1. 1 апреля умер Евгений Евтушенко. Сразу же было понятно, что о нем напишут многие и многие. Евтушенко оставался в русской культуре одной из точек отсчета, как социологических, так и эстетических. Даже в текстах тех, кому его эстетика совершенно не близка (в нынешней русской поэзии таких большинство), чувствуется уважение к человеку, который сумел такой точкой стать. Один из первых некрологов написала для «Медузы» *СМИ, признанное в России иностранным агентом и нежелательной организацией Галина Юзефович: «Евтушенко был плотью от плоти шестидесятых — эпохи полусвободы, смутных надежд, великих строек и тотального торжества метафоры как выразительного средства»; по мнению критика, сейчас, когда к эпохе оттепели возник серьезный интерес, для восприятия Евтушенко найдутся новые чувства — не те, с которыми о нем говорили последние лет двадцать его жизни.
На «Кольте» Валерий Шубинский размышляет о том, почему уход Евтушенко вызвал такой резонанс: «Видимо, смерть этого человека обозначила важный рубеж. Не случайно она совпала со столетием революции. Закончился исторический цикл. И, значит, о многом надо говорить заново, „без гнева и пристрастия”. Перестать ностальгировать о невозвратном и бороться со вчерашним злом — с нас и сегодняшнего довольно». Там же — текст Анатолия Наймана: большую его часть занимают рассказы о частных встречах и разговорах, но завершается он высокой нотой, которая каким-то удивительным и в то же время совершенно естественным образом выбивается из этих частных воспоминаний: «Может быть, он в самом деле считал себя посланным судьбой с предназначением. Кем-то между Григорием Распутиным и Есениным. Не Солженицыным, убежденным, что знает, как жить всем и каждому и миру в целом, особенно не по лжи. Не Бродским, якобы верившим в магию пустоты, потому что ее можно заполнить бесконечным словом. Не Веничкой Ерофеевым, никогда не увидевшим Кремля, потому что всякий раз, как выходил к нему, на его месте стоял Курский вокзал. А поэтом, сочинявшим простые стихи, утешительные, сводившие толпы на стадионы, направлявшие за собой, как флажки экскурсоводов, короче, находившие дорогу к сердцам тех, кого он называл своим народом. Поэзию, как он и они это явление толковали».
Неожиданно сентиментальный, лишенный обычной язвительности текст написал о Евтушенко Дмитрий Галковский: здесь, впрочем, развивается мысль о том, что по происхождению Евтушенко был немцем, и поэтому и его публичное поведение, и даже стиль одежды — совершенно типичны для европейского поэта. На сайте «Карнеги.ру» Дмитрий Воденников вспоминает — выбирает из шума — анекдоты о Евтушенко, характеризующие не только его, но и время, и фигуру поэта как таковую. На InLiberty Лев Рубинштейн пишет о Евтушенко как феномене: «Центр тяжести этого явления, как мне кажется, расположен вне его собственно стихотворного наследия, как бы к нему кто ни относился».
В «Новой газете» *СМИ, признанное в России иностранным агентом — эссе Дмитрия Быкова*Признан в России иностранным агентом: «Евтушенко был человек странный, необыкновенный, самый яркий типаж во всем новом поколении, и весь его эгоцентризм — от желания с этим типажом разобраться, изучить его, что называется, in vivo. Можно назвать некоторые черты этого типа: например, его необыкновенно интенсивную экспансию в разные сферы жизни, его универсализм, многообразные умения и дарования. Евтушенко бросался в поэзию, прозу, филологию, фотографию, кино, ему действительно было тесно в любых границах, в чем он и признавался с детским простодушием — еще одна нетипичная и привлекательная его черта». Задача Быкова — сформулировать, что важного сделал Евтушенко именно как поэт: это, во-первых, стремление первым вслух высказать то, что думают другие; во-вторых, воскрешение баллады, поэтического нарратива; в-третьих — революция в русской рифме, популяризация ассонанса.
Из западных публикаций отметим некролог в The Guardian; здесь вспоминают, в частности, такой обмен репликами между Хрущевым и Евтушенко: «„Горбатого могила исправит”. — „Никита Сергеевич, прошли те времена, когда у нас горбатых исправляли только могилой”». Текст Манаша Бхаттачарджи в The Wire называется «Поэт, который крал яблоки» и начинается типично евтушенковской историей: «В своей „Преждевременной автобиографии” русский поэт Евгений Евтушенко… вспоминал, как пришел в книжный магазин, получив гонорар за первый сборник стихов. Мужчина средних лет искал там стихи, которые вернут надежду молодой женщине. Когда продавец показал ему книгу Евтушенко, тот пролистал ее и решил, что утешить кого-то она неспособна. Евтушенко вышел из магазина и пошел домой. Он увидел, как на мосту целовались влюбленные, а рядом рыдала старуха. Он понял, что в поэзию просятся эти сцены, а не те идеи, что нашли прибежище у него в голове. Это осознание было для него столь тяжело, что он вынул мешок с монетами — свой гонорар — и бросил его в реку. Он не заслужил денег за стихи, которые не отвечают обычным радостям и горестям людей. Так родился поэт». В совсем другой тональности — заметка филолога Эндрю Эпстайна о том, как воспринимали Евтушенко американские коллеги: здесь говорится о резком неприятии со стороны Фрэнка О’Хары и симпатии со стороны Кеннета Коха.
2. 6 апреля не стало прозаика Александра Гарроса. Он умер в Израиле после тяжелой болезни, о которой было давно известно: его жена, писательница Анна Старобинец, сражалась за жизнь мужа героически, хроники этого сражения читали с болью и с восхищением те, кому Гаррос и Старобинец были дороги — или стали дороги за это время. На «Медузе»*СМИ, признанное в России иностранным агентом и нежелательной организацией о своем друге вспоминает Галина Юзефович: «Это звучит непристойной банальностью, но он был таким хорошим — таким добрым, благородным, талантливым, любящим и любимым, что просто не должен был, не имел права умирать». О недавно вышедшей книге Гарроса «Непереводимая игра слов» Юзефович пишет: «Едва ли это такое уж хорошее утешение, но это очень, очень хорошая книга — почти такая же хорошая, как сам Саша. Не знаю про ваши планы, но лично я планирую прямо сейчас начать ее перечитывать». О своем знакомстве с Гарросом вспоминает главный редактор «Сноба» Сергей Николаевич. «Афиша» помещает воспоминания Андрея Рубанова: «Он, конечно, целиком воплотил собой классический тип интеллигента нулевых годов: фрондер, демиург, богатырь, трудолюбивый остроумец, рыцарь. <…> Поторопитесь восхищаться человеком, ибо упустите радость».
3. Обновления «Журнального зала». После ощутимой паузы вышел новый номер журнала Homo Legens; среди прочего, обратите внимание на стихи Инги Кузнецовой и полную сравнений и сопоставлений статью Олега Шатыбелко о поэзии Аркадия Драгомощенко: «Стихи Аркадия Драгомощенко — филологический детектив на стыке поэзии и философии с онтологической разгадкой в самом конце. <…> Поэзия, направленная на саму себя, как на объект исследования и преодоления. Эстетизация зеркала. Нарциссизм ученого-медика, выбравшего себя в качестве подопытного в рискованном эксперименте». В «Знамени» — новая повесть Владимира Лидского, письма Беллы Ахмадулиной Борису Мессереру, статья Ольги Бугославской о новых романах, посвященных советским репрессиям и ГУЛАГу: «И чего история ГУЛАГа совсем не позволяет, так это смотреть на наш народ как на добровольных мучеников, упреждающих гнев Божий. Ничего похожего на свободу выбора у жертв не было. Не будем ставить в один ряд убитых и их убийц». Здесь же — стихи Веры Павловой и Владимира Гандельсмана:
Шёл за ручку на реку, медленно разгорался день,
накупили на рынке ягод и фруктов, дивный
благоухал прилавок, в рифму просилась тень,
и едва отошли, ты схватил белоналивный
плод и роскошно и жадно его разгрыз!
Кто осадит тебя за жадность или осудит?
Смерть? Ты с нею всего лишь теряешь жизнь
и спокойно справишься с тем, что тебя не будет.
В новом номере «Волги» — стихи Григория Стариковского, Владимира Друка, Антона Метелькова и Виктора Лисина («Господь мой подойди пожалуйста к / России поближе пожалуйста подойди ой / здесь плохо ловит тебя»), глава из романа Андрея Краснящих и повествование Михаила Бару о путешествии в два города Нижегородской области — Ардатов и Лысково.
4. На «Гефтере» — большая статья Владимира Кантора об отношении русской литературы к капитализму. «Историческое… воспитание России после разгрома и падения Киевско-Новгородской Руси отнюдь не способствовало созданию и укреплению самодеятельной личности, в том числе личности, сильной своим богатством», — замечает Кантор. Предыстория вопроса, развернутая в статье, — огромна. Классикам XIX века в тексте Кантора предшествуют и ренессансные европейцы, путешествовавшие по Московскому княжеству, и просветитель Николай Новиков. Кантор вслед за Натаном Эйдельманом связывает свободу, которую ощущаешь в письме русских писателей-дворян, с избавлением их предков от телесных наказаний и отчуждения собственности, оговариваясь: «Конечно же, было бы нелепо сводить Пушкина и Гоголя, Толстого и Достоевского к этаким социологическим и политическим писателям, сочинявшим в лицах трактаты о „развитии капитализма в России”. Но они были первыми русскими свободными художниками, которые пытались оценить перспективы развития России, думая непрестанно о ее судьбе. Стало быть, и о возможности в ней капитализма». Далее следуют примеры из Пушкина, который, как доказывает Кантор, взаправду был глубокий эконом (без какой-либо иронии), и Гоголя, для которого существовала «принципиальная смысловая оппозиция»: «с одной стороны, копейка как символ труда и благоустройства, с другой — „сто тысяч”, полученные „вдруг”, „разом”, которые никогда не принесут пользы ни их владельцу, ни стране».
5. На «Радио Свобода»*СМИ признано в России иностранным агентом и нежелательной организацией — замечательное интервью Ивана Толстого с филологом Диной Магомедовой, ведущим специалистом по творчеству Блока. Магомедова вспоминает о своих учителях — выдающихся филологах Григории Винокуре, Дмитрии Максимове, об А.Ф. Лосеве, секретарем которого она некоторое время была: «…прежде всего, он меня научил тому, что такое филологическая культура. Собственно говоря, техника работы со справочниками, с текстами, необходимость очень широкого филологического и философского контекста, это то, что я у него брала и впитывала. Честно говорю, положа руку на сердце, его попытки меня окрестить тогда ничем не кончились, но они проросли позднее, позднее мы с мужем приняли крещение». Самая захватывающая часть интервью — история о человеке, который привел Магомедову к чтению Блока и вообще поэзии Серебряного века:
«Этот особый человек (я, кстати, поняла потом, что я столкнулась с таким осколком Серебряного века), его фамилия была Леонтьев, он учился в Петербурге в Художественном училище, и он задумал свою дипломную работу… В общем, он задумал сверхтекст. Под сверхтекстом я понимаю текст, создание и существование которого глобально меняет мир. Он задумал такое, что он напишет лестницу старую, растрескавшуюся, каменную, залитую солнцем, и на этих каменных ступенях такие тени от листьев. Самого дерева нет, а тени от листьев есть. И вот он почему-то решил, что эта лестница должна вывести мир в мировую гармонию. <…> В общем, он выставил эту картину, но мировой гармонии не случилось, хотя его хвалили. Но он решил, что раз мировой гармонии не случилось, то надо ему уходить в совсем другую сферу». Далее следует рассказ о том, как художник Леонтьев стал геологом, познакомился с Александром Грином, поселился в Махачкале — и привез с собой библиотеку поэзии, из которой Дина Магомедова и ее друзья переписывали стихи в тетрадки. Намеренно сокращаю изложение: стоит прочитать целиком.
6. Центр исследования сознания при философском факультете МГУ публикует полный вариант расследования Вадима Васильева о пребывании в Москве Витгенштейна. Если «еще несколько месяцев назад биографы Витгенштейна не могли достоверно сообщить ни одного московского адреса… имеющего отношение к его поездке», то теперь картина путешествия восстановлена достаточно полно: мы знаем о визитах философа в Общество землеустройства еврейских трудящихся (откуда он вполне мог бы отправиться работать в Биробиджан) и Дом культуры имени Павлика Морозова, МГУ и улицу Доватора. Кроме того, из публикации читатели узнают, какого мнения Витгенштейн держался о советских ватерклозетах и московском метро (его «он назвал „возмутительным” из эстетических соображений, хотя остался доволен чистотой и простором»). Побочная сюжетная линия — отношение к Витгенштейну его советских гидов и знакомых: мало кто понимает, что это за австрийский чудак приехал в Москву.
7. Два препринта из зарубежных бестселлеров, которые вскоре выйдут в русском переводе. «Эсквайр» размещает отрывок из «Рыбаков» нигерийского писателя Шигози Обиомы: действие происходит в 1996 году, когда нигерийская мужская сборная по футболу выиграла Олимпийские игры; драка двух братьев, описанная здесь, читается как отголосок древнего эпоса (это ощущение часто возникает при чтении нигерийской прозы, например Чинуа Ачебе). «Афиша» публикует фрагмент книги Хелен Макдональд «„Я” значит „ястреб”» — автобиографической истории об английской натуралистке, которая пытается справиться с личным горем, приручая ястреба-тетеревятника, одну из самых непростых в дрессировке птиц. О книге Макдональд было написано столько хвалебного, что хочется ее поскорее прочитать — перевод, кажется, неплох, расстраивает только фраза «Она в порядке?» — фразеология пиратских кинопереводов 1990-х прочно вросла в язык.
8. В Oxford American — статья Брайана Бланчфилда об американском писателе, филологе и эссеисте Гае Давенпорте. В начале статьи Бланчфилд пишет, что Давенпорт умер почти одновременно с Сьюзан Зонтаг, и сравнивает двух писателей — у них было мало общего за исключением того, что они стремились рассказать американцам о выдающихся литераторах других культур. Давенпорт, один из лучших переводчиков античной поэзии, «не менее авторитетно писал о социальной истории груши, эстетике секты шейкеров, космогонии догонов, антропологии застольного этикета, Втором послании к Тимофею и доктрине апостола Павла, Луи Агассисе, Юдоре Уэлти, геодезических куполах, картинах Бальтюса и поведении ос, для которых он держал дома блюдечко с подсахаренной водой. Сам он довольствовался сэндвичами с жареной колбасой и „Мальборо”». «Читая Давенпорта, чувствуешь, что знать то же, что знают другие, — отличный способ подготовиться к неразличимости», — замечает Бланчфилд. В этой любовно написанной статье есть место и биографии Давенпорта, и рассказу о том, как Бланчфилд увлекся его прозой, и анализу его главных произведений с их богатым интертекстом. «„Жители островов изучают газету внимательней, чем все остальные”. Сегодня это моя любимая фраза из всей художественной прозы Давенпорта, которая, что бы там ни думать о Зонтаг, да, лучше, чем его эссе».
9. Vice посвящает материал американской поэтессе Патрисии Локвуд, которая несколько лет назад прославилась мощным стихотворением «Шутка об изнасиловании». Поэтессу обожают в соцсетях и поругивают в The New Yorker («потворствует вкусам толпы», «поэт-лауреат твиттера», «пример блестящей глупости»), интервьюеры всегда начинают описывать ее внешность (и автор текста в Vice в шутку делает то же самое), и в целом о ней судят по провокационным названиям стихотворений (вроде «Поищи „вагина ящерицы” и обрящешь»). Только что вышла ее автобиография под названием «Папа-священник»; как говорит Локвуд, природа волнующих ее эротических тем переплетена в этих мемуарах с мифологией, окружающей ее жизнь: поклонники, например, знают, что Локвуд не посещала колледж, а целыми днями сидела в кровати и писала («Наконец-то, писатель, который действительно пишет!»). В автобиографии, как сообщает журналистка Лорин Ойлер, множество сюжетов, которые могли бы стать основой для нескольких отдельных книг, — от истории отца Локвуд, который действительно вдруг принял католицизм и стал священником, до внезапного открытия: оказывается, в одном из городов, где жила поэтесса, находилась свалка радиоактивных отходов. В пересказе все это выглядит не очень серьезно — такое ощущение создается, видимо, и у многих критиков поэзии Локвуд, но, по мнению самой поэтессы, то, что о ней пишут, не имеет к ней никакого отношения и только позволяет ей работать «с тем же безумным драйвом».
10. Французская Liberation рассказывает о недавно вышедшем и уже многократно переизданном романе «Patria» испанского поэта и прозаика Фернандо Арамбуру. Автор статьи Франсуа Муссо называет роман «катарсисом» — речь в нем идет о маленькой деревушке в Стране Басков, где жизнь полностью подчинена фактически тоталитарному режиму, который установила ЭТА. В центре повествования — история двух семей разной судьбы: в одной семье — жертвы, в другой — победители. «Patria» — осмысление последних 30 лет жизни баскского общества, и читатели легко узнают себя в героях книги. Как пишет Муссо, в Стране Басков о романе Арамбуру говорят на улицах и в барах. По нему собираются снимать сериал. Видимо, перед нами национальная Книга, факт, позволяющий целой культуре заново осознать себя. Сам Арамбуру провел в Стране Басков детство и юность, в 18 лет сам готов был взяться за оружие, но его спасли семья и множество прочитанных книг. Сейчас он преподает испанский язык в Германии.