«Кто имеет право писать свои воспоминания?» — задавался риторическим вопросом Александр Герцен в своих собственных мемуарах и со свойственным ему ироническим оптимизмом тут же отвечал: «Всякий. Потому, что никто их не обязан читать». То же можно сказать и о дневниках.
Совершенно необязательно читать три увесистых тома воспоминаний и дневников Александра Васильевича Никитенко (1804–1877), но чтение это как минимум интереснейшее: почти поденная запись истории России большей части XIX в., от Александра Первого до Второго включительно. Записи сделаны человеком умным, честным, а главное — полвека находившимся в эпицентре литературной, чиновничьей и научной жизни Российской империи, лично знавшим писателей, редакторов, цензоров, ученых, а также всех министров народного просвещения.
Либеральный консерватор, чиновник-идеалист Никитенко сознательно решил сделать карьеру в средоточии зла, цензурном комитете, для того, чтобы это зло постепенно исправлять, тем самым помогая литераторам и свободе слова. Нетрудно догадаться, что основной драматический узел его дневниковых записей — столкновение благих помыслов и дел автора с «гнусной расейской действительностью», дурной администрацией, чиновничьим произволом и политической реакцией: как при Николае I, так и при его наследнике.
Интересна в этом контексте и биография самого Александра Васильевича — российский вариант американского self-made man’а, своим трудом и способностями сделавшего путь от крепостного до дворянина, от босоногого мальчика, которому не давали носить даже лапти (малороссияне лаптей не признавали), до тайного советника, профессора, академика и ближайшего помощника министров просвещения.
Российский вариант был ожидаемо суров и во многом печален: социальные лифты в Российской империи почти не работали, а потолок, вернее, потолки между податным и высшим сословием были не стеклянными. Способному крепостному ребенку доступ был закрыт даже в гимназию, об университете нечего было и мечтать (из-за этого в шестнадцать лет Никитенко дошел «до мысли о самоубийстве»), семья жила бедно. С четырнадцати лет он зарабатывал уроками в купеческих домах уездного Острогожска, в котором (вот везение!) вскоре была расквартирована драгунская дивизия, вернувшаяся с войны 1812 года. Образованные офицеры (часть из них — будущие декабристы) «видели во мне жертву порядка вещей, который ненавидели, и под влиянием этой ненависти как бы смотрели на меня сквозь увеличительные очки — преувеличивали мои дарования, а с тем вместе и трагизм моей судьбы», — с ложной скромностью объяснял Никитенко их попечительство. Однако и сам не плошал — его литературные труды и работа секретарем местного Библейского сотоварищества обратили на себя внимание. К. Ф. Рылеев вместе с А. М. Муравьевым, князем Е. П. Оболенским и другими «составили настоящий заговор в мою пользу», добились от молодого барина Шереметева «вольной», а по протекции А. Н. Голицына Никитенко поступил в Петербургский университет, который и закончил кандидатом.
О своем крепостном прошлом Никитенко не забывал никогда. Он наотрез отказался от предложенной ему поездки в Европу для завершения образования, несмотря на мечты о литературно-ученой карьере и гарантированное профессорство в отечественном университете. «Раны от неволи еще слишком свежи во мне для того, чтобы я добровольно согласился еще раз испытать ее на себе, хотя бы и в смягченном и облагороженном виде. Соблазн усовершенствоваться в Германии, конечно, велик, но я предпочитаю свободно располагать своей будущностью в России», — объяснял он свой отказ (по контракту молодые профессора должны были преподавать в назначенном им университете не менее четырнадцати лет).
Полный идеалистических надежд и веры в себя, искусство и разумное правление Николая I («нынешний государь знает науку царствовать»), либерал Никитенко решил работать «к распространению просвещения и к ограждению прав русских граждан на самостоятельную духовную жизнь» и в 1833 году стал цензором Петербургского цензурного комитета. Среди прочего в 1842 году он одобрил к печати «Мертвые души» — решение, требовавшее в то время немалого цензорского и человеческого мужества. Увы, «соотчичи», к огорчению Никитенко, подобную смелость редко оценивали и лишь роптали на цензурные притеснения:
Забывают или не хотят помнить, что идея закона не моя, а я… как всегда в таких случаях руководствовался одним, а именно: сделать закон наименее обременительным, полагая, что если он попадет в другие руки… то будет хуже для всех.
Нетрудно догадаться, что его идеализм и светлые надежды очень скоро стали получать болезненные удары со стороны действительности: уже с середины первого тома надежды на прогресс и разумное обустройство родного государства сменяются растерянностью, а после — обширными мизантропическими пассажами.
Писал же Никитенко почти обо всем, от заметок о государе, университете, лучших писателях современности до эпитафий на памятниках и «молодом слоне» из зверинца.
Александр Васильевич Никитенко. Портрет работы Ивана Крамского, 1877 год
Изображение: wikimedia.commons
О министрах
Недостаток государственных людей в России таков, что о последнем, сошедшем с своего поприща, министре всегда сожалеют при новом, который оказывается обыкновенно хуже своего предшественника, как тот ни был худ.
О чиновниках
Русский чиновник — ужасная личность. Что будет впереди еще неизвестно, а до сих пор он был естественный злейший враг народного благосостояния.
У простого гражданина… есть отечество. У чиновника нет интересов общественных; у него есть только воля начальника и беспрекословное повиновение этой воле, все равно — хороша она или дурна, полезна обществу или вредна: у чиновника есть начальство, а нет отечества.
Как мы бедны государственными людьми! Какой-нибудь невежда может пустить в ход совсем нелепое понятие и колебать им целый ряд учреждений, прикрываясь мнимой преданностью и усердием.
О госуслугах
Природе совершенно все равно, страдает ли какое-либо создание или не страдает. Все это немножко похоже на наши казенные заведения.
О публицистике
В литературе у нас привыкают всякую умную статью или суждение называть бесцветными, если в них нет резкого тона и выражений радикального свойства. Так приучают общество к спирту и мешают ему находить вкус в том, что не опьяняет сразу.
О цензуре
Интересно, что трагикомичных анекдотов, связанных с цензурными запрещениями и строгостями администрации, у Никитенко почти нет, — и не из-за отсутствия чувства юмора, а потому, что либеральному цензору и честному человеку, работавшему в комитете по ограничению свободы слова, было не смешно.
Никитенко дважды сажали на гауптвахту — за недостаточную строгость в работе. Примечательно, что во второй раз (в 1842 году) причину наказания цензоров не смог объяснить даже управляющий Третьим отделением Л. В. Дубельт:
— Ах, мои милые, — сказал он [Дубельт — С. В.], взяв нас за руки, — как мне грустно встретиться с вами по такому неприятному случаю. Но думайте сколько хотите, — продолжал он, — вы никак не догадаетесь, почему государь недоволен вами.
О цензуре на цензоров
Одно из научных сочинений Никитенко — «О политической экономии» — было нещадно порезано коллегой-цензором, а во фразе об Адаме Смите, полагавшем «свободу промышленности краеугольным камнем обогащения народов…, слово краеугольный вычеркнуто потому… что краеугольный камень есть Христос, следовательно, сего эпитета нельзя ни к чему другому применять».
Об оскорблении чувств верующих
Филарет жаловался Бенкендорфу на один стих Пушкина в «Онегине», там, где он, описывая Москву, говорит: «и стая галок на крестах». Здесь Филарет нашел оскорбление святыни. Цензор, которого призывали к ответу по этому поводу, сказал, что «галки, сколько ему известно, действительно садятся на крестах московских церквей, но что, по его мнению, виноват здесь более всего московский полицеймейстер, допускающий это, а не поэт и цензор».
Цензор Мехелин вымарывает из древней истории имена всех великих людей, которые сражались за свободу отечества или были республиканского образа мыслей, — в республиках Греции и Рима.
Действия цензуры превосходят всякое вероятие… Цензор Ахматов остановил печатание одной арифметики, потому что между цифрами какой-то задачи помещен ряд точек. Он подозревает здесь какой-то умысел составителя арифметики.
Сильно подумываю об отставке из цензурного ведомства. Нельзя служить: при таких условиях никакое добро не мыслимо. (Никитенко ушел с поста цензора позже, в 1848 году, в самом начале «мрачного семилетия»).
О прогрессе
Запрещено употреблять в печати слово «прогресс».
О патриотизме
Тот не патриот, кто не орет, не беснуется, не ломает стульев и столов.
Теперь в моде патриотизм, отвергающий все европейское, не исключая науки и искусства, и уверяющий, что Россия столь благословенна Богом, что проживет одним православием, без науки и искусства.
О российской провинции (во время поездки по северу России)
Олонец крайне бедный город. Некоторые из учеников училища утро проводят в школе, а затем идут просить милостыню.
Об Архангельске и провинциальных нравах
Русские купцы живут в грязи и торгуют как плуты. Пьянство в большом ходу. Губернатор жаловался, что у него нет ни одного чиновника, который не был бы вор или пьяница. Он должен наблюдать за ними, как за испорченными детьми. Чтобы они по возможности меньше пили, он старается их держать больше при себе, часто заставляет с собою завтракать и обедать. Кто не явился по приглашению, за тем уже приходится посылать дрожки, чтобы привезти хоть пьяного. Надо сначала его отрезвлять, а затем уже поручать ему дело. В случаях сватовства, родственники невесты, наводя справки о женихе, уже не спрашивают, трезвый ли он человек, а спрашивают: «Каков он во хмелю?» — ибо первое почти немыслимо.
О национальной философии
Невольно подумал я: какую национальную философию можно вывести из наблюдений над человеком в России — над русским бытом, жизнью и природой? Из этого, пожалуй, выйдет философия полного отчаяния.
О посещении учебных заведений правительством
Государь приехал сердитый, везде ходил, обо всем спрашивал с явным намерением найти что-нибудь дурное. Ему не понравилось лицо одного из воспитанников. «Это что за чухонская рожа?» — воскликнул он, гневно глядя на него.
В заключение он сказал директору: «Да, у вас все хорошо по наружности, но что за рожи у ваших воспитанников!» (О посещении гимназии Николаем I)
Вчера государыня была в Смольном монастыре. Она приехала во время классов, но не захотела посетить их. Девиц позвали в сад, заставили петь и плясать, а учителям велели идти с миром восвояси.
О гигиене
Уметь воздерживаться от некоторых мыслей столь же необходимо, как уметь воздерживаться от вредных снедей и напитков.
О своем друге И. А. Гончарове и терпимости
Вот мы приятели с Гончаровым. Но стоит мне не согласиться в разговоре с его мнением, хотя бы дело шло о жителях луны, он непременно сделается моим врагом. Такова терпимость мысли у русских образованных людей.
О нем же и о заграничном шопинге
Дни проводим в приискании квартиры и прогулках по городу с Гончаровым, который одержим неистовою страстью бродить по городу и покупать в магазинах разные ненужные вещи.
Порой чувства Никитенко возмущали и женские моды, особенно ополчался он на обширные кринолины и длинные «хвосты» платьев
Важное замечание: нынешний головной убор молодых девушек куда как не изящен. Вместо грациозно упадающих на грудь или со вкусом расположенных локонов у них на висках торчат пучки волос — чужих. Коса свита на голове так, что делает ее остроконечною. Лицо выглядывает из этой массы безобразно расположенных волос точно лицо пуделя.
Не забывал он и мужчин
Наше поколение хочет отличаться бородами. Оно носит на себе эти признаки мужей, за неимением мужественности в душах своих.
Не только общественное, но и частное нередко охлаждало идеалистический пыл Никитенко. Так, в молодости он влюбился в Анну Керн, казавшуюся ему ангелом и невинной жертвой мужа-ревнивца: «жизнь ее сделалась сплетением жестоких горестей. Муж ее был не только груб и вполне не доступен смягчающему влиянию ее красоты и ума, но еще до крайности ревнив. Злой и необузданный, он истощил над ней все роды оскорблений».
Приемы довольно дешевого кокетства А. П. Керн совершенно вскружили голову молодому Александру Васильевичу: «Я вернулся к себе в комнату отуманенный и как бы в состоянии легкого опьянения», писал он, уже на следующий день страдая от холодности кокетки, хмуро и ревниво вспоминая встречу с «поэтом Пушкиным», на которого Керн перенесла все свои чары.
Никитенко не обладал эпиграмматической яркостью речи, но вряд ли подобная речь могла бы адекватно отразить чиновничьи и литературные реалии тяжелой подцензурной эпохи.
О реакции
Горе людям, которые осуждены жить в такую эпоху, когда всякое развитие душевных сил считается нарушением общественного порядка.
О реакции и атомизации общества
Реакция принимает, по-видимому, систематический характер (…) А что в обществе? Интеллектуальная часть его в тревоге и волнении; но она бессильна, и притом в ней самой разлад идей, взглядов и убеждений. Что касается до других классов, то они обретаются в глубоком невежестве, без малейшего понятия о политических и общественных интересах. Они готовы признать все, что исходит от власти и служит опорою для удостоверения, что Россия вовсе не выросла для каких-либо свободных учреждений. (…)
Крайний индифферентизм нашего общества в целом ко всему, что не относится к личным выгодам отдельных личностей, крайняя неразвитость умов отнимают у первого возможность, а подчас и охоту что-либо делать в этой странной, мутной среде, где сегодня бывает одно, а завтра другое, но все бывающее не подвигает людей ни к чему определенному и разумному.
С годами Никитенко, одинаково не любивший как ультраконсерваторов, так и леворадикалов, разочаровался даже в либералах.
Нынешние крайние либералы со своим повальным отрицанием и деспотизмом просто страшны. Они, в сущности, те же деспоты, только навыворот: в них тот же эгоизм и та же нетерпимость, как и в ультраконсерваторах. На самом деле, какой свободы являются они поборниками? Поверьте им на слово, возымейте, в вашу очередь, желание быть свободными. Начните… со свободы мнений. Посмотрите, какой ужас из этого произойдет, как они на вас накинутся за малейшее разногласие, какой анафеме предадут.
К третьему тому мрачные замечания Никитенко об общественной, научной и политической действительности становятся такими концентрированными, что их можно было бы назвать стариковским ворчанием, если бы это ворчание не подтверждалось фактами.
К тому же многие реалии полуторавековой давности выглядят очень свежо и современно: это касается как николаевской эпохи, так и новой реакции, сменившей краткую «оттепель» начала правления Александра Освободителя.
Неизменной осталась и погода, от которой, как и от администрации, столичные жители постоянно ожидали «мерзостей».
У нас в этом году два года: один календарный, или академический, в котором все обстоит благополучно, месяцы все — как следует, и май, и июнь, и июль; и настоящий, действительный год, который весь состоит из одних октябрей и сентябрей.