1. Умерла Урсула Ле Гуин, писательница, изменившая фантастику XX века. На это печальное событие отозвались очень многие писатели и критики; вот несколько цитат. Василий Владимирский: «Ле Гуин держалась в стороне от непримиримых войн между фантастами „новой” и „старой“ волн. Но в ее фантастических историях с неизменным лингвистическим, социальным и психологическим подтекстом со всей полнотой воплотился дух времени — пресловутый Zeitgeist шестидесятых-семидесятых. Она писала о том, как слово меняет мир („Волшебник Земноморья” с продолжениями) и как язык влияет на восприятие („Слово для «леса» и «мира» одно”). Рассказывала о планете, где разделение на мужское и женское начала по объективными причинам теряет всякий смысл („Левая рука тьмы”). Показывала, как пластична реальность, данная нам в ощущениях („Резец небесный”). Исследовала варианты социума всеобщей справедливости („Обделенные”) и подчеркивала обреченность утопии, ради которой придется пролить слезы хотя бы одному ребенку („Те, кто уходит из Омеласа”)».
Галина Юзефович: «Увлечение принципами анархизма и левые взгляды сделали Урсулу Ле Гуин одним из немногих более или менее приемлемых для советского руководства зарубежных фантастов, поэтому отдельные ее тексты появились на русском относительно рано, уже в 1980-х годах. Сегодня сложно представить, каким потрясением они стали для отечественного читателя. Не будет преувеличением сказать, что целое поколение находило в ее книгах волшебное убежище от внешнего (зачастую враждебного или просто безрадостного) мира, а также несло оттуда наружу идеи, концепции и темы для разговоров. Для многих именно книги Ле Гуин стали первым контактом с настоящей, большой и просторной западной литературой — доступной, яркой, увлекательной и вместе с тем волнующе глубокой».
Джордж Мартин: «Она была из числа гигантов. Одаренная рассказчица, ревностно служившая своему делу, она повлияла на целое поколение писателей, которые дебютировали после нее, в том числе и на меня».
Майкл Дидра: «В 1979-м она выпустила „Малафрену” — книгу о политике, искусстве, семейной жизни и революции XIX века в вымышленной стране Орсиния; это написано в ключе высокого реализма, как „Будденброки” Томаса Манна или „Доктор Живаго” Бориса Пастернака, который был одним из ее любимых романов».
Зоуи Карпентер: «С книгами Ле Гуин можно провести всю жизнь — начиная с детских „Крылатых кошек” и заканчивая стихами из сборника „В конце дня”, которые она в разговорах со мной называла донесениями из приграничной зоны между жизнью и смертью».
Адриан Маккинти: «Она редко об этом говорила… но она училась в одной школе и жила в одном районе с Филипом Диком. И у Дика, и у Ле Гуин в основе новаторских идей лежали последовательная внутренняя логика и интеллектуальное усилие. Если у жителей планеты не два, а три пола, как это повлияет на общество? Если желания человека всегда будут сбываться, к каким кошмарам это приведет? Может ли в самом деле существовать общество, основанное на принципах анархо-синдикализма, и каким оно будет? Имеет ли право на выживание вид, не ценящий свою экосистему?»
Джули Филипс: «Ле Гуин всегда говорила о красоте и подрывной силе воображения. Под фантастикой и фантазией она понимала не только изобретательность, но и вызов установленному порядку. Принимая награду за заслуги от Национального книжного фонда… она сказала: „Сопротивление и перемены часто начинаются в искусстве. Очень часто — в нашем искусстве, искусстве слов”».
2. Объявлен длинный — действительно длинный, 63 позиции — список «Нацбеста», частично логичный и предсказуемый, частично невразумительный. Без скандалов обойтись нельзя: к списку прилагается раздраженное письмо ответственного секретаря премии Вадима Левенталя, обвиняющего номинаторов в халтуре и непотизме, а писателей — в нескромности. «То ли случилось долгожданное возрождение отечественной словесности, то ли закрылись за недостатком финансирования сумасшедшие дома, но оргкомитет в этом году был прямо-таки атакован ордой писателей, желающих выдвинуть свои произведения на конкурс», — так начинается этот документ; далее Левенталь начинает разбор полетов с называнием имен — в таком примерно духе: «Алексей Колобродов, Леша, дорогой, почему твою книгу, да еще в рукописи, выдвигает наш с тобой добрый товарищ Рич? Для тебя это сюрприз? Хорошо если так. Рич, товарищ, ты правда не читал за прошедший год ничего лучше рукописи нашего друга Колобродова? Надеюсь, что так. Я ценю нашу дружбу, но с друзей больше и спрос». Выступления против кружковщины и групповщины, конечно, можно приветствовать, но Левенталь явно сам отклоняется от декларируемой беспристрастности оргкомитета: например, он спрашивает, зачем был выдвинут роман Игоря Вишневецкого, «чью творческую манеру очень любят в таких сугубо кружковых премиях, как Премия Андрея Белого и НОС», и пеняет Марии Галиной, номинировавшей Романа Шмаракова (на наш вкус — прекрасного прозаика): ведь его творческую манеру «наше жюри пару лет назад высмеяло так, как, пожалуй, ничью другую за всю историю премии».
Напоследок Левенталь, припомнив недавний скандал в Григорьевской премии, просит всех участников конвенции воздержаться от политических заявлений — или делать их «по крайней мере не в связи с премией». Ну, действительно, как бы чего не вышло.
3. «Арзамас» публикует отрывки из дневника Генри Джеймса; здесь писатель «постоянно сводит счеты со своей нелюбимой родиной, настаивает на преимуществе культурной Европы (и в первую очередь, конечно, Англии, где Джеймс прожил большую часть жизни) над бескультурной и самодовольной Америкой», а еще набрасывает сюжеты рассказов и пытается заставить себя писать роман: «Главное, держать себя в руках, не волноваться, и не нервничать, и, самое главное, думать, пусть хоть немного, не больше обычного!»
4. Еще отрывки из дневника, на этот раз художника Константина Сомова, — на «Кольте». Предыдущий их том стал одной из литературных сенсаций прошлого года; новый охватывает первые годы в эмиграции (1923–1925); как пишет публикатор Павел Голубев, «прежде отрывочные, новые записи приобрели обстоятельность и полноту, хотя острота сомовских характеристик ничуть не потерялась». Иронии тут действительно много — например, в том, как Сомов вкрапляет в запись иностранные слова: «Мэр — рыжий господин лет за 50. Вошли мы, стали полукругом, и он пожал нам руки, говоря: „Glad, delighted”. Женя нас introduced каждого. Грабарь прочел по-английски короткое приветствие и благодарность, на которую мэр сказал несколько слов, что мы, дескать, welcomed to America, которая всех принимает без различия веры и убеждений, как God's sons и children’ов, освещаемых одним солнцем». Сомов ругает Гончарову, Ларионова и Лентулова («Комната ужасов!») и музыку Николая Черепнина, грустит по поводу смерти домашних животных, описывает встречи с Бурлюком, Рахманиновым, своим любовником Мефодием Лукьяновым и случайными людьми.
5. В «НЛО» вышел первый том полного собрания сочинений Виктора Шкловского. О работе над ним рассказывает Илья Калинин: по его словам, в новом издании удалось «собрать как хорошо известные тексты, так и абсолютно новые: либо обнаруженные в архивах, либо найденные в периодике конца 1910–1920-х годов, которые не переиздавались с тех пор и рассеяны по множеству разнообразных и труднодоступных источников». Принцип составления собрания не хронологический и даже не жанровый; скорее оно выстроено вокруг очень общо понятых тем — например, первый том называется «Революция», которая «понимается нами предельно широко — от революции социально-политической до революции художественной формы и гуманитарной теории»; при этом воспроизводятся составы оригинальных сборников 1920-х.
Сравнивая Шкловского с Беньямином, Калинин отвечает на вопрос, почему тексты советского писателя и теоретика актуальны сегодня: «Шкловский как часть интеллектуальной истории XX века — это тема, как мне кажется, только раскрывающаяся и помимо прочего позволяющая не только переписать творческое и интеллектуальное наследие самого Шкловского, но и внести определенные коррективы в интеллектуальную историю ХХ века. Скажем, посмотрев на то, каким образом, принцип „остранения” через брехтовскую концепцию „очуждения” работает в контексте французского предструктурализма в „Мифологиях” Барта, который вообще не подозревает в тот момент о существовании ОПОЯЗа». А еще Шкловский, как говорит Калинин, «поймал революционный хайп».
6. В Esquire Анастасия Завозова анонсирует 20 зарубежных романов, которые выйдут в России в этом году. Год будет интересный: букеровский шорт-листер Мадлен Тьен и приезжавшая недавно в Россию Июнь Ли, новый Барнс и один из актуальнейших литераторов США Вьет Тан Нгуен, обладательница Гонкуровской премии Лейла Слимани и Али Смит в переводе Валерия Нугатова (тот редкий случай, когда перевод поэтической прозы действительно дает представление об оригинале). Среди переводчиков есть Владимир Бабков, Наталья Мавлевич, Леонид Мотылев; два новых перевода Максима Немцова наверняка опять породят фейсбучно-критическую войну.
7. Алексей Поляринов рекомендует шесть англоязычных экспериментальных романов, которые отрицают опыт литературного канона — и тем самым претендуют на вхождение в этот самый канон. Некоторые тексты, например «Глиф» Персиваля Эверетта, переведены на русский, другие ждут — и, видимо, будут ждать долго — своего переводчика; таков, скажем, роман Мэтью Макинтоша «theMystery.doc»: «В пересказе звучит не очень впечатляюще, — опять история про амнезию! — но есть нюансы: в книге 1660-страниц, на протяжении которых автор привлекает все возможные доступные на бумаге медиа-инструменты: фотоколлажи, переписку с чат-ботом, электронные письма, поисковые запросы в браузере, скриншоты из фильмов и случайные текстовые файлы из своего ноутбука». Единственный русский текст в списке — «Два ларца¸ бирюзовый и нефритовый» Александра Секацкого (в самом деле отличный), а завершается подборка «Деревом кодов» Джонатана Сафрана Фоера, которое сразу после выхода стало памятником издательским возможностям.
8. «Собеседник» завел рубрику «Книжная полка», где Дмитрий Быков*Признан властями РФ иноагентом. «рекомендует чтиво». Первое чтиво, порекомендованное Быковым, — романы Дэна Брауна, Михаила Веллера и Алексея Сальникова: Брауна он ставит в пример Пелевину («„Происхождение” написано про то же самое, что и „iPhuck 10”, — про искусственный интеллект, наделенный свободой воли, и про современное искусство, в котором идея важней художественности… И написано лучше, вот в чем штука. Занудства меньше»), о Веллере сказано, что он открывает ужасную истину, от которой прячется человечество, а его новая повесть «Веритофобия» — «это, как все поздние книги Веллера, научная работа, облаченная в форму монолога армейского старшины». Сальникова Быков сопоставляет с Алексеем Ивановым — на основании схожести героев: «На самом деле первым из этой галереи был Служкин из „Географа”, и Иванов, конечно, более крупный писатель — он открыл тип, и сверх того в его романе были воспарения, была своя философия и попытка все объяснить. Но Сальников больше поэт, а потому его авторская речь — то есть мысли Петрова — смешнее и парадоксальнее. Почти на каждой странице есть определение, каламбур или деталь, над которой смеешься вслух; понимаешь, как сделано, — и все равно смеешься. Идеальное чтение для гриппа, который сейчас, считай, всю зиму не проходит».
9. «Коммерсантъ» сообщает, что роман Умберто Эко «Имя розы» вновь будет экранизирован — на этот раз в виде сериала. Известно, что фильм Жан-Жака Анно с Шоном Коннери в главной роли очень не понравился Эко — после этого он зарекся продавать права на экранизации; в 2011-м он, впрочем, назвал фильм «милым» и сравнил свой роман с клаб-сэндвичем, где есть и индейка, и салями, и помидоры, и сыр, и салат — а Анно пришлось выбирать только салат или только сыр. Как бы то ни было, производство сериала в разгаре, в нем заняты актеры из «Бесславных ублюдков» и «Игры престолов»; создатели экранизации уверяют, что их сценарий Эко успел прочитать, и обещают сохранить все «детали этой многослойной истории, которые можно изложить только в сериале».
10. В Вайнштейнгейте пополнение: новая разоблаченная знаменитость — национальный поэт Шотландии Роберт Бернс. Да-да, автор «Джона Ячменное Зерно» был «сексуальным вредителем» — так, по крайней мере, утверждает поэтесса Лиз Локхед (некоторое время носившая титул макара — аналог звания поэта-лауреата). Причина для гнева Локхед — письмо Бернса к другу, в котором поэт похвалялся своими сексуальными подвигами с женой: он-де взял ее «громовым приступом, который наэлектризовал ее до самого мозга костей», и тому подобное. Звучит как изнасилование подруги, считает Локхед; а подруга вдобавок была глубоко беременна; «это очень, очень по-вайнштейновски».
С поэтессой согласился биограф Бернса Роберт Кроуфорд («у него были вайнштейновские моменты… феминистки справедливо подвергают его критике, когда он ведет себя как самец из XVIII века, выхваляющийся перед дружками») и критик Стюарт Келли, который в прошлом году на основании того же самого письма заклеймил Бернса как насильника; впрочем, по Келли, другие знаменитые шотландские поэты не лучше: Вальтер Скотт был противником независимости Шотландии, Хью Макдиармид прославлял в стихах Ленина и Люфтваффе, а у Роберта Льюиса Стивенсона просто дурная репутация. Что касается Бернса, Локхед оказались готовы поддержать далеко не все.
Бернсовед Джерард Каррутерс замечает: никаких доказательств того, что Бернс был насильником, не имеется, и вообще не стоит смотреть на биографии деятелей далекого прошлого сквозь призму журналистики XXI века. Другой участник дискуссии, Уилсон Огилви, признает, что с женщинами Бернс вел себя не образцово, но «мисс Локхед хватила через край». Автор романа о жене Бернса Кэтрин Черкавска считает сравнения с Вайнштейном возмутительными. Примечательно, что в 2009 году сама Локхед защищала Бернса от схожих обвинений: «Это полная чушь. Это не имеет отношения к его поэзии. Мы не спрашиваем у Бернса, как нам жить». Кажется, Гитлеру пора посторониться: в наши дни лучший способ сбросить кого-либо с парохода современности — сравнить его с Вайнштейном. Всем желающим ретроспективно уничтожить патриархальную историю литературы можно посоветовать и другие частные письма классиков: Пушкин тоже расписывал друзьям, что с божьей помощью сделал с Анной Керн, а уж о переписке Джойса с женой и говорить нечего.
11. В следующем материале тоже действует Вайнштейн, но другой — Александр. Это один из авторов нового жанра фантастики — соларпанка, который мыслится как ответ на засилье антиутопий. Издание Ozy дает краткий очерк тренда: несколько лет назад начинающих фантастов стали интересовать экологически устойчивые миры, в которых человечество научилось наконец разумно использовать природные ресурсы. Если фетиш стимпанка — паровые двигатели и вентили, то соларпанк тащится от солнечных батарей. Манифест соларпанка опубликовал в 2014-м Адам Флинн, а в 2017-м в бестселлеры вышли два сборника рассказов в новом жанре. Иногда соларпанк мирно уживается с антиутопией: например, в книге лауреата «Хьюго» и «Небьюлы» Кима Стэнли Робинсона Нью-Йорк затопило из-за глобального потепления, но люди не покинули город, а живут в нем на возобновляемых источниках энергии.
12. В 1992 году американца Энтони Грейвза признали виновным в убийстве шестерых человек. При этом не было ни мотива преступления, ни каких-либо улик, указывающих на Грейвза; впоследствии выяснилось, что убийцей был человек, ранее проходивший по делу как свидетель. Несчастный Грейвз был приговорен к смертной казни и отсидел в тюрьме 18 лет — сначала в ожидании смерти, а потом в ожидании освобождения: дело было пересмотрено только благодаря настойчивости его адвоката. Грейвз много раз падал духом, но признается, что все эти 18 лет его спасали книги. Эти книги он и перечисляет в материале на Lithub: здесь много Пауло Коэльо (Грейвз о книге «Вероника решает умереть»: «Она напомнила мне, что нужно быть осторожнее со своими желаниями, потому что они могут сбыться»), автобиографии Мартина Лютера Кинга, Малколма Икса и Барака Обамы, проза Лэнгстона Хьюза, Джеймса Болдуина и Кимберлы Лоусон Роби; в основном представлены чернокожие авторы — во многом потому, что Грейвзу его положение часто напоминало о несправедливости рабства и дикости расизма. Автобиография самого Грейвза выходит в этом году.