1. Скончался Владимир Войнович; в эти дни вспоминают его книги, его смелость (от презрительного письма Брежневу до участия в правозащитных кампаниях последних лет), его дар предвидения (сбывающаяся на глазах реальность «Москвы 2042»). На «Радио Свобода»*СМИ признано в России иностранным агентом и нежелательной организацией собраны высказывания литераторов, журналистов, филологов, которые прощаются с Войновичем. «Что в нем пленяло? Полное отсутствие надсада, тяжелой оглядки при постоянной борьбе за свободу. Отказ от мечтательности „маленького человека”. Создание выдающихся персонажей — Чонкин вполне равен Уленшпигелю или Симплициссимусу. Огромный драматургический талант, не оцененный нашими театрами», — пишет Александр Марков. «Перезвездиться, гениалиссимус, заглотчики, кольца враждебности — все это стало родным и понятным», — констатирует Татьяна Щербина. Александр Гельман: «Я уже успел прочитать несколько мерзких откликов на смерть писателя: дескать, очень хорошо, что он уже там, где Немцов, Политковская, а не здесь, с нами. Те, кто не любил, кто ненавидел Войновича, напрасно думают, что избавились от последовательного беспощадного разоблачителя. Войнович относится к тем русским писателям, значимость книг и гражданского поведения которых после их смерти многократно возрастает, а не убывает».
Мерзкие отклики — это, например, в сторону Эдуарда Лимонова, выступившего в свойственном ему духе. На «Медузе» о Войновиче пишет Денис Драгунский. Он сравнивает две крайности в оценках Войновича: «заурядный писатель, но великий гражданин» и «выдающийся писатель, недооцененный именно из-за яркости своей гражданской позиции». Для Драгунского вопрос так не стоит: «О книгах Войновича никому не придет в голову спрашивать: „а как это написано?” Потому что это написано именно так, как надо было писать о нашей с вами Атлантиде — чтобы помнили, смеясь и ужасаясь. Поэтому Войнович — писатель не только старый, веселый и честный, но и самый настоящий».
2. Вышел 47-й номер TextOnly. Центральная публикация — отрывок из романа Линор Горалик «Все, способные дышать дыхание»; среди других поэтических и прозаических публикаций — Данила Давыдов, Сергей Морейно, Кирилл Корчагин, Люба Макаревская, Макс Росочинский, Канат Омар, Полина Барскова:
Иногда мне хочется хочется говорить с тобой
Как будто ты тень вечерняя или ночной прибой
Или светляк несущийся сломя голову наперерез звезде,
Как будто ты свечение или молчание рассыпанное везде.
Хочется быть услышанной впитанной как ливень землёй сухой,
Поперёк дрожащего неба зарницей лихой —
Хочется быть замеченной —
Или среди снегов
Попрыгивающей лисицей, бегущей мощных врагов
И хитроумных жертв, чтоб ты видел: я алею чернею горю.
Не в ожиданьи ответа
Я с тобой говорю,
Но в ожиданьи света,
Меняющегося всегда,
Льющегося отовсюду и всюду и мимо рта.
В переводном разделе среди прочего — молодые украинские авторы Лесик Панасюк и Дарина Гладун в переводах Владимира Коркунова и пишущий по-шведски уроженец Москвы Максим Григорьев в переводе Надежды Воиновой; вот, например, такая история под названием «Литературный салон у родителей друга на вилле»: «Добрались только я и француженка, да ещё девица, запавшая на хозяина. // Тем же вечером её долго рвало на веранде. // Утром я и француженка пошли прогуляться в окру́ге. // Сбили с яблони все яблоки и выложили ими FUCK YOU / на баскетбольной площадке. // Он вышел с собакой. Вернулся расстроенный. // Какая-то юная сволота, говорит, опять развлекалась в саду. // Дерево моего детства. // Это же символ! // Заперся в комнате и больше не выходил».
3. На сайте «Год литературы» — беседа с филологом Михаилом Павловцом об итоговых школьных сочинениях выпускников 2018 года; о том, «как итоговое сочинение превратило литературные произведения в набор житейских кейсов для аргументации любых мыслей». Такая метаморфоза вытекает из государственного экзаменационного стандарта, который требует «построения аргументации с обязательной опорой на литературный материал». «Это требование, — говорит Павловец, — категорически не учитывает эстетическую, художественную природу литературного произведения, не учитывает, что в нем читатель сталкивается не с „реальной реальностью” (такое восприятие литературы называется „наивным реализмом” и свойственно обычно только детям и неразвитым натурам), а с художественной реальностью, с авторским вымыслом, с образом!». Прописные истины, но разработчикам экзаменационных программ они, кажется, неведомы. Экзамен не требует от учащегося понимать, как устроено произведение: больше того, сдать его можно, не открывая самих произведений: «этому способствуют многочисленные сборники „литературных аргументов”, перечисляющих, какие сюжеты из каких книг можно использовать в качестве „аргументации”… Достаточно помнить, что изменившая мужу Анна Каренина бросилась под поезд, а Татьяна сохранила верность супругу, несмотря на свою любовь к Онегину — и сочинение на тему верности и измены готово…»
4. «Новая газета» рассказывает о музее Бродского, который, кажется, откроется-таки в Петербурге, и о человеке, вкладывающем в это средства и силы: бизнесмене Максиме Левченко. История создания музея в Доме Мурузи — хроника слалома через бюрократические препятствия: «По закону, чтобы сделать в квартире музей, ее нужно перевести в нежилой фонд. А для этого все помещения под ней тоже должны быть нежилыми. Но владельцы квартиры на первом этаже не хотят ее продавать». Сложностей еще много — от узаконивания перепланировки до санобработки, но Левченко не сдается.
5. Евгений Водолазкин предложил своим читателям совместными усилиями избавиться от варваризма «ресепшн» и предложить ему русский эквивалент. На сайте писателя выложены поступившие предложения и объявлен конкурс. Среди предложений — «встреченция», «расселяльник» и «привечальня»; последний вариант вошел в шорт-лист из десяти позиций, голосовать могут все желающие.
6. Анастасия Завозова коротко рассказывает о претендентах этого года на Букеровскую премию: лонг-лист был объявлен на днях, в него даже вошел один графический роман — «который туда явно, помимо прочего, взяли работать парогенератором для новостных заголовков», догадливо отмечает Завозова. Панибратский тон изложения, видимо, выработан чтением бесчисленного множества англоязычных романов, в которых легко обнаруживаются паттерны: «Селвон, Ардан и Юсуф спокойно играли в футбик у себя на раене. Правда недолго, потому что детей из иммигрантских семей — британцев второго поколения, — живущих в лондонских гетто, всегда что-нибудь да лишит нормальной жизни». Или вот о Рэйчел Кушнер: «Она пишет стандартные романы по лекалам creative writing, хорошие, объемные, точные, с экскурсами в историю, с яркими деталями, с подкладкой из важных и неудобных тем и обязательным сформулированным отношением к родине». Букеровский список целиком состоит из «книг, которые заставляют задуматься», а нам, напоминает Завозова, нужны «и книги, которые заставляют нас отвлечься».
7. Галина Юзефович рецензирует две нон-фикшн-книги: «Некто Гитлер» Себастьяна Хафнера, написанную в 1978 году, через сорок лет после «Истории одного немца», и «Homo Deus» Юваля Ноя Харари. Хафнер приводит Юзефович в восторг: эта книга отвечает на вопрос (актуальный не только для Германии) «Как нам обо всем этом думать, чтобы не сойти с ума, когда морок развеется» и показывает, как гитлеризм, по Хафнеру, во всем противоположный немецкому менталитету, соблазнил Германию и вступил с ней в разрушительный союз. А вот Харари, чей «Sapiens» года два назад был ультрамодным чтением, критика разочаровал: в новой книге сначала сжато повторяется все, что было сказано в старой, а затем предлагаются два сценария развития человечества: техногуманизм и «датаизм» — «переосмысление всего мира как универсальной машины по передаче и переработке информации, в которой отдельным индивидам будет в лучшем случае уготована роль микрочипов в исполинской информационной сети». В общем, считает Юзефович, замах на рубль, удар на копейку.
8. «Арзамас» совместно с «Иностранной литературой» публикует отрывки из дневников Джона Фаулза, в основном связанные с его путешествиями по Америке. Самое занятное здесь — как Фаулз, в чьих текстах всегда присутствовал изрядный градус эротомании, сам себя не слышит. Вот он заканчивает читать «Аду» Набокова и резюмирует: «Безнравственный он старик, грязный старик; роман по большей части мастурбация; доставляющие физическое наслаждение мечтания старого человека о юных девушках». Дальше идет вполне стариковское брюзжание о «молодежи, отрицающей культуру», ну а прямо накануне расставания с «Адой» Фаулз смотрел в прямом эфире первую высадку американцев на Луну и думал вот что: «Я против этого проекта по этическим и политическим соображениям, хотя, возможно, это допустимый порыв, простительная последняя дань человечества своей молодости. И в высшей степени сексуальная — не только в контексте насилия над „девственницей Луной”, а даже по обычной аналогии с половым актом — толчок и эякуляция». Ну, смешно.
9. На Lithub вывешена лекция Арундати Рой с пугающим названием «На каком языке морально приемлемо думать и писать?», произнесенная в Британской библиотеке. Рой рассказывает о сложностях и этике языковой политики в Индии. Она вспоминает, как после «Бога мелочей» ей благожелательно заявляли, что своим успехом она обязана Британской империи — ведь она пишет по-английски. «Какое-то время я сидела тихо, как и подобает приличному, недавно цивилизовавшемуся дикарю. Но потом вышла из себя и наговорила ему страшных гадостей». Все это навело Рой на размышления о том, есть ли язык, на котором она должна думать и разговаривать? В Индии около 780 языков, 21 из них признаны конституцией, еще 38 ожидают этого статуса. «У каждого из них, — напоминает Рой, — своя история колонизаторства или подверженности колонизации. Среди них мало в чистом виде жертв и в чистом виде захватчиков». Индия как одна страна действительно «британская идея», и чувство вины тут никак не поможет. «Но писать и говорить по-английски — значит не отдавать дань Британской империи, но исходить из созданных ей обстоятельств. <…> Если бы Индия распалась на республики по языковому признаку, как страны Европы, тогда, может быть, мы могли бы избавиться от английского. Но и то не скоро. Английский, хотя в Индии на нем говорит небольшое меньшинство (то есть несколько десятков миллионов человек), — это язык мобильности, возможности, судов, национальной печати, юриспруденции, науки, инженерного дела, международного общения. Это язык привилегии и отчуждения». Многие индийцы воспринимают его как социальный лифт, способный сделать их свободными. Рой предостерегает против политики националистов, стремящихся утвердить хинди как единый язык для всей Индии: «Когда Пакистан попробовал заставить говорить на урду жителей своих восточных областей, говорящих по-бенгальски, он потерял половину территории». Это предупреждение обращено к премьер-министру Индии Нарендре Моди, представителю крайне правой партии «Раштрия сваямсевак сангх» (РСС), которую Рой презирает.
О своем новом романе «Министерство наивысшего счастья» Рой говорит: «Если у романа может быть враг, то враг этого романа — идея „Один народ, одна религия, один язык”. «Министерство» — роман, «написанный по-английски, но придуманный на нескольких языках»: писательница даже хотела обозначить себя на обложке как «переводчицу с оригинала(ов)». Перевод для героев «Министерства» не изощренное занятие полиглотов, а ежедневная рутина. Сейчас роман переводится или уже переведен на 48 языков, и каждому переводчику приходится «сталкиваться с языком, в который влито множество других языков, в том числе множество английских». Среди этих 48 языков — урду и хинди, что само по себе рифмуется с историей, рассказанной в «Министерстве наивысшего счастья». Говоря о множестве языков, подспудно задействованных в романе, Рой обращается к истории своей семьи: «Моя мать — сирийская христианка из Кералы, где говорят на малаялам… Мой отец — бенгалец из Калькутты, там и познакомились мои родители: отец приехал туда из Ассама, где работал помощником управляющего чайной плантации. Общим языком у них был английский. Я родилась в больнице валлийских миссионеров в небольшом городе Шиллонге — тогда он принадлежал Ассаму, сейчас — столица штата Мегхалая. Основное население Шиллонга — кхаси, их язык — австроазиатский, родственный кхмерскому и монскому». Уже это позволяет понять, насколько сложным было языковое окружение писательницы; впоследствии к названным языкам присоединятся багания, тамильский, хинди — но мать заставляла Рой говорить по-английски, чтобы она могла сделать карьеру. Только написав «Бога мелочей», она «почувствовала, что кровь моя течет свободнее. Было невероятным облегчением наконец найти свой язык — свой на вкус. Язык, на котором я могла писать так же, как я чувствую». «Бог мелочей», узнаем мы, тоже был придуман и на английском, и на малаялам. К сожалению, приход к власти РСС испортил это ощущение. Политика, недоверие, страх, насилие — лейтмотивы многих историй, которыми Рой делится в своей лекции; она заканчивает ее националистическими слоганами, которые заставляют выкрикивать ее героиню в конце «Министерства наивысшего счастья». И на вопрос Пабло Неруды: «На каком языке дождит над скорбными городами?» — Рой отвечает: «На языке перевода».
10. На сайте CrimeReads писатель Грэй Бэснайт излагает краткую историю криптографии и шифров в детективной литературе. Начинается все с Числа Зверя из Апокалипсиса (согласно одной из популярных версий, 666 — шифр, означающий императора Нерона). Затем появляются Эдгар По с «Золотым жуком» и Конан Дойл с «Пляшущими человечками». Современные авторы в обзоре — Умберто Эко, Кен Фоллет, Нил Стивенсон и другие. Разумеется, и Дэн Браун. Но пишет все это Бэснайт, чтобы рассказать нам о собственном романе «Побег лисицы», в котором «ни в чем не повинный профессор математики Сэм Тигарден убегает от секретного спецназа и параллельно расшифровывает загадочный файл, который ФБР очень хочет сберечь от публики.
11. В Малайзии сейчас, говорят, поэтический бум. Издание Star2 рассказывает о поэтических слэмах и «открытых микрофонах», собирающих сотни слушателей. Пять лет назад такое трудно было себе представить. «Я думаю, это потому, что спрос на поэзию вырос. Люди ищут безопасные пространства, в которых можно было бы рассказывать свои истории», — говорит 27-летняя поэтесса Мелизарани Сельва. Впрочем, представитель предыдущего поколения Джамал Раслан считает, что в Малайзии пока еще нет «поэтической сцены», поэтической индустрии — «вместо этого есть поэтическое сообщество. А сообщество — это главная предпосылка индустрии или субэкономики». Сообщество это меж тем разделено на «мейнстрим» и «современных авторов» (вероятно, на традиционалистов и новаторов), и лучший способ объединить их, по мнению Раслана, — «кросс-культурная интеграция. Нам нужны поэты, которые могли бы жить, дышать, говорить в обоих пространствах… которые были бы важны для обеих сторон».
С поэтическими книгами в стране дело обстоит хуже. 77-летний поэт Сесил Раджендра утверждает, что читателей поэзии в Малайзии всегда было мало. «У меня вышло 25 книг в 60 странах, — говорит он, — и я могу с уверенностью сказать, что большого рынка в этой области не существует. <…> Поэзия — дело одиночек, так что не думаю, что у нас когда-либо было поэтическое сообщество. Да, стало больше чтений, воркшопов, семинаров… но давайте не обманывать себя: поэзия остается в лучшем случае маргинальным занятием». Молодые авторы с ним не согласятся: как и во всем мире, в Малайзии процветает «инстапоэзия». Одна из самых популярных инстаграм-поэтесс, Чарисса Онг, выпустила уже две книги — и первая стала бестселлером.