1. Скандал недели — история с сайтом «Печорин». Критик Инесса Ципоркина обнаружила на нем предложения услуг для авторов: «Денежный, тороватый МТА (молодой талантливый автор — ну или малоталантливый автор) может скупить хоть весь базар, где продаются критики и их связи — и напечататься, как клянутся торговцы отзывами, на высоко котирующихся платформах, номинироваться на премию, получить приглашение в литературные проекты, мастерские и проч.». Дальше перечислен ряд критиков и экспертов, которые действительно обещают помощь с публикациями (иногда названы конкретные площадки), консультации и рецензии: получить все это можно за небольшую плату. «Остается вопрос: насколько честной будет оплаченная рецензия? <…> Рецензию, как известно, можно написать и нелестную, и нелицеприятную, невзирая на денежное вознаграждение. Наконец, за деньги можно писать внутренние рецензии без того, чтобы печатать их в журналах, где подвизается господин критик».
Словом, главный жупел профессии критика — заказные рецензии! Основные баталии развернулись в фейсбуке; некоторые показательные посты уже удалены. Суть схемы «Печорина» простая: авторы платят сайту, сайт платит критикам; такой критический краудфандинг — разумеется, порождающий инсинуации. Комментаторы вспоминают, что схожие предложения — аккуратнее сформулированные — есть и в журнале «Формаслов» (1, 2), но его скандал миновал. После пары дней ругани «Печорин» (все-таки название сайта в контексте всей истории — это самое забавное) подредактировал свои правила и списки предлагаемых благ. Местами эти списки по-прежнему выглядят странно — и легко представить себе автора, который не понимает, что все предлагаемые публикации и номинации ему вовсе не гарантированы.
Закончим этот пункт тремя цитатами. Иван Полторацкий: «Если автору нужна консультация специалиста по поводу своего текста, он может обратиться к профессионалу. Профессионал же имеет право на оплату своих услуг, исходя из своих собственных представлений о литературном процессе. Не стоит его попрекать в этом, не разобравшись в сути вопроса». Константин Мильчин: «Удивительное дело, но коррупционную рецензию распознать довольно просто. Я не читал перлы мудрецов с Грушницкого.нет (повторюсь, там есть стоящие авторы), но стандартный заказной текст всегда содержит оборот: все думают, что полное дерьмо, а мне вот понравилось». Галина Юзефович: «Первая болезнь, симптомом которой служит „Печорин”, — это тотальная, трагическая невидимость писателя. Писателей (особенно начинающих) сегодня гораздо больше, чем читателей, а это значит, что даже аргументированное „поди прочь, графоман, выкинь ноутбук и больше никогда ничего не пиши” становится роскошью». <...> Вторая же болезнь связана — и мне, право слово, очень странно, что об этом никто не написал — с глобальным российским кризисом медиа. <...> Сейчас твои тексты о книгах скорее всего не будут печатать даже даром — ну, или будут, но в специализированных литературных отстойниках с предельно узкой, нишевой аудиторией».
2. Пропустили два отличных номера журнала «Двоеточие»: оба посвящены поэтическому многоязычию. Здесь представлены авторы, пишущие на русском и других языках или переводящие свои тексты на другой язык. Почти каждую подборку завершает опрос, в котором автор рассказывает о своем опыте письма на нескольких языках, об автопереводе. «Отличается ли процесс письма на разных языках? Чувствуете ли вы себя другим человеком/поэтом при переходе с языка на язык?» — «Да, несомненно. „Русские темы” эсхатологичны, нередко болезненны, другой накал. Как раз, чтобы отойти от этого, прибегаешь нередко к английскому», (Ян Пробштейн); «Это как выходить в мир разными дорогами. Ритм, звучание и образность этих языков различные. Русский язык для меня более строгий, а украинский — барокковый, как старое тяжелое паникадило из почерневшего серебра. Когда пишу на украинском, всегда чувствую какой-то свод над головой, но он не давит, а ограничивает собой, это не страшно. На русском хорошо говорить о просторе и высоте, на украинском — о каких-то более близких для себя вещах или снах, о чем-то неустойчивом. Воспоминания о родных тоже хочется записывать на украинском» (Лиля Чернявская). Среди авторов № 36 — Хельга Ольшванг, Макс Немцов, Татьяна Ретивова, Кася Иоффе, Линор Горалик; № 37 — Инна Краснопер, Александр Авербух, Борис Херсонский, Ольга Мартынова, Полина Копылова, Игорь Котюх.
3. Вышел 170-й номер «НЛО». Он открывается стихами Гали-Даны Зингер:
те, кто любили перечисления и остались живы,
полюбили повторения.
те, кто любили сравнения, потеряли дар речи
и уже не отличают уподобления от сопоставления.
те, кто любили молчание безответно,
обрели взаимность.
Несколько материалов номера посвящены взрослому в детской литературе: Валентин Головин проводит границу между соцзаказом и аполитичностью в «Тимуре и его команде», Светлана Маслинская показывает, как из советских детских книг исчезает мотив телесных наказаний («Энергичное обнаружение побоев 1960-х сменяется молчанием детских писателей в 1970–1980-е»), Евгения Лекаревич пишет о проблематике современных энциклопедий для девочек: «С какой ролевой позиции — взрослого, матери, подружки — теперь писать для детей?» Две статьи посвящены рассуждениям о музыке и звуке у Газданова и Набокова; Анна Разувалова говорит о неопочвеннической прозе, а Мария Майофис — о том, как воспринималось «романтическое» в оттепельной литературе.
Три текста посвящены Аркадию Драгомощенко — в частности, Юрий Орлицкий рассказывает об основных типах драгомощенковского стиха, особо останавливаясь на стихе свободном, и приводит несколько его цитат о классических модусах стихосложения — вплоть до: «Поэзия должна быть интеллектуальной. А Пушкин, по-моему, хреновый поэт». В разделе о современном поэтическом сюрреализме — стихи Павла Арсеньева и статья о них Олега Горелова, поэма Матвея Янкелевича и предисловие ее переводчика Александра Скидана. Отдельный раздел посвящен памяти критика Инны Булкиной, скончавшейся в январе: здесь напечатана статья о ней Кирилла Корчагина и несколько ранее не публиковавшихся текстов Булкиной — в том числе ее статьи для «Словаря новейшей поэзии», подробнейшие и глубокие характеристики творчества Сергея Гандлевского, Бахыта Кенжеева, Тимура Кибирова, Виктора Коваля, Евгении Лавут, Анатолия Наймана, Льва Рубинштейна, Олега Чухонцева.
4. К 100-летию смерти Александра Блока на сайте «Этажей» вышла большая статья Павла Матвеева. Здесь подробно рассказано о последних месяцах жизни Блока: о его выступлениях в 1921 году (петроградский вечер запомнился пришедшим «необычайной мрачностью»), о приметах скорой смерти, которые замечали его собеседники (Корней Чуковский: «…передо мною сидел не Блок, а какой-то другой человек, совсем другой, даже отдаленно не похожий на Блока. Жесткий, обглоданный, с пустыми глазами, как будто паутиной покрытый»); наконец — о страшной агонии. Матвеев суммирует известные факты о болезни и смерти Блока — и об участии (вернее, неучастии) в его лечении советской власти. «Блок натура поэтическая; произведет на него дурное впечатление какая-нибудь история, и он совершенно естественно будет писать стихи против нас», — пишет «с ком<мунистическим> пр<иветом>» чекистский начальник и несостоявшийся литератор Менжинский в ответ на просьбу выпустить Блока на лечение за границу. Подробно освещена здесь роль Горького и Луначарского, пытавшихся спасти поэта, и, например, Зиновьева, который этому мешал. Внушительный текст — хотя и не без эссеистического драматизма: «Нет надобности разъяснять — что означает внезапно разбившееся в доме зеркало. Скептики из числа упертых материалистов могут сколько угодно с пеной у рта доказывать, что это не означает ничего особенного… Между тем эта примета работает всегда — и тот, кто не желает этого признавать, поступает как страус, при приближении опасности сующий голову в песок».
А на «Эхе Москвы» о Блоке в программе «Книжная кухня» говорят Никита Елисеев и Дмитрий Быков*Признан властями РФ иноагентом.. «Сейчас Блок опять стал понятен, потому что сквозь истончившуюся ткань времени стала опять просвечивать его физическая изнанка», — произносит Быков и замечает, что это характеристика «времени предкатаклизменного, времени перед каким-то радикальным изменением среды».
5. «Prosodia» к 55-летию Виталия Пуханова публикует несколько его стихотворений — о которых редакция сообщает, что в их метафизике «человечность относительна, она есть нечто недостижимое». В подборке есть несколько очень известных вещей — впрочем, верлибрические тексты, которые у Пуханова так же сильны, как регулярные, почему-то не представлены.
Всех королей свезли в Афганистан.
Я так страдал от голосов Америк,
Что Родина, затылок почесав,
Мне не смогла оружие доверить.
Но иногда бывает стыдно мне,
Что финку прятал я в штанах хреновых.
Все пацаны погибли на войне,
А я брожу в ботинках новых.
6. «Афиша» продолжает расспрашивать поэтов о том о сем — на этот раз о том, где они находят красоту. Артем Верле объясняет, как появилось стихотворение, давшее название его книге «Краны над Акрополем»: «Мы располагаем только метафорами, мы не можем прямо отождествить богов с кранами, как это могли позволить себе люди когда‑то — и в этом они были, может, счастливее нас»; Елена Баянгулова рассказывает, как текст для проекта, посвященного Заболоцкому, родился из первых строчек его стихотворений, перечисленных в содержании книги. А Дмитрий Данилов уже с некоторым раздражением объясняет, почему его так сильно занимает «Все маленькое, ничтожное, убогое / Все неинтересное, скучное / Обыденное и привычное»: «Люди — вообще странные существа, чем только не интересуются. Вот человек сидит и выпиливает лобзиком модели деревенских туалетов — почему он выпиливает модели деревенских туалетов? Почему они ему интересны? Да кто его знает, нравится ему, а почему — непонятно. Так и тут». Человек с лобзиком — это, видимо, инженер Птибурдуков из «Золотого теленка».
7. Новый роман Стивена Кинга «Билли Саммерс» — его лучшая книга за много лет, считает Нил Макроберт. Рецензия специалиста по хоррору появилась в The Guardian. «Билли Саммерс» — не хоррор, а скорее нуар, его герой — наемный убийца, которому нужно выполнить последнее задание, перед тем как отойти от дел. «Как и все хорошие протагонисты у Кинга, он коротает время, записывая историю своей жизни. Во многом «Билли Саммерс» похож на «11/22/63» (роман, в котором герой пытается спасти Джона Кеннеди): «Легко представить, что своим происхождением новый роман обязан той работе, которую Кинг проделал, изучая Ли Харви Освальда». Как и книга десятилетней давности, «Саммерс» долго разгоняется, но радует деталями американской повседневности, которую Кинг превосходно знает и столь же превосходно мифологизирует. Ностальгия в «Билли Саммерсе» создает ложное чувство безопасности — которое, разумеется, будет разрушено, но совсем не так, как мог бы ожидать читатель.
Кинг, пишет Макроберт, сочетает здесь традиции, о которых часто говорит в своих интервью: натурализм в духе Теодора Драйзера и Фрэнка Норриса, «крутой детектив» в духе Росса Макдональда и Дональда Уэстлейка. «Билли Саммерс» — это «мускулистый, интенсивный реализм», а в последние годы Кингу лучше всего удаются книги, в которых привидениям нет места, а самые страшные чудовища — это люди. Кинг, кстати, уже анонсировал следующую книгу — про коронавирус.
8. В The Atlantic вышло исследование о том, как сегодня связаны литература и телевидение. «Если вы хотите узнать номинантов на „Эмми” будущего года, просто зайдите в книжный»: сериальных экранизаций становится все больше (в прошлом году в Америке их вышло больше, чем киноадаптаций), и это серьезный бизнес. Такие сервисы и каналы, как Netflix, Amazon и Hulu, прямо-таки «скупают книги», и на Rotten Tomatoes можно найти список более чем 120 готовящихся и обсуждаемых экранизаций. Среди них — «Костры амбиций» по Тому Вулфу, «Разговоры с друзьями» по Салли Руни, «Земноморье» по Урсуле Ле Гуин, «Задача трех тел» по Лю Цысиню, новые подходы к «Девушке с татуировкой дракона» и даже «Гарри Поттеру».
Судя по всему, экранизация стала новым и надежным мерилом литературного успеха. К экранизированным книгам сразу подскакивает интерес, они получают в четыре раза больше оценок на Goodreads — и о них даже в два раза чаще пишут в научных работах и в два раза чаще включают в учебные планы. «Сегодня литературный канон в первом приближении пишет телепрограмма», а телепродюсеры обсуждают с издателями будущие экранизации, когда писатель еще даже не сдал рукопись, а только подписал договор.
Можно ли определить, у каких книг лучше шансы на телеадаптацию? Тут в дело вступают законы жанра. Сериал — это то, что длится, «сплошная середина». Шоураннеры мечтают получить зеленый свет на новый сезон. По словам экспертов, главное — «персонажи, от которых вы не сможете оторваться», «мир, в котором вы захотите провести восемь часов — или 50 минут раз в неделю». Итак, важнее всего — персонажи и сеттинг. Значит, в фаворе книги, где важных персонажей много (идеальный пример — «Песнь льда и огня»). Что касается построения художественного мира, то не хуже, чем фэнтези, работают исторические романы: там есть где показать класс и костюмерам, и декораторам.
Убивает ли все это литературу? — спрашивают журналисты и сами же отвечают: нет. Романисты — от Диккенса до Фолкнера — всегда существовали в экосистеме различных медиа, которая и способствовала их работе, и меняла ее.
9. В Allen Lane (импринте Penguin Books) вышла огромная — 1088 страниц — биография Фернандо Пессоа, написанная Ричардом Зенитом. В Literary Review эту книгу рецензирует автор «Истории чтения» Альберто Мангель. Он сразу объясняет, что делает биографию Пессоа такой трудной задачей: португальский классик «был не одним человеком, но множеством людей». Он активно пользовался гетеронимами, изобретал писателей — каждый из них обладал своим стилем и был снабжен своей историей. Книга Зенита «Пессоа: экспериментальная жизнь» рассказывает об этих «писателях и мыслителях, из которых лишь один был из плоти и крови». Всего гетеронимов было 72 — Зенит рассказывает о 47, от знаменитых поэтов Рикарду Реиша и Алвару де Кампуша до эпизодических персонажей вроде строгого критика, шамана вуду, сексолога, астролога и влюбленной девятнадцатилетней горбуньи.
Зенит занимается Пессоа уже много лет — например, после кропотливой работы над рукописями он опубликовал самое лучшее издание «Книги непокоя». Отрывок из его книги, в котором речь идет о поэте-гетерониме Алберто Каэйро и об отношениях Пессоа с прозой Джойса, можно прочесть в The Paris Review.
10. В Poetry — эссе Бена Либмана о канадской поэтессе Мари Угвай: она умерла от рака в 26 лет в 1981 году, но три ее книги навсегда изменили франко-канадскую поэзию. Либман замечает, что франко-канадской поэзии вообще не очень везет: ее мало читают англоговорящие канадцы и почти не читают американцы, да и французы тоже не жалуют — и это двойная отверженность сказывается в самих текстах. «И все же поэзия Квебека — подчеркнуто североамериканская. Ее погода — северо-восточный мороз и северо-восточная влажность; ее общество — то, что выросло под гнетом американской индустрии; ее прошлое — прошлое колонии, жестоко обошедшейся с аборигенами этих земель». Угвай, как и многие ее современники, выросла на стихах Октава Кремази и Эмиля Нелигана — поэтов, разочарованных и в англофонной Америке, и в культурных связях с Францией. Но для Угвай эти связи оставались важны: она читала Ронсара, подаренного ей дедом, много думала о Париже — о Руссо, о Прусте, о Коллетт. Побывав в Париже в 1978 году, она почувствовала себя обманутой.
Угвай, пишет Либман, очень рано достигла высоты дарования и была так же неутомима, как юный Рембо — но при этом и в жизни, и в текстах была очень сдержанной, скромной, не позволяла себе бравады и пышности. В своих дневниках она писала о великом стихотворении, которое от нее вечно ускользает, — и стремление наконец поймать его «привязывает меня к жизни». Болезнь заставляла ее писать стихи, в которых благодарность за чувство жизни смешивалась с горечью. Отчуждение от жизни накладывалось на отчужденность, в принципе свойственную поэзии и все больше волновавшую Угвай.
больницы бесконечны
фабрики бесконечны
морозные очереди бесконечны
пляжи, ставшие болотами, бесконечны
я знала тех, кто страдал до последнего вздоха
кто без конца умирает
вслушиваясь в голос скрипки или вороны
или апрельских кленов
Либман подробно разбирает несколько стихотворений Угвай, пишет о том, как она относилась к своей квебекской идентичности, и о феминистских идеях, многое объяснивших ей в самой себе. И болезнь, и квебекский бэкграунд ставили поэтессу в «уникальную позицию субъекта» — и она это осознавала. Смерть в ее стихах — «черный оазис», питающий поэзию. В ее текстах ощутима спешка, желание совершить стихами некое важное действие; в этих условиях ей были не так уж важны политические споры ее времени, связанные с языком (в 1978-м французский был провозглашен официальным языком провинции) или движением за независимость. Стихи Мари Угвай «транслируют диалектику публичного и частного, политического и домашнего, мужчин в шахтах и „женщин, бесконечно их сшивающих”».