Расскажите, пожалуйста, о своем образовании. Что вы оканчивали, с какой специализацией?
Я окончил философский факультет ЛГУ в 1986 году. Обычно я говорю, что написал три диссертации, но ни одну не защитил: как только приближался момент обсуждения моей работы, сразу же закрывался совет или кафедра. Это было время ломки. На философский факультет я поступил в 1978 году, а в 1980-м началась афганская кампания, и всех погнали в армию, даже тех, кто учился. Я два года служил там, куда родина отправила, — в войсках правительственной связи.
Учебе это не очень способствовало?
Нет, но у службы были свои интересные моменты. Например, уже став младшим командным составом, сержантом, я имел право находиться в личном кабинете Андропова. То помещение, которое раньше, когда генеральный секретарь ЦК КПСС был еще послом, служило ему кабинетом, превратили к тому времени в мемориальный музей. Понятно, что спецсвязь предоставляется в исключительных случаях и особым лицам — туда даже пыль протереть просто так никого не пошлют, поэтому направили меня и моих подчиненных. Если мы были свободны, то приходили, чтобы провести профилактическую работу. И пока мои подчиненные пропадали где-то, я в мемориальном кабинете Юрия Владимировича Андропова читал запрещенные — год-то был 1980-й — книги. Помню, в его кабинете стояла полная подшивка журнала «Новый мир». Я читал вообще все, что у нас было запрещено. Туда приводили какую-нибудь иностранную делегацию, говорили: «Какая цензура? Посмотрите, все в открытом доступе! Пожалуйста, можете ознакомиться. И в любой библиотеке так же». Довольно колоритно было. Понимаешь, что ты вроде как под колпаком, но вообще есть много возможностей, о которых ты даже не догадываешься.
В армии меня долго уговаривали вступить в партию. В конце концов я подумал, что лучше сделать это во время службы, чем потом, когда я буду по другую сторону баррикад. Придется упрашивать, а мне скажут: «Для интеллигентов у нас есть определенная квота, вставайте в очередь». А тут наоборот — меня уговаривают. Партбилет облегчил мое дальнейшее пребывание на философском факультете: таких, как я, было мало, чтоб и в армии отслужил, и членом партии числился. Кроме того, я окончил философский факультет с отличием, и меня оставили, как раньше было принято говорить, «для подготовки к профессорскому званию» — пригласили в целевую аспирантуру. Я провел там три года, но при этом постоянно переутверждали тему. Мне доводилось работать на всех факультетах нашего большого университета, кроме восточного: он очень маленький, и там, как и на востоке, система пожизненного найма.
Какие у вас тогда были научные интересы?
Сначала у меня была тема, связанная с методологией научного познания. Я писал о методе актуализма, который лежит в основе научного эволюционизма (у него есть образное выражение — «каменная летопись природы»). Потом тема немного скорректировалась, и вторая моя диссертация называлась «Образ Книги Природы и становление новоевропейской картины мира», тогда этим никто не занимался. Вот две книги — Книга Бытия и Книга Природы. Есть то, что написано, а есть то, что сотворено. Я посвятил этой теме несколько работ, часть из них даже опубликована на испанском языке. Моя приятельница их опубликовала. Я с ней вместе учился, она уехала в Мехико и там осела, стала профессором.
Каких-то конкретных авторов вы изучали?
Так получилось, что у сюжетов, которыми я занимался, появились боковые ответвления. Меня заинтересовали русские философы, которые об этих книгах писали: Николай Федоров, Павел Флоренский, Лев Карсавин, который был одновременно философом и историком-медиевистом. Новое увлечение привело меня к мысли, что надо опять переформатировать мою диссертацию — тем более что кафедру, на которой я работал, закрыли, и я оказался на кафедре истории русской философии. На той же кафедре одновременно со мной писал диссертацию о метафизике Семена Франка мой приятель Саша Ерофеев, он стал потом довольно известным в книжных кругах, но, как и я, так и не защитился.
А диплом вы на какой кафедре защитили?
Онтологии и теории познания (так она раньше называлась), а работал на кафедре философии для естественных факультетов. Это была большая кафедра, которая функционировала для всего университета. Там преподавали стандартный курс «Введение в философию», который читался везде. Мой рабочий день начинался в шесть утра, потому что надо было успеть на электричку, а затем приехать в Петергоф и выгрузиться на станции «Мартышкино». Дальше выбор был такой: химический факультет, физический факультет, матмех, факультет прикладной математики и процессов управления, в зависимости от расписания занятий. И вот утром я в Петродворце, а вечером где-нибудь на экономическом факультете читаю вечерникам. Для молодого преподавателя нагрузка в семьсот часов — это очень много, ты становишься человеком-граммофоном. При этом повторить даже самого себя невозможно. Программа для журналистов включала изучение материалов августовского пленума ЦК КПСС — вместо этого я разбирал с ними диалог Платона «Пир» и объяснял, как работает современное мифосознание. А тема моей диссертации в новом варианте звучала так: «Лев Платонович Карсавин и русское евразийство».
Как вы от Книги Природы добрались до евразийства?
Через Льва Платоновича Карсавина, он же один из основоположников русского евразийства. Тема опять показалась мне очень интересной, потому что ей никто не занимался, и вообще это было под запретом. Все приходилось извлекать из спецхранов, писать бумажки не только туда, но и в КГБ, потому что личное дело Карсавина лежало в ленинградском Большом доме. Без представления от факультета ничего нельзя было получить. Приходишь к декану, приносишь бумагу, он смотрит, подписывает, я его конверт отношу в большой ящик для обращений на углу Литейного и Шпалерной. Бросаешь конвертик, потом в самый неудобный момент, во время занятия, приходит секретарша декана и говорит: «Так, Игорь Александрович, вам прислали письмо из КГБ, идите ознакомьтесь, декан просит». Помню, как пришел впервые, — декан сидит, нервничает, говорит: «Открывай». Распечатываю при нем, читаю вслух: «Ваше обращение рассмотрено, позвоните по телефону такому-то». Звоню из его кабинета. Мне говорят: «Да, пожалуйста, приходите». У нас в Здании двенадцати коллегий находились специальные, как бы ректорские помещения, куда фельдъегери доставляли партийные бумаги — места для работы с особыми документами. Приходишь туда, там сидит человек. Говоришь: «Я такой-то». Тебе отвечают: «Да, пожалуйста, вот документ, смотрите». Ну, смотришь. В 1987 году скопировать было невозможно, приходилось переписывать ручкой. Хорошо еще, что не надо никуда ехать, просто вышел из здания, перешел через Менделеевскую линию — и вот Здание двенадцати коллегий, по коридору проходишь до конца. Времени на работу, кстати говоря, мало давали: люди все заняты, поэтому три часа, не больше.
Максим Амелин и Игорь Савкин
Фото: facebook
При этом многие документы были не в Ленинграде. Например, евразийский архив находился в Москве, на метро «Фрунзенская». Туда тоже нужно было брать бумагу, разрешение… И вот ты приезжаешь в Москву. А ведь что такое 1989 год? Я работал фактически бесплатно, платили так унизительно мало, что я приезжал за зарплатой раз в три месяца. Очень маленькие деньги, в очереди стоять — времени жалко. У меня, молодого специалиста, зарплата считалась приличной до инфляции: 125 рублей плюс надбавка, в сумме 170 рублей имел. А когда все это обесценилось, я работал уже просто из азарта. Ведь я же этого хотел, этого добивался, и теперь все рухнуло. А что мне с того? Пусть все пропадет вообще, но ты делай то, что должен делать. И я занимался тем, что полагал для себя обязательным: ездил по архивам в Прибалтику, в Эстонию, в Латвию, в Литву, где Лев Платонович жил последние годы. Его выслали в 1922 году на философском пароходе, и ему было категорически запрещено возвращаться в Россию. Сначала он жил в Берлине, затем в Париже, но потом рухнул евразийский проект, потому что евразийцы были связаны с операцией «Трест» [контрразведывательная операция ГПУ, 1921–1926 гг. В ее ходе была создана фальшивая организация антибольшевистского подполья «Монархическое объединение Центральной России» для выявления настоящих монархистов и антибольшевиков. — Прим. ред.]. Кроме того, муж Марины Цветаевой, Сергей Эфрон, возглавлявший парижский клуб евразийцев, оказался замешан в похищении Кутепова и других деятелей белой эмиграции. В результате ему пришлось бежать. Эти события очень пагубно отразились на репутации евразийцев, перед Карсавиным закрылись все двери, ему стало не на что жить в Париже. А у него было три дочери, ему надо было содержать семью.
Его семья довольно долго жила в Кламаре, практически в одном доме с семьей Цветаевых, рядом с Лосским и Бердяевым. Все они были соседями и много общались. Мне очень помогло, что я застал в добром здравии его младшую дочь, Сусанну Львовну Карсавину, разыскал ее в Вильнюсе. Она красочно описывала яркие эпизоды их совместной жизни и рутину обыденности. У нее оказалась очень цепкая память. Конечно, сначала она отнеслась ко мне с известным подозрением…
Как к члену партии?
Ну, я ей свой билет не показывал, но вообще она — член семьи врага народа. В общем, доверие постепенно возникло, и она стала показывать мне архивы. Много чего интересного удалось в результате издать. Например, при моем личном участии Институт русской литературы (Пушкинский дом) приобрел у нее ценную коллекцию писем: переписку матери Сусанны Львовны, жены Карсавина, с младшей внучкой Ильи Репина, я опубликовал ее в Ежегоднике рукописного отдела Пушкинского дома и отдельным изданием с большим количеством иллюстраций в роскошном журнале «Наше наследие», мне помогал в этом научный сотрудник Института живописи, ваяния и зодчества Илья Донченко.
Я часто ездил к Сусанне Львовне, но у меня не было денег, чтобы где-то надолго останавливаться, и поэтому появились книги как возможность залатать финансовые бреши. Мне ведь никто не платил, разве что декан два раза подписал командировку, чтобы бухгалтерия покрыла расходы на переезд. Командировочные были жалкие, а в третий раз декан сказал: «Слушай, ты у нас не один на факультете, у меня профессора в очереди стоят. Они там в Москве должны оппонировать на защите докторской диссертации, а у нас денег нет. И тут ты со своими бумажками!» Для того, чтобы свободно перемещаться, я брал с собой книги. Николай Буций, отец-основатель издательства «Северо-Запад», работал в книжном киоске на первом этаже здания, где был философский факультет. У меня был некий кредит доверия: я брал у него книги, увозил, продавал, возвращал деньги. Потом Буция сменил уже упоминавшийся Саша Ерофеев.
Игорь Савкин
Фото: onkim.orthodoxia.org
В Вильнюсе тогда было огромное количество книг, которые ни в Ленинграде, ни в Москве не купить, потому что они издавались там по квоте: Цветаева, Ахматова, Пастернак, Высоцкий. Я их таскал как челнок, с этой знаменитой клеенчатой сумкой. Тогда на окраинах советской империи выпускали много книг на национальных языках и, чтобы компенсировать убытки, печатали дефицитную литературу. А я мотался из Ленинграда в Москву, в Таллин, в Ригу, в Вильнюс. Что касается работы в Москве, в знаменитом архиве на «Фрунзенской», то, когда мне отказали в помощи на родном факультете, я ночевал на вокзалах.
Вот как, значит, диссертации о евразийстве писали.
Да-да, ночевал на Ленинградском вокзале. Приезжаешь в архив в двенадцать часов, и в это же время открывается зал. Затем тебе долго выдают документы, а в три часа архив уже закрывается. Звонок, как колокол, начинает греметь; все отбирают. В три часа там уже замок висит и помещение опечатано. То есть они за час начинают все закрывать и всех выгонять. Получается, в двенадцать пришел, в половину первого получил документы. Пока посмотрел — уже два часа. Ты приехал, потратил деньги, а эффективность…
…близка к нулю.
Да. А если две ночи просидишь на вокзале с бомжами, приходишь к мысли, что хорошо бы в баню сходить. И вот я пошел в Краснопресненские бани и познакомился там с депутатом Государственной Думы. Он мне говорит: «Я депутат от Мытищ» (фамилии его я не запомнил, зато помню, что примерно в то же время депутатом от Мытищ недолго был Сергей Мавроди, который раздавал средства на разные проекты, — мы пытались к нему обращаться, но ничего не вышло). Мытищи, конечно, не очень близко, но это не Магадан, а ему в гостинице «Россия» полагался номер, в котором он должен был жить как депутат от Московской области. «Я тебя запишу, пойдешь к моему секретарю, он все устроит. Живи, сколько хочешь», — говорит. Достал свой депутатский блокнот, записал, и я стал жить в гостинице. То есть амплитуда была такая: от бомжа на вокзале до человека, который просыпается под бой курантов и видит из окна Спасскую башню.
Тогда же в бане я познакомился еще с одним интересным человеком, Геннадием Васильевичем Дувановым. Он когда-то создал в Москве крупнейшую страховую компанию АСКО, а до того был всего-навсего экспертом в Министерстве финансов и определял ущерб от чрезвычайных ситуаций. Вот что он мне сказал: «Ты вообще правильным делом занимаешься, но тебе надо сделать что-то независимое, чтобы никто над тобою не стоял». Университет — это, конечно, прекрасно, как и Министерство финансов, но вот он ушел и создал свою компанию на пустом месте, не имея ничего, кроме знаний. Ну и я тоже задумался.
Лев КарсавинВ 1991 году мы с Альбертом Соболевым, научным сотрудником Института философии, опубликовали в «Новом мире» подборку материалов под общим названием «Полюса евразийства» — это была, по-моему, первая публикация в наших краях, посвященная данной теме. Я представлял один полюс, а Соболев другой, он напечатал там статью «Соблазн евразийства» Георгия Флоровского. Потом с Гинтасом Мажейкисом, моим студентом-литовцем, мы переводили работы Карсавина с литовского, сделали три его больших научных труда, потом занимались другими текстами.
Мне нравилось изучать в том числе биографию Карсавина, поскольку меня интересуют не столько идеи сами по себе, сколько люди, которые несут их в мир. Ось мира вращается неслышно, как говорил Ницше, идеи входят на рысьих лапках. По-настоящему интересно рассказывать о тех людях, которые выстрадали эти мысли. Идеи могут быть спрофанированы, забыты, но их носители интересны сами по себе, если они так незаурядны, как Лев Платонович. Я узнал о нем едва ли не больше, чем о собственном отце. Мой папа был очень скромным человеком, прошел всю войну, но мне об этом ничего не рассказывал. Я мальчиком играл с его орденами, но понятия не имею, за что он их получил.
Нам удалось привлечь внимание большого количества известных людей культуры к трудам Карсавина и при их участии организовали Карсавинские чтения в Вильнюсе, в Петербурге, во Франции (в Дижоне). По сложившейся традиции они открывались словом академика Дмитрия Лихачева, председателя Фонда культуры, который поддержал это начинание. Удалось заинтересовать даже российское телевидение, которое отсняло огромный материал и выпустило двухчасовой документальный фильм «Любовь и смерть Льва Карсавина» — сценарий написал Сергей Хоружий, а я был научным консультантом.
Во что в итоге вылилась ваша работа?
В рукописи, которые надо было куда-то отнести. Наше университетское издательство сперва набрало обороты, а потом в одночасье рухнуло. Открывались новые частные издательства — приходишь в такое с папкой, там говорят: «Да, хорошо, ждем вас через месяц». Приходишь через месяц, а издательства уже нет: они тогда быстро возникали и быстро исчезали.
На мою дальнейшую жизнь сильно повлияли два студента, с которыми у меня сложились близкие отношения. Один — упомянутый выше литовец, замечательный человек, а другой — Олег Леонидович Абышко, который в то время был уже испытанным профи в издательском бизнесе. На момент нашего знакомства он являлся главным редактором издательства «Комплект» — тогда можно было сразу купить готовую фирму с нейтральным названием, владелец этой компании именно так и поступил. Это был Петр Петрович Лисовский, довольно известный человек. Он и сейчас остался в издательском бизнесе. Олег Леонидович был главным редактором в «Комплекте», потому что Петр Петрович, прежде чем основать это издательство, продавал мед на Сытном рынке. Экологически чистый мед привлек к Лисовскому много недоброжелателей, и с рынка его грубо выперли. Не буду вдаваться в детали, но эта эпопея завершилась настолько убедительным для него финалом, что Петр Петрович решил кардинально поменять сферу деятельности. Тогда еще много книг ходило в самиздате, и Лисовскому попалась на глаза самиздатовская рукопись «Целительные силы» Геннадия Малахова.
Этот Малахов потом, кажется, очень прославился?
Да! И Лисовский стал первым издателем Малахова, начал продвигать эти «Целительные силы»…
Тридцать лет назад это было золотое дно не хуже меда, наверное.
Разумеется.
То есть Олег Абышко, будущий издатель «Стромат» Климента Александрийского, начинал с того, что редактировал «Целительные силы» Малахова?
И не только их, там были и другие замечательные книги — Ошо, например.
Бывший продавец меда нанял гуманитария, чтобы заниматься таким вот?
Да, он видел эту тему, но не знал, что делать дальше. Нужен был человек, который сможет рукописи или невнятные идеи превращать в книги — этим и занимался Абышко. А Петр Петрович обладал уникальной способностью все превращать в деньги. Монетизация касалась даже его сотрудников: зарплату он выдавал книгами.
Книгами Малахова?
Да. Ты можешь, конечно, попросить заплатить деньгами, но у него все было на американский манер устроено, командный стиль. Если ты в команде, то должен опережать ожидания своего шефа, чтобы с тобой в следующем году продлили сотрудничество — контракт заключался на одиннадцать месяцев.
Что еще там выходило примечательного?
«Комплект» вместе со знаменитым рижским издательством «Полярис» первыми начали продвигать Кастанеду. Много было разных проектов такого рода, всякой эзотерики… Работал в «Олимпийском» на книжном рынке Антон Кошкин, сыгравший для многих издателей большую роль, — он продавал книги в огромных объемах. До этого он был учителем истории в школе, а когда ажиотажный интерес к эзотерике прошел, вернулся к преподаванию. Кошкин в православном храме арендовал огромный склад и загрузил его под самый купол всем этим бредом — Кастанедой и «Диагностикой кармы» Сергея Лазарева!
Знаменитую «Диагностику кармы» тоже «Комплект» печатал?
Лазарева только ленивый не печатал — требовалась просто издательская лицензия, легальная, так сказать, крыша, и можно выпускать книги. Деньги возили чемоданами. Печаталось все в таких масштабах, которые сейчас, наверное, даже не представить. Дом Педагогической книги на Пушкинской соглашался брать книги из «Античной библиотеки» только при условии, что мы им поставим тысячу экземпляров «Диагностики кармы» Лазарева. Мы каждый месяц издавали по триста тысяч «Целительных сил» Геннадия Малахова, и они за месяц уходили. Типография открывалась утром и выгружала тираж, грузовики занимали очередь уже ночью, и в течение нескольких дней книги заканчивались.
На какое-то массовое помешательство похоже.
Да, это было невероятно. И некоторые люди помогали все это распространять, я находил их самыми разными способами. Например, возле метро «Пушкинская»: пришел, посмотрел книги, спросил дядечку-продавца, не интересно ли ему разнообразить ассортимент другой литературой. Дядечку звали Александр Иосифович Гантман, он стал потом директором издательства «БСГ-Пресс» [Александр Гантман скончался в 2006 году. — Прим. ред.].
А тогда он продавал с лотка «Целительные силы»?
Да он все продавал, что продается, но гуманитарный профиль у него все-таки был. Это бойкое место дорого ему стоило — тогда же все на аукционе продавалось, надо было каждый раз заново его выкупать, а потом отбивать аренду. Его соперником и конкурентом был Леонид Тавридов. Когда я с ним познакомился, выяснилось, что он в прежней жизни пересекался с моим компаньоном Олегом Абышко. Потом я познакомился с Вячеславом Кривошеевым, он тридцать лет на Олимпийском торгует книгами, и с Георгием, который работал на втором этаже в магазине «Молодая гвардия» и продавал эзотерику тоннами. Я должен был думать, куда мне пристроить все это барахло, что плыло мне в руки.
Абышко в конце концов надоела ерунда, и он позвал в издательство вас, чтобы делать серьезные книги?
Не то чтобы надоела, но как-то это было немножко стыдно — хотя понятно, что все нуждались в деньгах, и я в том числе. В результате мне предложили возглавить в «Комплекте» философскую редакцию.
Чтобы разбавить целителей русской философией?
Ну да. Мы составили план и затем издали Льва Тихомирова, Флоренского и две книги Карсавина, «Философию истории» и «Малые сочинения», две книги из архива вдовы Алексея Лосева Азы Алибековны Тахо-Годи.
А какое было соотношение по тиражам между Флоренским и Малаховым?
Малахова печатали по триста тысяч чуть ли не ежемесячно.
А Флоренского? По тридцать?
Флоренского всего один раз тиражом десять тысяч экземпляров. «Философию истории» Карсавина напечатали тиражом пятнадцать тысяч экземпляров и продавали пять лет.
Пять лет? Разве русскую философию не мели с прилавков тогда?
Так первые десять тысяч мы продали быстро, а уже остальные пять долго расходились. Ранние книги основанной Абышко «Античной библиотеки», Марциал и Ювенал, разлетелись мгновенно. Мы тогда Марциала продавали в Доме книги на Невском — тысяча экземпляров уходила в месяц только в одном магазине! Хорошее было время. А самой первой книгой в «Античной библиотеке» стало «Покрывало Изиды», сборник произведений Теофиля Готье и Эдуарда Щюре, — он вышел стотысячным тиражом.
И как она продавалась?
Долго продавалась! Тогда еще даже образ серии не сложился — не было тиснения, например. Напечатали мы ее не в хорошей типографии «Наука», а в дешевой, книжка получилась темная, с желтой бумагой. Экономили, конечно. Мне было крайне интересно познакомиться с этой кухней — я ведь не полиграфист и не знал, как печатаются книги. Как редактор серии я мог сформировать пакет предложений, идей, авторов, но о полиграфии у меня поначалу было такое же представление, как у Лисовского.
Предлагать интеллектуальное чтиво надо было в пакете, иначе выходило просто нерентабельно. Вообще надо было понять, что это такое, никто же ничего толком не знал — запрещенных раньше авторов доставали из спецхранов, и мы с Олегом Леонидовичем их надлежащим образом читателю должны были представить.
Кроме того, я вынужден был еще и сам заниматься книжной торговлей, три года продавал книги в ДК Крупской. Забавные истории об этом времени я опубликовал в первом издании книги Вячеслава Кривошеева «Из истории частного гуманитарного книгоиздания».
Почему редактору приходилось продавать книги?
А что делать?
Ну да, если зарплату выдавали книгами.
Это во-первых, а во-вторых, я из Ленинграда возил книги в Москву. Там только что открылся магазин «19 октября» Марка Фрейдкина, он с удовольствием брал наши издания. Обратно в Ленинград я вез их для Николая Буция, о котором шла уже речь выше. Но Буций быстро заматерел и стал крупным предпринимателем, выпустив роман Толкина «Властелин колец»: там был огромный тираж, триста тысяч напечатали, что ли.