«Это здорово: мы открываем нового Лосева»

Интервью с филологом Еленой Тахо-Годи. Часть первая

Детство во Владикавказе

Я родилась и выросла во Владикавказе, в советское время это был город Орджоникидзе. Детство я провела в замечательном доме, который, к сожалению, давно разрушен. Если мы поищем в интернете адрес «Осетинская, дом 4», то узнаем, что это культурное достояние Северной Осетии, но увидим лишь фотографию развалин. Там собирались после нашего отъезда делать музей, какую-то художественную галерею, но в результате перепродали этот дом, и он разрушился.

Дом был действительно замечательный, это был мой первый, можно сказать, университет — домашний. Усадьба была родовой, куплена еще моим прадедом, и главное, что там жил мой двоюродный дед Леонид Петрович Семенов, известный лермонтовед, и все в этом месте было пронизано любовью к русской литературе. Он был не только исследователем, но и библиофилом, у него всю жизнь сохранялась страсть ко всему, что связано с Лермонтовым: прижизненные издания, литературные тексты эпохи, он свою коллекцию завещал музею Лермонтова в Пятигорске. Пять тысяч книг было передано туда еще в пятидесятые годы, там был построен отдельный дом — читальный зал, где располагалась коллекция, переданная Леонидом Петровичем Семеновым, очень надеюсь, что она существует и теперь. Другая часть этой библиотеки теперь здесь, в Москве, на Арбате, но, конечно, в старом доме XIX века с огромными книжными стеллажами до потолков она производила особое впечатление.

Леонид Петрович был также страстным любителем поэзии. Он сам был поэтом тайным, непризнанным, всю жизнь писал стихи. Мой грех, что я с двадцати лет собираюсь сделать его сборник стихов и за научной суетой не успеваю. Семенов относился к интересному кругу владикавказских поэтов, которых первым открыл Михаил Леонович Гаспаров, когда занялся Верой Меркурьевой. Теперь этим занимается Татьяна Нешумова, которая изучает наследие Евгения Архиппова, почитателя Ин. Анненского, выпустила его двухтомник «Рассыпанный стеклярус», а также огромный том его друга — Дмитрия Усова «Мы сведены почти на нет…». С этим кругом и был связан Леонид Петрович Семенов, и поэтому его тайной (особенно в советское время) любовью был, конечно, Серебряный век, эпоха его юности.

В его собрании я нашла сочинения поэта, имя которого мне ничего не говорило. Это был Константин Константинович Случевский.

Константин Случевский

Я училась во Владикавказе, в Северо-Осетинском государственном университете имени Коста Левановича Хетагурова, осетинского поэта XIX века. И вот в университете, на втором курсе, я и предложила ученице Леонида Петровича, профессору Зое Мироновне Салагаевой: «А можно я буду писать работу о Случевском?» Имя Случевского тогда была практически забыто, с тех пор я привыкла, и до сих пор еще эта привычка не прошла, говорить: «Это не Скабичевский, и не Ключевский, это Случевский». Так началась моя научная биография.

Так как Зоя Мироновна больше интересовалась первой половиной XIX века, родилась идея связать Случевского с предшествующей поэтической традицией. Аналогичная ситуация возникла и в аспирантуре Московского университета. Так родилась тема о Случевском и пушкинской традиции. В 2000 году вышла моя книжка «Константин Случевский. Портрет на пушкинском фоне», ее иногда воспринимают как доказательство того, что в этом поэте интересна только пушкинская линия. На самом деле меня даже удивляет, что никто не чувствует в названии цитаты из иронической песенки Окуджавы «На фоне Пушкина снимается семейство».

Пушкин — это огромное явление, на фоне которого каждый пытался найти себя. Моя книга была про другое: о том, как Случевский стремился эту пушкинскую традицию продолжать, являясь, по сути, родоначальником совсем другой поэтики, поэтики Серебряного века. Вероятно, осознанное следование Пушкину и неосознанная невозможность соответствовать классическому канону всегда в нем боролись и были залогом той дисгармоничности, которую все ощущали и тогда, и теперь, спустя почти двести лет со дня его рождения.

Если мы знаем только Пушкина, Лермонтова, Жуковского, Батюшкова, Некрасова, Тютчева, Фета, но не знаем второстепенных поэтов, видим только вершины, то никогда не поймем, каким путем идет литературный процесс, да и не в состоянии будем понять истинную ценность этих вершин. Чтоб понять русский символизм, надо обязательно заглянуть в поэзию 1880-х годов. Молодые символисты читали эту литературу, для них это была современная им поэзия, это были их ближайшие предшественники. И хотя, конечно, они читали Пушкина, Жуковского и Лермонтова, но тем не менее для тех же Блока и Брюсова были важны Полонский, Майков и Случевский, они им совсем не чужие.

Как объяснить современному человеку, зачем нужен Случевский? Иногда я слышу: мол, это старая привычка — думать, что его никто не знает, теперь знают, мол, я его «открыла». Но «открывала» его не только я: когда я им заинтересовалась, как раз стали появляться первые маленькие книжечки-переиздания, которые вселяли уверенность, что это имеет смысл, что это кому-то нужно. Биография Случевского сложилась внешне вполне благополучно: он начал публиковаться в журнале «Современник» Некрасова с легкой руки Тургенева и Аполлона Григорьева, умер признанным новым поколением символистов. Но между этими двумя вехами надо было пройти путь непризнания, сложных личных обстоятельств, переживаний, семейных катастроф. Может быть, он такой дисгармоничный и поэтому.

Правда, дисгармоничность его поэзии на фоне современной литературы все менее ощутима. Я заметила это, когда в 2017 году делала конференцию к его 180-летию и стала перечитывать его стихи. То, что в конце XIX века воспринималось как «вырождение рифмы», как режущая слух «прозаизация» сейчас почти не чувствуется. Настолько изменилось наше представление о гармонии. Я думаю, что современным молодым читателям Случевский может быть понятней других, более «гладких» поэтов XIX века, и даже окажется ближе, чем нам, поколению людей, которые открыли его для себя в восьмидесятые годы минувшего ХХ века.

Сейчас я занимаюсь совсем другой проблематикой, с русской литературой связанной уже не напрямую. Недавно мы выпустили книгу «Русская литература и философия: пути и взаимодействия» — это книга сделана по гранту Российского научного фонда и охватывает практически целое столетие истории русской литературы: от Баратынского до первой половины XX века. Косвенно с занятиями Случевским это тоже связано. Первоначально мне хотелось выявить философские корни поэзии Случевского — ведь он доктор философии Гейдельбергского университета. Отразилась ли немецкая философия в его поэзии — к примеру, философия Шопенгауэра? Тогда еще жив был Алексей Федорович Лосев, и я попыталась у него расспросить, как «достаточное основание» Шопенгауэра преломилось у Случевского. Он меня скептически выслушал и сказал иронически: «А нельзя ли Случевского разобрать как-то без философии?» Тогда я вместо философии и занялась Случевским и Пушкиным. А вот то, что Лосев Случевского знал и любил, я от него самого никогда не слышала. Потом уже нашла об этом в записях бесед В. Бибихина, где Лосев говорит наряду с другими поэтами-предсимволистами и о Случевском как о чистейшем поэте.

Наследие Алексея Федоровича Лосева

Я занялась прозой Лосева и довольно много времени отдала ей. Из всего лосевского творчества проза больше всего остального оказалась в забвении, потому что при жизни автора не печаталась. И мне было чрезвычайно интересно посмотреть, как философские идеи реализуются в этих текстах. Для меня сейчас фигура Лосева и его наследие стоят на первом месте.

В этом году юбилей Лосева, 125 лет со дня рождения, мы будем делать международную конференцию в октябре совместно с философским факультетом Московского университета. Мы уже устраивали такую большую конференцию к 120-летию. Выйдет специальный выпуск американского журнала Russian Studies in Philosophy, полностью посвященный Лосеву. Это не первый такой спецвыпуск — в прошлый раз его делал замечательный американский славист Роберт Берд, автор книг о Вячеславе Иванове, о Достоевском и о Тарковском.

Елена Тахо-Годи. Владикавказ, лето 1986 года

Сейчас главные направления — это архивные публикации, переводы или переиздания работ. Мы надеемся, что в этом году выйдет «Диалектика мифа» на польском языке. Это книга оказалась востребованной не только по-русски. Советская власть сделала ей очень хорошую рекламу, арестовав в 1930 году автора и уничтожив весь тираж. Во всем мире осталось по нашим подсчетам шесть оригинальных экземпляров. У нас самих нет, Алексей Федорович тоже не имел. Книгу 1930 года «вживую» в Москве можно увидеть только в Библиотеке имени Ленина. Хотя к нам однажды приходил библиофил, который приобрел «Диалектику» где-то чуть ли не в Ташкенте, и мы в нашем «Бюллетене Дома А. Ф. Лосева» печатали фотографию этого экземпляра, который хранится в частных руках. Есть совершенно фантастический экземпляр «Диалектики мифа» в Америке, которую какими-то путями приобрел известный американский исследователь русской философии Джордж Клайн, потом незадолго до смерти подарил его переводчику «Диалектики мифа» Владимиру Марченкову — выходцу из России, живущему уже многие десятилетия в Америке, профессору университета в Огайо. Он считает, что это самая ценная книга в его книжной коллекции, и это действительно так.

Если наши прогнозы оправдаются, то в этом году выйдет еще на чешском книга «Владимир Соловьев и его время». В принципе, таких изданий было в последнее время немало. Упомяну два. Во-первых, перевод на английский «Диалектики художественной формы», осуществленный профессором богословия нью-йоркского университета Св. Бонавентуры О. Бычковым и изданный в 2013 году с огромным предисловием. Я уговаривала перевести его на русский язык и издать отдельной книжечкой. Но у него самого руки до этого, увы, не доходят. И, во-вторых, издание, задуманное Жоржем Нива, и подготовленное при его содействии: лосевская лагерная переписка с женой по-французски, перевод сделала Люба Юргенсон. Мне кажется, это особенно очень важно, потому что это издание позволяет западному читателю узнать о личности Алексея Федоровича из первых рук.

Из современных российских изданий трудов Лосева обращу внимание только на несколько книг. Работа Алексея Федоровича 1976 года «Проблема символа и реалистическое искусство» (издательство «Русский мир») в 2014 году вышла в полном виде. Если положить две книги рядом, видно, что новое издание в два раза больше. И конечно, я думаю, оно было бы совсем другим, если бы Алексей Федорович не писал его в условиях цензуры, когда для того, чтобы объяснить, что такое символ, ему надо было прибегать к советской символике, чтобы вообще вернуть это понятие. Кстати, современного читателя это в какой-то мере может отпугнуть — он увидит там советский герб, или стихи советских поэтов, или какие-то цитаты из Ленина. Но если знать творчество Алексея Федоровича 1920-х годов, то можем увидеть, как он «переводит» на советский новояз те же идеи, причем без их упрощения или искажения, которые высказывал в двадцатые годы, как он их развивает. А для семидесятых годов это было невероятно смело — разбирать «Прометея» Вячеслава Иванова или цитировать Мандельштама. В переиздании 2014 года мой личный вклад очень маленький, но чрезвычайно любопытный. Я опубликовала там небольшую переписку Юрия Михайловича Лотмана и Алексея Федоровича Лосева, начатую в связи с одной из первых лосевских статей, посвященных проблеме символа. Лосев прямо пишет Лотману, что главной своей задачей считает реабилитацию понятия символа, возвращение его в современную культуру. Нам сейчас даже непонятно, какая тут проблема, в чем сложность? Но, к сожалению, обстановку 1970-х годов, мы, словно XIX век, уже представляем себе с некоторым трудом. Хотя с публикацией Лосева в лотмановских «Трудах по знаковым системам» ничего не вышло и писем сохранилось не так много, но все-таки это очень интересный научный диалог. Надо сказать, что без западных коллег эта публикация не состоялась бы. Письма Лосева обнаружила коллега из Польши, Эвелина Пилярчик, занималась в архиве Лотмана в Таллине, она обратила на нее внимание Михаила Трунина, сотрудника архива, выпускника нашей кафедры истории русской литературы МГУ. И он как раз мне написал об этой находке — два письма Алексея Федоровича к Юрию Михайловичу, но где вторая сторона? Мы долго искали и решили, что письма потеряны, исчезли. Архив большой, все перебирали — не нашли. И уже когда книжка была сверстана, письма вдруг нашлись. Спасибо издателям, они пошли на переверстку, но в заглавии моей статьи так и осталось «из переписки Лосева с Лотманом». С Тарту, с Юрием Михайловичем Лотманом, была ниточка, которая оборвалась несколько лет назад: в Тарту жил замечательный философ, специалист по Канту Леонид Столович, который был верным другом Алексея Федоровича, а после его смерти стал писать и о русской философии, и о самом Лосеве.

Другая книжечка Алексея Федоровича, на которую я бы обратила внимание, вышла в «Азбуке-классике», она совсем небольшая, — «От Гомера до Прокла». Это книга, которую он начал делать в конце жизни, а потом просто бросил: надо было заканчивать работу над последними томами «Истории античной эстетики». Не всякий возьмется прочитать все эти восемь монументальных томов. Там не только тысячелетия античной культуры, но и тысячи страниц научного текста. А для тех, кто только вступает в эту область, лосевское авторское конспективное изложение «От Гомера до Прокла» — замечательный путеводитель и по лосевскому труду, и по самой античной эстетике. Алексей Федорович всегда говорил, что если человек понимает, о чем пишет, то может написать об этом двадцать томов, а может изложить и на двух страницах. Аза Алибековна очень долго сомневалась, надо ли печатать незавершенный текст, но, с другой стороны, это здорово: мы открываем нового Лосева.

Двухтомник Лосева о Николае Кузанском

Я всегда старалась открывать «нового» Лосева: в 2007 году выпустила книгу о Лосеве-прозаике, в 2014 году о Лосеве в революционные годы (в 1917–1919), а в 2016 году, наконец, после десяти лет разных «страданий» выпустила двухтомник — примерно сто печатных листов работ Алексея Федоровича о Николае Кузанском и средневековой диалектике. Для меня это совсем чуждая область — западно-европейская средневековая диалектика, поэтому снабдить все вступительной статьей и примечаниями, да и просто расшифровать сами рукописные тексты было определенным моральным насилием над собой. Долгие годы считалось, что книга Лосева о Николае Кузанском, задуманная еще в двадцатые годы, погибла при его аресте. Вдохновляла меня на эту работу моя немецкая коллега-славист профессор Хенрике Шталь, занимавшаяся и Кузанским и убежденная в том, что что-то обязательно найдется.

Действительно, разрозненные материалы по Кузанскому, составившие двухтомник, постепенно находились в лосевском архиве. Судьба интересно действует. Если ты начинаешь чем-то заниматься, пишешь ли статью или монографию, тебе кажется, что нашел все, что смог. И если ты действительно честно и искренне трудишься над текстом, будь он маленький или большой, вдруг начинаешь всюду что-то получать и находить, как было с письмами Лотмана к Лосеву в ходе верстки книги. Судьба словно одаривает тебя: вот ты потрудилась, и получаешь подарок. И я получила такой подарок: когда книга о Кузанском, с моей точки зрения, была готова, даже был уже согласован договор с издателем, вдруг нашлась целая папка новых материалов. Радость от того, что не успела выпустить книгу, перекрыл ужас: я считала, что книга сделана, и вот! Причем, когда я открыла найденную папку, мне показалось, что это просто какой-то хаос: листы не нумерованы, рукописи, машинопись, все пересыпано песком после бомбежки 1941-го. Я закрыла папку, понимая, что просто психологически не могу этим заниматься, от договора пришлось отказаться. А потом через два года проектом заинтересовалось другое издательство — «Языки славянской культуры», — и, еще не имея гранта, на свой страх и риск, взялись мне помогать: предложили сами набрать найденные тексты. Это, конечно, вдохновило, и я взялась за разбор папки.

Тогда стало понятно, что на самом деле никакого «хаоса» там не было. Видимо, Валентина Михайловна, жена Алексея Федоровича, вскоре после бомбежки, когда разбирали рукописи, уже пыталась все упорядочить — в этих разрозненных листах есть тоже своя логика, надо было просто ее понять. Сложность работы с рукописью не только в том, хорош или плох почерк автора. Почерк молодого Лосева идеален в сравнении с почерком Случевского, которому один из его корреспондентов однажды вернул письмо, написав: «Дорогой Константин Константинович! Возвращаю Ваше письмо. Кроме обращения к себе, не понял ни одного слова. Напишите, пожалуйста, яснее». Но тут другая проблема: Николай Алексеевич Богомолов написал как-то, что для того, чтобы читать рукописи, надо понимать, что ты читаешь, знать тему, и, когда ты встречаешься с чем-то непонятным, ты можешь это проблематизировать и понять, о чем идет речь. Когда ты читаешь рукопись о средневековой философии, не являясь специалистом, то иногда просто прочесть фамилию исследователя, который там упоминается, оказывается огромной проблемой, а тут зачастую нужно еще и восстанавливать пропущенные сноски на источники! Конечно, постепенно и я освоилась. В этом очень помогал мне Олег Викторович Бычков, для которого средневековая схоластика — родная стихия.