— Раз мы будем говорить в том числе про словарь мортальной лексики, фразеологии и символики русских говоров Прикамья, для начала логично спросить, в чем специфика ситуации, сложившейся в Прикамье, и материала, на котором строится книга, — чтобы читателю, не имеющему отношения к этому региону, не казалось, что тема задана слишком локально.
— Дело в том, что Пермский край — это зона активной межэтнической коммуникации. Соответственно, и проблематика, с которой мы тут сталкиваемся, связана с исследованием форм традиционной культуры в зоне межэтнических контактов. Но моя непосредственная область — это представления о смерти, традиционная похоронная и поминальная обрядность, связанная с памятью. Это может быть память как о конкретном человеке, так и о многих людях — мы знаем, что в результате несчастных случаев или войн возникают братские могилы и коллективные погребения, а затем — разного рода коллективные ритуалы, где поминальная и коммеморативная составляющая выходит на первый план. Кроме того, народный поминальный обряд претерпевает модификации разного рода — на него могут накладывать свой отпечаток и гражданские панихиды, и современная похоронная бизнес-индустрия. Вот это и есть основная сфера моего интереса.
— Говоря о поминально-похоронном обряде, мы ведь должны держать в голове контекст, в котором он существует. Что это за контекст?
— Могилы, действительно, не существуют сами по себе: они включены в природно-культурный ландшафт, который тоже надо исследовать. Кроме того, фольклорная традиция сохраняет глубину коллективной памяти, пусть и небольшую — в преданиях она дотягивается примерно до шестнадцатого века. Иногда народные предания сохраняют память о первопоселенцах, иногда в ней сохраняются сведения об их реальных или легендарных могилах, на которых тоже производятся какие-то ритуальные коллективные действия. В общем, в этой области сосредоточено все, что связано с формами коллективной памяти и со всеми объектами, к которым эта память может прикрепиться.
— Часто, когда мы просим собеседников подобрать книги по той или иной теме, список получается довольно свободным. Ваш список, насколько можно судить, очень четко структурирован. По какому принципу вы подобрали книги?
— Книги, о которых мы будем говорить, объединены интересом к традиционной обрядности и традиционным представлениям о смерти. Я специально подобрала их так, чтобы был разный масштаб — в одних случаях он почти общеславянский, иногда русский региональный. Задача авторов этих книг в том, чтобы выявить и исследовать огромный пласт архивных и ранее опубликованных материалов, открыть что-то новое или показать модификации обрядов в ХХ веке и в начале ХХI века — ведь они меняются, редуцируются, трансформируются, те или иные жанры выходят из бытования, но при этом на излете своего существования принимают интересные формы. Важно показать и зафиксировать их разрушение и одновременно модификацию. А вообще, все, что связано с областью смерти, удивительно устойчиво. Может, поэтому и интерес исследователей к этой теме столь же устойчив.
Кроме того, все эти книги создавались либо синхронно с нашим словарем, либо заточили нашу оптику на сбор мортальной лексики — мы в своей работе опирались на них и учитывали их данные.
— Перед этим интервью вы пошутили о первой книге списка, что про нее одинаково неприлично и говорить, и не говорить. Почему так?
— Это было сказано в том смысле, что не включить ее в подобный обзор нельзя, а включая, надо отдавать себе отчет, что эта вещь общеизвестная. Труд Ольги Седаковой «Поэтика обряда. Погребальная обрядность восточных и южных славян» уже стал классическим. Ольга Седакова очень известна как поэтесса, люди за пределами научного сообщества могут и не знать, что она — автор прекрасного фундаментального труда, благодаря которому существенно сдвинулась исследовательская оптика. Она по-новому ответила на вопрос о том, что искать в обряде и как его можно исследовать. В основу ее работы лег богатейший материал — культура восточных и южных славян, в которой автор пытается найти архаические представления о смерти, об умерших, об их существовании, о душе, о загробном мире и прочем, изучая сам обряд, фольклор и бытовые поверья. При этом уже просто собрать все вместе было бы хорошо и достойно, но Ольга Седакова идет дальше — она предлагает очень четкую концепцию обряда, и в этой концептуальности книги ее основная ценность. С точки зрения автора, обряд — это такое несловесное сообщение, которое обладает своими законами построения и даже собственной поэтикой. В этом утверждении, кстати, проявилась исследовательская дерзость, потому что слово «поэтика» мы привыкли употреблять по отношению к художественным авторским текстам, а Седакова переносит его на обряд, который вообще зачастую невербален и состоит из действий. И все же, с ее точки зрения, поэтика в нем есть.
Другая важная особенность ее подхода — убежденность в том, что народная культура консервативна, и одни и те же смыслы и знания она стремится передать разными способами. Поэтому народные представления о смерти реализуются в трех разных группах явлений: собственно мифологических представлениях о смерти (ментальный план), традиционном поминальном обряде (ритуальный план) и языковых способах обозначения стадий обряда (вербальный план). Анализируя данные, Седакова выделяет две главные темы мифо-ритуального комплекса: это тема пути и тема доли. С путем все понятно: весь похоронный обряд — это отправка умершего на тот свет, его надо подготовить, дать ему еду, одежду и так далее. А тема доли заключается в представлениях о том, что умершему нужно отдать часть наших ценностей: если этого не сделать, он сам заберет с собой то, что живым болезненно потерять. Как старшему сыну выделяют часть наследства, так и умершему надо выделить часть благ.
— Именно в этих двух аспектах — причина того, что труд Седаковой стал классическим и «таким, о котором неприлично не говорить?» Или есть что-то еще?
— Тут важно вспомнить, что в основе ее книги лежит диссертационное исследование, выполненное двадцатью годами ранее. И вот для того времени подход к обряду как к тексту был очень интересным и продуктивным. Конечно, такой подход использовался и раньше: текст — это не что-то вербальное, а вообще любые знаки, из которых строится нечто осмысленное — ритуальные действия, предметы в их символическом значении и так далее. А Ольга Седакова последовательно и убедительно применила этот подход к славянским представлениям и ритуалам, связанным со смертью. Сегодня никого уже не удивляет, что обряд можно рассматривать как текст, и книга Седаковой тоже сыграла в этом свою роль.
Еще интересно отметить, что она много говорит об архаичных метафорах, которые она называет «взаимообратимыми», потому что в них нет главного и вспомогательного предмета, а есть предметы, равноправно связанные друг с другом в рамках мифологического сознания. Пример — смерть и свадьба. Смерть мыслится как свадьба, а свадьба, если посмотреть глубже, представляет собой смерть двух людей в их первоначальном статусе: молодожены перестали быть просто парнем и девкой, а стали мужем и женой. Другие архаичные метафоры — смерть и вода, смерть и огонь, и так далее. И в отличие от литературы, их набор ограничен. Правда, здесь Седакова не совсем новатор: на другом материале подобные метафоры исследовала Ольга Фрейденберг, но вот по отношению к славянской традиции так последовательно этого раньше не делалось.
И последняя идея, о которой стоит упомянуть, — Седакова предлагает смотреть на обряд похорон как на примитивное драматическое действо. Там тоже есть роли, и они как-то распределены между участниками обряда. Вот как в свадьбе можно выделить участников со стороны жениха и невесты, которые могут пребывать в сложных отношениях, но при этом не меняют позицию, так и в похоронном обряде можно выделить участников, которые представляют сторону умершего и сторону живых. Но постоянно относиться к стороне умершего опасно, поэтому роли в похоронном обряде отличаются текучестью. Пока гроб дома, вся семья находится на стороне умершего. Но уже на первых поминках, когда домочадцы начинают кормить и угощать других участников похорон, они выступают на стороне живых, а вот гробовщик или плакальщица, принимающие угощение, становятся ритуальными заместителями умершего, и так далее.
— Если с первой работой, которую нельзя ни упомянуть, ни проигнорировать, все ясно, то уже со второй все не так очевидно. Точнее, вообще не очевидно для неспециалиста. Почему в вашем списке оказалось сербское издание «Кодови словенских култура. Броj 9: Смрт»?
— Хотя бы потому, что она вышла в том же году. «Коды славянских культур» — не журнал, но серия тематических сборников, то есть продолжающееся издание: у каждого сборника своя тема. Сборник № 9, о котором я хочу рассказать, посвящен смерти. Всего в нем шестнадцать статей на сербском и русском языках. Про каждую из них рассказать в рамках этого диалога невозможно, да и не нужно, наверное. Важно только отметить, что этот сборник — попытка посмотреть на смерть (как она мыслится в славянских культурах) с разных точек зрения. Смерть ведь не обязательно показывать «в лоб», через похоронно-поминальный обряд. Хотя в одной из статей сборника именно так и делается. Она называется «Дымом в небо» и посвящена обряду сожжения мертвых в древних традиционных культурах с акцентом на славянском язычестве. Известно, что у славян практиковалось трупосожжение, которое примерно с началом христианизации стало заменяться более привычным для нас трупоположением, когда умершего закапывают в землю. Интересно — когда тела сжигали, какая была символика и семантика у обряда, какая мифология могла за этим стоять?
— Выше вы говорили, что фольклорная традиция сохраняет небольшую глубину коллективной памяти — как тогда в принципе можно это узнать?
— До нас тем не менее могут доходить разные письменные свидетельства. Например, арабский путешественник и писатель Ахмад ибн Фадлан однажды, в десятом веке, стал свидетелем сожжения знатного руса: он описывает очень пышные похороны, в ходе которых на корабль с покойным завели двух лошадей и молодую девушку, принесли разных богатств и еду, а затем подожгли это все. Фадлан выразил недоумение, сказав, что в его стране трупы закапывают, а русы на это возразили, что арабы глупцы, поскольку бросают своих мертвых в землю на съедение червям, в то время как они путем сжигания отправляют усопших прямиком на небо. То есть сожжение могло мыслиться как прямая доставка покойника в лучший мир. Хотя, конечно, у кремации могли быть и прагматические мотивы: где-то не хватало земли, а где-то таким образом пытались побороть эпидемию и тому подобное.
Еще один любопытный аспект касается обрядового бдения над умершим. Для многих славян характерно представление о том, что пока умерший не закопан, его нельзя оставлять одного. Рядом с ним кто-то должен находиться.
— Просто находиться или какие-то действия совершать? Что вообще подразумевается под бдением?
— Тут есть вариации. Существует, например, особый обряд, который известен в основном в Прикарпатье и имеет сербские и хорватские параллели. Умершего сторожат — при этом бдит не один и не три человека, а значительное количество родственников, да и все желающие приходят. Иногда бывает довольно людно — в некоторых случаях даже дети могут присутствовать. Все собравшиеся должны чем-то заниматься ночь напролет. Сначала они начинают вспоминать умершего и рассказывать о нем истории в положительном ключе, потом начинают переключаться на другие истории, которые сменяют друг друга — это может быть уже что угодно: сказки о животных, легенды, притчи, былички об умерших. Даже комические сказки и анекдоты. Атмосфера становится все более живой и предполагающей возможность смеха. Дальше иногда начинаются игры при умершем. Причем специфического характера: его начинают символически будить. Покойника или его ритуального заместителя начинают теребить, могут разыграть пародию на похороны. Играют даже в эротические игры и устраивают соревнования, предполагающие нанесение каких-нибудь ударов друг другу. Для современного человека это выглядит кощунством, но цели оскорбить умершего ни у кого, конечно, нет. Исследователи видят тут семантику проведения четкой границы между жизнью и смертью — живые должны бдеть за умершим, но постоянно напоминать себе, что они живые. Возникает целый ряд семантических оппозиций: рассказывать — это быть живым, а молчать — это быть мертвым; целоваться — это быть живым, а лежать неподвижно — это быть мертвым и так далее.
— Вы упоминаете, что контакт с умершим опасен, но ведь есть и случаи, когда с ним связаны какие-то, как бы сказать, «полезные» приметы? Мертвый может каким-нибудь образом помочь живому, пока еще не похоронен?
— В этом смысле интересно взглянуть, к примеру, на то, как сфера смерти задействуется в ритуально-магической практике белорусов. С одной стороны, контакт с умершим действительно опасен, с другой стороны — чтобы исцелить человека, его иногда нужно представить как умершего, магическим способом уподобить мертвецу, и после этого он становится способен к исцелению. В сборнике рассматриваются две группы магико-медицинских обрядов, одна из которых предполагает контакт с вещами, символизирующими умершего, или с самим мертвецом. Например, есть у человека бородавка — он может прийти в дом покойника и попросить у хозяев пальцем умершего очертить бородавку или прикоснуться им к щеке с той стороны, где есть больной зуб. Веревочки, которыми умершему перевязывают руки и ноги, потом забирают и завязывают руки и ноги живого человека, если те болят. Воду, которая сорок дней стояла в доме умершего — считалось, что душа ею умывается и ее пьет, — использовали для лечения испуга. Мох с могильного креста могли прикладывать к больному зубу и так далее, и так далее.
Другая группа ритуалов — это имитация смерти. В меже прокапывали сквозное отверстие и протаскивали ребенка или больного человека. Тут логика понятна: как у мертвеца ничего не болит, так и у живого ничего не болит. И если тебя уже похоронили, то болезнь должна от тебя отступиться. Еще вариант — рубашку, в которой ходил больной ребенок, потом закапывали в землю, и болезни якобы оставались в этой рубашке, которую «похоронили» вместо человека. У южных славян еще очень развиты представления о том, что можно назвать мифологией крови. Если человек был убит, а кровь вытекла, то он превращается в вампира и бродит на месте убийства. Если пролитую кровь лизнет животное или перелетит птица, то душа мертвеца воплотится в ней и опять-таки станет подобием вампира. Так что важно эти вещи вовремя нейтрализовать — если кровь была пролита на землю, то землю сжигают, если у человека была рана, то ее прижигают или поливают горячим вином, протыкают сердце гвоздем или зубцом вил, чтобы он ни в коем случае не стал вампиром.
— По-моему, самая известная примета, связанная с «нехорошими» мертвецами, заключается в том, что самоубийц нельзя хоронить на кладбище. Во всяком случае, о ней, кажется, знают независимо от региона. Или тут тоже есть нюансы?
— Действительно, если самоубийцу похоронить с обычными мертвецами, то он будет им мешать и тревожить, его соседство будет неприятно им. Кроме того, самоубийца — это вредоносный покойник, который вызывает засуху или дождь. Подобные представления были широко распространены, например, у русских на Вятке, очень похожие поверья вплоть до середины ХХ века активно бытовали и у белорусов. Например, если человек видел бурю или вихрь, он говорил: «Наверное, кто-то повесился». Иногда считалось, что буря возникает, когда повесился инородец — еврей или цыган. В случае засухи могилу самоубийцы поливали водой или вовсе выворачивали памятник.
— В этом сборнике есть сюжеты, не пришедшие к нам из прошлого, а уже зародившиеся в современности?
— Да — например, исследование образа смерти с косой в славянском интернете. Тут есть выходы в современность: сборник как раз и показывает, как меняется образ смерти у славян и как он представлен сегодня.
— Про следующую книгу — вышедшую в Киеве работу Оксаны Микитенко, которая в оригинале называется «Балканослов’яньский текст поховального оплакування: прагматика, семантика, етнопоетика» — вы говорили, что на нее можно посмотреть как на продолжение книги Седаковой. В каком смысле?
— Если Ольга Седакова реконструирует некий единый текст обряда, то Микитенко делает нечто похожее, но другим способом. Ольга Седакова была сосредоточена на ритуале как таковом, а Оксана Олеговна берет то, что от нее почти ускользнуло — фольклорный жанр, который встраивается в структуру обряда, но сосредоточивается на похоронных причитаниях в южнославянской и восточнославянской традиции. Хотя Микитенко больше сосредоточена на традициях балканских славян. Основная ее заслуга — обобщение огромного количества крупных и мелких публикаций, которые описывают народную культуру болгар, македонцев, сербов и черногорцев.
— В чем вообще специфика похоронных причитаний?
— Они исполняются, когда человек переживает ситуацию смерти непосредственно, и поэтому относятся к наиболее закрытым жанрам. Их труднее всего фиксировать — чужаков не очень охотно допускают на похороны, да и сам исследователь всегда вынужден был делать трудный морально-этический выбор — особенно до того, как появилось оборудование для звукозаписи и все приходилось фиксировать вручную.
Похоронные плачи — это вербальный код погребального обряда. Микитенко ставит в книге несколько задач: ей интересно рассмотреть сам текст причитания, выявить его функциональную направленность и условия бытования, определить мифологическую семантику отдельных мотивов, выделить главные смысловые единицы, относящиеся к семантическому полю смерти, проследить региональную специфику внутри балканославянской фольклорной общности. Но главная задача — выявление того, что автор называет устойчивыми этно-поэтическими константами, а мы могли бы назвать еще фольклорными формулами и «общими местами». Дело в том, что тексты обрядовых причитаний характеризуются двумя противоположными признаками. За что и люблю причитания — они сочетают в себе несочетаемое. С одной стороны, для них характерна очень высокая степень консервативности, неизменности и устойчивости. С другой стороны, они предполагают ярко выраженную импровизационность, ведь модель текста нужно приспособить к реальной ситуации похорон и адаптировать под жизнь, судьбу, а иногда и нетривиальную гибель конкретного человека. Поэтому на материале причитаний интересно исследовать проблему соотношения константных и вариативных элементов, связанных с описанием личности и биографии умершего.
— Если основная заслуга этой книги в обобщении материала, то, наверное, там рассказывается, какие мотивы свойственны для таких причитаний?
— Например, мотив дальней дороги, в которую отправляется умерший. Но это есть и в русской причети. Более специфичен для балканской картины мира образ черной земли как места, где после смерти пребывает покойник, где ему неуютно и нехорошо. Кроме того, для балкано-славянских плачей важна тема преждевременной смерти молодых людей, которые умерли до вступления в брак. Автор рассматривает поэтический язык похоронных причитаний и выделяет самые типичные приемы — например, к умершему нужно правильно обратиться. Микитенко называет это формулой глорификации, прославления. Покойнику адресуется ряд риторических вопросов — куда он уходит, зачем оставляет родных, покидает семью, почему странно себя ведет, лежит, не шевелится, не встает на ноги. На огромном материале отдельных публикаций рассмотрен весь контекст функционирования причитаний: кто может и кто не может их исполнять, какая интонационная матера должна быть, какие могут быть ограничения в их исполнении и так далее. Причем в балкано-славянском регионе стилистика причитаний может сильно отличаться. Македонские плачи самые «приземленные» — там много того, что можно назвать бытописанием: причина смерти, обстоятельства жизни, внутрисемейные связи. А вот сербские и черногорские плачи сближаются с лироэпической песенной традицией: умерший героизируется, его прославляют, и плакальщица подчеркивает, что просто не имеет слов, чтобы описать его неисчислимые достоинства.
— Книга Елены Югай «Челобитная на тот свет: Вологодские причитания в XX веке», как можно догадаться по названию, тоже про причитания. Почему из пяти выбранных книг, посвященных смерти в народной культуре, этому феномену посвящены целых две?
— У книги Елены Югай несколько главных достоинств. Во-первых, фундаментальность: не каждая национальная традиция удостоилась такого описания, какое автор осуществил по отношению к вологодскому материалу. Во-вторых, автор делает попытку как бы заново увидеть, что такое причитания. Для этого она предпринимает очень подробное исследование на основе сотен полевых записей и наблюдений — на сегодняшний день это самое подробное описание традиции причитания в стадии угасания. Елена Федоровна специально брала более свободные и подробные интервью у причитальщиц, поэтому мы имеем внутреннюю точку зрения на обряд. Также в книгу включены интервью со свидетелями ритуального плача, которые рассказывают, что они чувствовали, когда слышали причитания. В XIX и XX веке это почти не фиксировалось. Кроме того, в книге хорошо отражена смена эмоциональных стандартов. Современная культура в плане горевания об умершем очень сдержанная, даже близкие родственники часто ведут себя отстраненно, проявлять свои чувства слишком открыто считается неприличным. А еще в середине ХХ века эмоциональный шаблон не просто допускал это, а даже предписывал — особенно в сельской местности.
Если мы хотим понять мифологию ритуала похорон и поминок, то причитания показывают нам и этот пласт значений. С помощью причитания плакальщица буквально общается с умершим. Это не символическое изображение возможного общения, нет — это процесс буквальной коммуникации. Пользуясь современной терминологией, причитание — это перформативный жанр. Когда причитальщица обращается к умершему, это не риторический прием, а буквальное обращение и жалоба. Все то, что описывается, воспринимается ею как реально происходящее в мифологической сфере — зачастую причитальщицы верят, что умерший их слышит. Переход на тот свет не просто описывается в причитании — он именно осуществляется при помощи плача и всех, кто присутствует рядом. С умершим нельзя общаться просто так, это небезопасно. Но при этом с ним обязательно нужно общаться. И плач — язык, выработанный культурой для такого общения.
— Насколько вообще формализован такой язык? Это довольно трудно понять, учитывая, что со стороны кажется, будто мы имеем дело с чисто эмоциональным порывом.
— Во вступлении автор пишет, что мифо-ритуальные и магические правила в традиционном обществе имеют что-то общее с бюрократией. Мы не должны забывать, что русские крестьяне начиная с XVI века все чаще сталкивались с государственной бюрократической машиной. И язык некоторых бюрократических документов они перенесли на взаимодействие с иным миром: в частности, к лешему в случае пропажи скота тоже нужно обращаться по определенным правилам. Причитание — это в каком-то смысле правильно составленный документ. Чтобы жалоба или просьба была доставлена куда надо, а документ понят адресатом, ему нужна определенная форма. Общение между живыми и умершими тоже строится по определенным правилам, оно стоит на двух мифологических идеях: что умерший важен для живых (а почему важен — потому что может помогать с того света или, наоборот, наказывать) и что покойник опасен. Вообще в славянской традиционной культуре умерший не бывает нейтральным — он может быть полезным и опасным (или просто опасным), поэтому важно понимать, как с ним коммуницировать. Югай предлагает рассматривать акт исполнения причитаний с точки зрения теории коммуникации. В нем есть адресант, получатель, косвенные адресаты (все присутствующие), само сообщение, канал связи. Особая модуляция голоса, обязательная при исполнении плача, тоже служит способом открыть границу между мирами, а образы и мотивы причитаний – это код, понятный для причитальщицы и умершего. Контекст тоже важен: до недавнего времени плакальщицы отказывались причитать вне обряда, это даже считалось опасным по отношению к живым.
Для коммуникации с умершим не подходит обычный бытовой язык, поэтому плач имитирует рыдания и всхлипывания. Мне понравилось выражение, которое Югай использует в конце книги, — она называет плач регулятором стихийного проявления телесности и эмоциональности. Иначе говоря, в традиционной культуре чувствовать можно, но по шаблону: горюйте до определенного предела — умерший, строго говоря, жив: но особо на него не рассчитывайте, ведь он жив не в этом мире и не сможет помогать вам, как раньше. Как уже было сказано, причитания могут быть адресованы всем присутствующим — самим фактом исполнения плакальщица сообщает, например, о том, что семья лишилась кормильца, поэтому ей надо помогать.
— Давайте наконец перейдем к Словарю мортальной лексики. Собственно, мы поговорили уже о многих аспектах восприятия смерти, а что такое «мортальная лексика», до сих пор не понятно. Ну, если не считать интуитивного понимания.
Светлана Королева. Источник
— Да, именно после того, как мы поговорили об этих книгах, становится ясно, что идея создания специализированного тематического словаря, который был бы посвящен лексике, связанной с областью смерти, уже висела в воздухе. Предшествующие работы прекрасно очертили круг тех явлений народной культуры, в которых представления о смерти так или иначе могут проявляться. Ведь если это не монография, а словарь, и его содержимое – это лексика, то как ее собирать, о чем обязательно нужно спрашивать? На начало двухтысячных это было, пожалуй, не до конца очевидно. Работа Седаковой, с которой мы начали, фактически узаконила понятие ритуальной терминологии и показала, что можно под этим понимать. Так что по прошествии пятнадцати лет мы уже намного лучше представляли, что спрашивать у носителей традиции и что доставать из наших ранних интервью. Словарь ограничен региональным материалом. Хотя не вполне: в комментариях к словарным статьям мы старались проводить параллели с традициями других регионов, а иногда и других славянских культур. Так что небольшой выход в более широкий контекст в нашем словаре все же есть.
— Так что все же в него вошло?
— Во-первых, народные характеристики смерти: как вообще смерть может называться и обозначаться. Человек может сказать слово «умереть», но есть множество замен для этого глагола: «дать дуба», «сыграть в ящик», «отправиться в березки», «Ванька Елкин посватался» и так далее. Кладбище тоже может называться разными словами. Во-вторых, в словарь вошла вся ритуальная терминология похорон и поминок. Кроме того, автор идеи словаря Иван Подюков предложил учитывать и пограничные группы лексики. Кто приближается к смерти? Очень старые и очень больные люди. Лексика, отображающая предельную старость или тяжелую стадию болезни, тоже начинает тяготеть к широкому семантическому полю смерти. Нельзя забывать и о том, что для защиты от опасного покойника созданы целые ритуальные формулы, которые имеют обереговую функцию. Например, вы можете как угодно любить человека, но в некоторых локальных традициях, уходя с кладбища, вы непременно должны сказать: «Ты к нам не ходи, а когда надо, мы к тебе сами придем».
Как уже говорилось, значительную часть словаря составляют диалектные термины похоронно-поминальной обрядности — это названия разных эпизодов обряда, отдельных действий, ритуальных предметов, обрядовой одежды, милостыни, ритуальной пищи — мы помним, что первые поминки проводятся еще в присутствии умершего: его еще не вынесли из дома, а родственники уже всех кормят. Еду для вторых поминок могут разложить на скатерти прямо на могиле или по возращении домой, но, как бы там ни было, поминки не отделены от похоронного обряда, в них много сквозных идей и символов.
— Какой объем информации мы имеем в виду, говоря о словаре? Сколько в него вошло слов, фраз и понятий?
— Словарь получился довольно солидным — особенно если учесть, что он региональный. Мы дали описание более шестисот лексических номинаций и примерно 650 фразеологизмов. Книга состоит из двух частей. В первой можно найти диалектную лексику и фразеологизмы. Вторая представляет собой словарь образов и символов, и это уже немного другое. Тут собраны предметы и действия, которые обозначаются абсолютно нормальными литературными словами: вода и есть вода, земля и есть земля. Но внутри похоронного обряда у земли и воды возникает масса особых мифологических значений. Точно так же, как и у цвета: со смертью устойчиво связаны белый и черный, отчасти красный. И некоторые действия тоже имеют особые значения. Например, зачерчивать что-то кругом. Мы помним, что круг — это универсальный оберег от нечистой силы и в частности от ходячего покойника. В число обрядовых действий входит и намеренное смотрение — на покойника нужно посмотреть, чтобы его не бояться. А когда родственники возвращаются в дом с кладбища, они должны обойти все углы и заглянуть в самые укромные места — в печку, в подпол, на чердак, в хлев, в баню. При этом кто-нибудь вступает с ними в ритуальный диалог: «Видишь [имя умершего]? — Нет, не вижу, — Да, и я не вижу, его тут нет». Так предотвращалось возвращение умершего, чтобы он не мерещился.
Можно сказать, что эта книга рассчитана на широкий круг читателей и одновременно имеет ценность для профессионального исследователя: в ней все достоверно, примеры снабжены региональными пометками. С другой стороны, комментарий, которым мы постарались сопроводить статьи, делает эту книгу более доступной для тех, кто уже не очень представляет себе семантику поминально-похоронного обряда и особенности традиционных представлений о смерти.