135 лет назад родился Михаил Леонидович Лозинский — крупнейший отечественный мастер перевода, благодаря которому «Божественная комедия» Данте, «Жизнь» Бенвенуто Челлини, «Собака на сене» Лопе де Вега, «Гамлет» Шекспира, «Тартюф» Мольера и множество других выдающихся памятников европейской литературы XIV–XX веков зазвучали на блестящем русском языке. О его творческом методе, оценках со стороны восхищенных современников и потрясающем внутреннем благородстве рассказывает Мария Баскина (Маликова), составительница сборника «Художественно-филологический перевод 1920–1930-х годов».

Михаил Лозинский — редчайший в истории русского Серебряного века и раннесоветской культуры человек, чьи превосходные, безупречные личные и профессиональные качества не оспариваются буквально никем. Георгий Иванов, не самый доброжелательный мемуарист, зафиксировал в своих воспоминаниях слова Анны Ахматовой: «„Это все равно что Лозинский сделал бы гадость”, — говорила Ахматова, когда хотела подчеркнуть совершенную невозможность чего-нибудь», и Николая Гумилева, шутившего, что, «если бы пришлось показывать жителям Марса образец человека, выбрали бы Лозинского — лучшего не найти». Переводческое мастерство Лозинского было столь безусловно, что поражало не только людей его культурного круга, которые сами были поэтами и переводчиками, — Александра Блока, Георгия Иванова, Георгия Адамовича, Анну Ахматову, но даже советских руководителей, которые в 1945 году наградили Лозинского Сталинской премией первой степени в области поэзии за «образцовый перевод» «Божественной комедии» Данте.

При этом Лозинский оставался верен своей человеческой и профессиональной доброкачественности во всех обстоятельствах. В 1910-е годы, будучи сам поэтом-символистом, он с великой тщательностью и щедростью выступал организатором и редактором-издателем акмеистического журнала «Гиперборей»: «... верность была самой характерной для Лозинского чертой, — вспоминала Ахматова. — Когда зарождался акмеизм и ближе Михаила Леонидовича у нас никого не было, он все же не захотел отречься от символизма, оставаясь редактором нашего журнала „Гиперборей”, одним из основных членов Цеха поэтов и другом всех нас». В 1920–1930-е годы, попадая несколько раз на допросы в органы ЧК-ГПУ-НКВД, Лозинский, соблюдая разумную осторожность, не отступал однако от мгновенно узнаваемого достоинства своей культурной речи: в 1921 году, угодив в засаду в квартире Гумилева, на вопрос о своих политических взглядах сообщил, что он — «филологический демократ» (т. е. «человек, относящийся с уважением к народу, носителю языка, который он изучает»); в 1929 году во время «чистки» служащих Публичной библиотеки обозначил свою принадлежность «к типу созерцателей. Человек, в стороне стоящий»; протоколы допросов Лозинского по «делу Бронникова» 1932 года не написаны, как обычно для таких документов, суконным подлым языком под диктовку следователя — показания Лозинского без оговорок можно цитировать как точное, в том числе стилистически, изложение собственных его мыслей.

Лозинский — человек и переводчик — так хорош и исключителен, что, кажется, невозможно надеяться научиться на его опыте, да и предметы для перевода он выбирал почти недоступно высокие: «Гамлет», переданный им с такой поэтической точностью, что выдерживает издание en regard с оригиналом; сложнейшие поэтические формы — сонеты парнасца Эредиа и терцины «Божественной комедии», воздушный блеск Лопе де Вега и Мольера.

Переводческое мастерство Лозинского, что ясно понимали его современники, должно было означить новый этап в истории отечественного перевода, сменив эпохи Жуковского и Валерия Брюсова: «Гумилев считает его переводчиком выше Жуковского» (Александр Блок); «никогда Брюсов — крупнейший мастер перевода — не достигал подобного совершенства» (Георгий Адамович), «переводы Брюсова и Вячеслава Иванова <...> детский лепет и жалкая отсебятина рядом с переводами Лозинского» (Георгий Иванов), — однако этого не произошло. Еще в 1922 году Николай Лернер, прочтя сделанный Лозинским перевод стихотворной трагедии Леконта де Лиля «Эриния» — тот, о котором Блок записал в дневнике «Глыбы стихов высочайшей пробы», — призвал к его «внимательному „студийному“ изучению»; Георгий Иванов, признавая, что «необыкновенное мастерство Лозинского — явление вполне исключительное», не сомневался, что рано или поздно оно будет оценено «как должно»; переводчик и теоретик перевода Андрей Федоров в 1938 году написал статью (не изданную), где попытался представить мастерство Лозинского образцом для «советского перевода», который мог бы таким образом пойти по пути высокой точности; Ахматова, выступая на вечере памяти Лозинского, выражала надежду, что будет начато изучение его «великого наследия — того, кем мы вправе гордиться как человеком, другом, учителем, помощником и несравненным поэтом-переводчиком». Оно и было начато — Ефимом Григорьевичем Эткиндом в конце 1950-х годов, но закончилось с вынужденной эмиграцией исследователя в середине семидесятых и с тех пор всерьез не возобновлялось.

Две основные работы Эткинда о Лозинском — статья 1959 года «Архив переводчика (Из творческой лаборатории М. Л. Лозинского)» и подготовленный им том переводов Лозинского из западноевропейских поэтов «Багровое светило» (1974) — ясно говорят о том, что лучше всего метод Лозинского можно уяснить, работая в его архиве, в той самой «творческой лаборатории», где скрупулезнейшим образом сохранялись все «реторты», «перегонные кубы» и «тигели», в которых Лозинскому удалось разложить и потом точно воссоздать в переводе живую «фиалку» поэзии. Материалы к переводу «Божественной комедии», например, занимают в этом архиве целый шкаф. Работавший с ними Эткинд, в частности, выяснил, что, написав, с опорой на огромный корпус исследований на нескольких языках, фундаментальный реальный, лингвистический, стилистический комментарий к этой огромной поэме и сделав ее полный перевод, Лозинский потом еще составил список всех рифмующих окончаний, чтобы убедиться, что их многообразие таково же и того же рода, как в оригинале, вернее, в его филологическом анализе, проделанном в специальном труде (A. De Salvio, «Rhyme Words in the „Divine Comedy”», 1929). Мы, работая с материалами к переводу «Жизни» Бенвенуто Челлини (1931), обнаружили, что Лозинский, также сделав полный и вполне блестящий перевод этой автобиографии знаменитого итальянского скульптора и золотых дел мастера XVI века, впоследствии переработал его в направлении буквально точной, часто до калькирования, передачи синтаксических солецизмов и темнот Челлини, поскольку, вероятно, под влиянием стилистико-грамматических исследований немецкого филолога Карла Фосслера, увидел в них ключевую черту его стиля.

Как Лозинскому удавалось соединять высокое поэтическое искусство со скрупулезной филологической точностью, мы на самом деле понять не можем. Однако мы знаем, что этот идеал доступен для чтения и обдумывания в переводах Лозинского, которые пора уже, наконец, переиздать отдельным томом с параллельными оригинальными текстами. И еще — есть место, где в полноте и неприкосновенности сохранен мир Лозинского, дух его трудовой, культурной, умной жизни: фантастическая библиотека, собранная усилиями двух поколений библиофилов, самого Лозинского и его отца, книги в которой до сих пор выглядят как новые, тот необъятный, занимающий треть комнаты письменный стол, о котором вспоминала его дочь Н. М. Толстая (Лозинская) в интервью «Радио Свобода»*СМИ признано в России иностранным агентом и нежелательной организацией, на котором все так же лежат его рукописи, словари, стоит большая чернильница, а в глубоких ящиках покоятся материалы архива, сначала аккуратно и тщательно организованные самим Лозинским, потом сохранявшиеся усилиями его сына, математика С. М. Лозинского, а после — его вдовой И. В. Платоновой-Лозинской, которая несет этот труд кураторства на протяжении уже более 30 лет. Этот мир в петербургской квартире на Каменном острове так же невероятен в наше время и так же несомненно существует, как и переводческое наследие Лозинского.