Оксана Тимофеева
Письмо в почте от друга: «Валерий умер»! Не могла понять, как так, как такое возможно? Снова и снова открывала почтовый ящик, перечитывала, наверное, более десяти раз. Это слишком дорогой, слишком важный для меня человек. Не может быть, чтобы его не было.
Мы познакомились в самом конце 1990-х годов, когда я пришла учиться на философский факультет ГАУГНа (тогдашнего ГУГНа) — небольшой факультет при Институте философии РАН. На втором или третьем курсе студенты стали перешептываться: в программе был его курс по антропологии. Я тогда про Подорогу ничего не знала; не знала, какая это звезда, не могла даже примерно оценить его масштаб. Знаменитая аудитория с пианино на втором этаже старого здания Института на Волхонке была во время его лекций переполнена. Валерий Александрович рассказывал о теории власти Фуко, о Ницше, о Фрейде. Перед аудиторией он любил мыслить бескомпромиссно. Каждая формулировка — как брошенный в толпу хлеб: лови и делись с кем можешь. Слишком долго объяснять сложные вещи не считал нужным, но охотно делился ссылками. После лекций мы бежали перечитывать эти книги. Подорога перемещался по ним какими-то своими тайными звериными тропами. Догнать его было невозможно.
Я только недавно поняла, насколько мне повезло, что он согласился стать моим научным руководителем и был им все это время — курсовая, диплом, кандидатская, докторская. С каждым разом критика становилась все более строгой. Я училась у него больше двадцати лет. Это так мало. Кажется, я наконец только стала понемногу формулировать вопросы, которые не стыдно было бы ему задать. А еще я мечтала написать книжку, которую мне не стыдно было бы ему подарить. Не успела.
Последний раз я звонила ему, кажется, в июне. Наш разговор оборвался в самом начале, так как у него садился телефон. Перезвонила через какое-то время — и снова оборвался. Я звонила поздравить с выходом двух книг — о Мамардашвили и Эйзенштейне, таких же несоразмерных монстрах, как и он сам. Последнее время Валерий Александрович говорил, что очень торопится завершить эти проекты, что у него мало времени. Ему удалось это сделать, он был невероятной мощи человек. Моего учителя больше нет: это очень тяжелая мысль. Нужно еще как-то научиться с ней жить, но это трудно, потому что тот, кто мог бы научить, уже не ответит, как раньше, на мой телефонный звонок.
Михаил Ямпольский
Несколько слов о Валерии Подороге
Уход Валерия Подороги для меня лично — трагедия, но это и большая потеря для российской культуры. Много лет назад мы вместе с ним и Михаилом Рыклиным затевали издательство «Ad Marginem», Валера перетащил меня из Института киноискусства в Институт философии, в недавно созданную им лабораторию аналитической антропологии. И издательство, и лаборатория быстро превратились в важные центры мысли, пробуждавшейся в эпоху перестройки. Принципиальным нам тогда представлялось открытие российского ландшафта лучшим образцам интеллектуальной культуры Запада. Именно ради лаборатории впервые приехали в нашу страну такие мыслители, как Жак Деррида, чьи заметки о поездке в СССР были опубликованы в «Ad Marginem». Подорога и его соратники жадно осваивали лучшее в современной мысли и при этом старались не превратиться в эпигонов влиятельных визитеров. И пусть посетивший лабораторию в поисках нового французский философ Франсуа Жюльен потом разочарованно вспоминал, что надеялся на новое, а столкнулся с пережевыванием идей Деррида. Иного в те времена и не следовало ожидать. Это было время не столько интеллектуальных свершений, сколько большой интенсивности, открывшихся возможностей, энергии и веселья. И я благодарен судьбе, что мне довелось провести его рядом с Подорогой.
Подорога, однако, в этом контексте всегда поражал независимостью мысли. Я помню, какое сильное впечатление он произвел на регулярно приезжавшую в лабораторию из США Сьюзен Бак-Морсс, сразу учуявшую в Валере совершенно независимого и масштабного мыслителя. Я вспоминаю, как он, вернувшись с международного философского семинара в Дубровнике, разочарованно говорил о своем учителе Мамардашвили, что тот остановился на этапе сартровского экзистенциализма и не может двинуться вперед. При всем при том он почитал Мераба, много сделал для публикации его семинаров в «Ad Marginem», но признавался, что, пожалуй, единственное, чему он у него научился, была установка на спонтанное философствование, живое мышление перед людьми. Сам Валера всегда воплощал для меня силу мысли, энергию продуктивного «думанья». Эту практику Подорога перенес в серию незабываемых семинаров с художниками, где он свободно, оригинально и глубоко размышлял о современной культуре и искусстве. Эти семинары сыграли, на мой взгляд, важную роль в развитии современного российского искусства.
Интерес Валеры к искусству был принципиальным для его философствования. Развиваемое им направление он называл «аналитической антропологией». Должен признаться, что тогда я не очень понимал смысл этого обозначения. И прошло немало лет, прежде чем я стал полнее осознавать весь масштаб этого философского проекта. Речь шла о философской рефлексии над миром через призму репрезентирующих и выражающих этот мир практик, среди которых принципиальное место занимали искусство и литература. Мир почти не доступен философскому анализу, лишенному призмы человеческой культуры, в которой феноменология мира преломлялась бы в структурах сознания. Именно встреча мира, социума и исторически обусловленных форм культурного сознания и стала главным объектом изучения Подороги. Важно также отметить что это сознание всегда проходило через призму телесности, которая у него всегда была медиумом выражения субъектности. Именно телесность была у Валеры мостиком, связывающим культуру с политикой и важным для него мотивом репрессий. Монументом этой философской антропологии стал двухтомник «Мимесис», значение которого так до конца и не оценено. Первый том был посвящен Гоголю и Достоевскому, а второй — Андрею Белому, их несомненному продолжателю в ХХ веке. Эта странная генеалогия русского модернизма вся написана сквозь призму телесных деформаций, обнаруживающих в себе преемственность традиции и разлом между эпохами. Валера был абсолютно загипнотизирован литературой Андрея Платонова и кинематографом Эйзенштейна — постоянными объектами его внимания, творцами, в чьих произведениях история воистину находила свое выражение в омертвлении или фрагментации тел. Без учета телесности, по мнению Подороги, антропология культуры не может претендовать на полноту.
Разработка сложного категориального аппарата этой философской антропологии и блистательные примеры анализа, оставленные нам Подорогой, как ни печально, постепенно привели к его частичной изоляции от современного интеллектуального контекста. Во время нашей последней встречи он жаловался, что его книги почти никого не интересуют и что он потерял читателей. Мне кажется, сам он воспринимал эту ситуацию весьма драматически. Нет сомнения, что Подорога был окружен почтением учеников и ореолом важного мыслителя. Но мне казалось, что ему не хватает живого отклика. Чем глубже он уходил в осмысление творчества титанов культуры (я думаю, что лекции Мамардашвили о Прусте, при всей их «неудовлетворительности», сыграли важную роль в первоначальном развитии всего проекта), тем более призрачной становилась его связь с современным искусством и политикой. Но самое важное было в ином. Подорога оказался между дисциплинарных полей — филологи и киноведы по понятным причинам не признали его усилий, столь чуждых их привычным методам, но и философы оказались за рамками того поля, которое он разрабатывал.
Я искренне полагаю, что Подорога — один из наиболее оригинальных (хотя и одиноких) мыслителей современности, и верю, что его наследие будет в полной мере освоено и масштаб его вклада в культуру будет оценен. Сегодня же сил хватает только на то, чтобы скорбеть и пытаться осознать весь ужас этой тяжелой утраты.
Александр Иванов
Умер Валерий Подорога. Если бы он мог написать некролог самому себе, то, наверное, этот автонекролог стал бы некрологом-проблемой, не-некрологом. А чем? Возможно, попыткой ответа на вопрос, что делает смерть событием мысли — ну или чем-то в этом роде. Валерий, став автором собственного некролога, задал бы старухе несколько таких вопросов, на которые, уверен, у той не нашлось бы ответов. Он задал бы ей жару. У Подороги есть маленький текст о Лейбнице и Андерсене — точнее, о лейбницианстве датского сказочника. А еще точнее, о том, что в мире маленького — в мире, где возможны дюймовочки — смерть невозможна, поскольку она живет только в том мире, где правят бал макро- и мегаразличия, а не в том, где царят бесконечно уменьшающиеся в собственной амплитуде, но так и не выходящие за жизненный предел движения-колебания. Доминирующее настроение текстов Подороги, их Stimmung, и представляется мне набором таких микроколебаний смысла — не смысловой революцией по принципу «до — после», «смерть — жизнь», а скорее революцией интонации, тона, смысловой аритмии. Этому он учился у многих — от Мамардашвили и Пруста до Делёза и Кафки. И этому он научил многих, меня в том числе. Все продолжается, Валерий Александрович. Смерти нет.
Елена Петровская
Корпус трудов и корпус воспоминаний. Никто никогда не готов переступить эту черту, черту, за которой перестает звучать живой голос. «Лена, привет! Это Подорога», — хотя зачем представляться, если и так совершенно ясно, кто на другом конце провода. Но это короткое приветствие есть своего рода ритуал, доброжелательное и уютное приготовление к разговору, который обычно длится долго и в котором затрагиваются самые разные темы: работа, состояние дел у общих знакомых (прежде всего это американские друзья Джонатан, Сюзан и Фред), бытовые моменты. Но сегодня это стало невозможным. Сегодня остается только корпус трудов и корпус воспоминаний.
О трудах Валерия Подороги уже написано немало, но они по-прежнему ждут своей неторопливой, вдумчивой оценки. Полагаю, что некоторая трудность их восприятия связана с тем, что за ними стоят основания оригинальной философской системы, которая создавалась и шлифовалась долгие годы. Именно системы, поскольку от блестящих ранних интуиций и полуметафорических определений Валерий Александрович проделал колоссальный путь к формулированию своей собственной философии, которую он называл аналитической антропологией. Это способ анализа философских, литературных и кинематографических текстов, в котором сохраняется фигура наблюдателя, при том что объекты наблюдения вовсе не скрытые смыслы. Скорее это иннервации самой текстуальной ткани, ее квазимимические сокращения, из которых и рождается читатель — читатель, не всегда и не обязательно имеющий человеческую мерность. Я бы осмелилась сказать, что это определенная разновидность экофилософии, но это неизбежно потребует дальнейших разъяснений.
А вот воспоминания располагаются в разных пластах, и, если верить Бергсону и Делёзу, эти пласты времени никуда не пропадают. Что поразило меня при одной из наших первых встреч? Авторитетность, серьезность, увлеченность. Но это слабые слова. Поразило то, что заражает. «Вы хотите разобраться с тем, что такое единство трансцендентальной апперцепции у Канта?» — спрашивал меня, новоиспеченную аспирантку, Валерий, и это был не вопрос, а призыв — призыв следовать неизвестными путями, призыв к бесстрашию и интеллектуальной честности. Валерий Александрович прекрасно знал, что вхождение в область профессионального знания — это нечто сродни заражению, ведь неравенство налицо: учитель и ученик, и ты доверяешь — доверяешься — тому, кто обещает только одно: amor intellectualis. Если повезет, конечно. Мне повезло встретиться с этим выдающимся человеком и учиться у него. Могу со всей определенностью сказать, что исходившие от него импульс, мудрость и интеллектуальная строгость сыграли решающую роль в моем профессиональном становлении.