Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Имена двух эмигрантских enfant terrible — Ильи Зданевича и Бориса Поплавского — стоят рядом. И дело не только в том, что их связывала дружба и общие творческие интересы. И не в том, что Поплавский называл себя учеником Зданевича и воспроизвел в романе «Аполлон Безобразов» жизнь парижской братии российских авангардистов. Скорее дело в удивительном репертуаре жизненных и творческих стратегий, свойственных обоим писателям. Их способность к поэтическому перевоплощению, драматизации и расщеплению своего «я» не имеет, кажется, аналогов в межвоенном Париже — среди их эмигрантских коллег уж во всяком случае. Теоретик «всёчества» Ильязд, в 1910–1920-х пишущий заумные дра (как он называл свои пьесы) и полный словесных кульбитов роман «Парижачьи», в то же время сочиняет ясный и вещественный роман «Восхищение» и плутовскую «Философию», а затем, в 1930-е и позднее, — венки псевдоклассических сонетов; он профессионально разбирается в византийской архитектуре, знает толк в блужданиях по горам, изобретает техники изготовления книг. И Поплавский, чья протеичность давно стала общим местом: мистик и боксер, каббалист и спортсмен, поэт и специалист по религии, аскет, ведущий дионисийскую жизнь, царевич Монпарнаса и человек, бегущий от эмигрантского мира. Перечисляя воплощения писателей, нисколько не приближаешься к тому, чтобы объять одновременно разные стороны их личностей.
Может быть, еще важнее их внутренняя свобода от русской эмиграции 1920-х годов. И тот и другой совершили «покушение с негодными средствами» на эстетические нормы изгнаннического мира, боролись с ее мессианистским пафосом, распространенной в эмигрантской поэзии установкой на простоту словаря и аскетичность выразительных средств. Эта формула, взятая из юридического словаря, использовалась Зданевичем и Поплавским в качестве своего рода синонима поэзии, искусства как особого способа противостояния миру посредственности и пошлости. Под таким названием в 1997 году вышел сборник стихов Поплавского с предисловием Режиса Гейро, куда также вошли материалы, касающиеся дружбы героев этого материала.
Удалось ли им освободиться от духа русской эмиграции? В случае Ильязда это можно утверждать с большей долей уверенности. В конце 1920-х он окончательно отходит от изгнаннического мира и предпринимает собственную писательскую авантюру — вне какой-то цеховой принадлежности (а была ли она когда бы то ни было?), выпадая из списков имен, похожих на братские могилы: футуристов или авангардистов, «попутчиков», а тем более авторов журнала «Числа», посетителей Ротонды и пр.
С Поплавским дело обстоит сложнее. В первой половине 1920-х он был причастен к миру парижского литературного авангарда, который эстетически и политически противостоял белой эмиграции. В этом мире не было антисоветских настроений, и даже, напротив, многие поэты и художники, принадлежащие этому сообществу, симпатизировали „левой“ идеологии и в особенности „левому“ искусству (некоторые из них, вроде Марка Талова и Сергея Ромова, вернулись в Советскую Россию в 1920-е). Поплавский, участник творческих групп «Гатарапак» и «Через», наряду со своими собратьями по авангарду, вроде Сергея Шаршуна и того же Зданевича, был близок к дадаистам. Однако во второй половине 1920-х, особенно после неудачи с изданием своих стихов дадаистского периода, Поплавский начинает сближаться с эмигрантскими литераторами вроде Георгия Иванова, Георгия Адамовича, Мережковских. Поворотным моментом обычно считают письмо Поплавского к Ильязду от 18 сентября 1928 года, в котором адресант упрекает своего учителя в авангардистском презрении к простоте и признается, что хочет «сделать себя понятным» и выходит на «большую дорогу человеков». С этого момента поэт начинает публиковаться в эмигрантской периодике и становится выразителем «молодой» эмигрантской литературы, то есть плеяды писателей, начавших публиковаться только за рубежом. В творчестве этих писателей разрабатывалась особая поколенческая мифология, совмещающая неодекадентство, установку на документальную и автобиографическую литературу и поствоенное беспокойство, характерное для риторики «потерянных поколений» в Европе. Осмысленная в более широком контексте интернационального модернизма, эта писательская плеяда вошла в историю как русский Монпарнас.
Вместе с тем дневники и романы Поплавского демонстрируют, что на Монпарнасе он редко чувствовал себя своим. Его хоть и привлекала эмоциональная насыщенность монпарнасской жизни, но он не любил круговую поруку беженской сплоченности. Вероятно, именно постоянное перевоплощение самого Поплавского в героев своих романов спасало его от последовательного исполнения какой-то определенной роли. Неслучайно, чуткий к разного рода выпадениям из литературы, эссеист и писатель Александр Гольдштейн пытается посмертно спасти Поплавского от эмиграции, сочинив ему вместо смерти в 1935 году от передозировки наркотиками или, по другим предположениям, от яда, — бегство от мира русского Парижа. В книге «Расставание с нарциссом» Гольдштейн придумал «монпарнасскому царевичу» другую жизнь, более Поплавскому свойственную. Мол, ничего не было, поэт сбежал, вот даже след его можно поймать в дневниках Пазолини. Пусть это и неправдоподобно, зато, может быть, более правдиво.
За последние три года вышло несколько книг Зданевича и Поплавского. В 2021 году — сборник парижских и берлинских статей и выступлений Ильязда 1921–1926 годов «Дом на говне». В 2022-м — новое издание романа «Восхищение», в 2023 году собрание стихов Поплавского «Дирижабль осатанел». Издания Зданевича готовил Сергей Кудрявцев и французский славист Режис Гейро. Последнее издание Поплавского собрал один Кудрявцев с участием Андрея Устинова. Про ильяздовское «Восхищение» и «Дирижабль» Поплавского и хотелось бы поговорить.
Илья Зданевич (Ильязд). Восхищение: Роман. Изд. 5-е, испр. и доп. / Сост., подг. текстов, коммент. и примеч. С. Кудрявцева. М.: Гилея, 2022 (С 10 рисунками Б. Констриктора и 3 приложениями).
Это издание «Восхищения» — пятое по счету с 1930 года. В романе рассказана странная полуфантастическая, без точных пространственно-временных ориентиров история про горную деревушку, населенную «зобатыми» и «кретинами», куда, спасаясь от военной мобилизации, приходит обитатель равнины Лаврентий. Его вторжение в жизнь этой деревушки нарушает баланс в отношениях живущих на особицу горцев с остальным миром. Роман щедр на подробное описание деревенской жизни: читатель узнает о невероятных верованиях зобатых, о жизни странной семьи «кретинов», которые «выползали обыкновенно по вечерам, не обращая внимания на непогоду, и, рассевшись на срубе, некогда служившим корытом, распевали заумные, совершенно наподобие названия деревушки построенные песни» о многочасовом беге во время охоты, о почти раблезианском разгуле их повседневных забот. В этом романе Ильязд может быть и не изобретает специальный язык или почти не экспериментирует со словарем, однако добивается непривычного, постоянно удивляющего ритма. Об этом писал Олег Юрьев, предполагая, что «Восхищение» следует читать, мысленно воспроизводя пусть и анекдотический грузинский акцент, как бы имитируя сказание (тост?):
«И однако, сколь эта чувствительная жизнь ни была проста и ни была чужда Ивлита желаний, ей недоставало восхищения. Ум ее ума, развитого и сложного, обогащенный созерцанием внутренним в ущерб внешнему, сознавал, что самому себе он враг. Зобатые дети, составлявшие ее общество, в явлениях жизни, в мелочах природы видели присутствие сил, которых, она знала, в действительности нет. Поэтому годичный круговорот был пуст, и вода не утоляла ее. Верования и обряды, она бежала их, чтобы пустота не стала еще обширнее. Даже узнать, что делается за перевалами, Ивлита не любопытствовала. В эту осень, вдоволь натомившись в течение года, Ивлита думала о снеге, словно о смерти».
Есть традиция прочитывать роман «Восхищение» как своего рода притчу о подъеме и крахе русского футуризма, а наряженного в желтую шерстяную рубаху Лаврентия считать Маяковским — разбойником, нарушившим законы горцев-заумников и т. п. Но удивительная смесь мифа и «литературного материализма», как манеру Ильязда охарактеризовал Д. С. Святополк-Мирский в рецензии на роман, располагает и к более универсальным толкованиям. При желании можно увидеть в «Восхищении» намеки на Первую мировую войну, на регионы Грузии, но можно прочитать роман и в качестве притчи о горском и равнинном способах видеть мир.
В приложениях к роману содержится переписка Ильи Зданевича с братом Кириллом, а также с Федерацией объединений советских писателей по поводу издания романа в СССР; список людей и организаций, кому Зданевич намеревался послать или послал роман, а также две рецензии — Поплавского и Святополк-Мирского (последний текст уже публиковался с содержательным предисловием М. Ефимова и Л. Димитриевой). Из этих приложений особенно интересен список адресатов Ильязда, потенциальных читателей «Восхищения», книжных магазинов, издательств — почти 150 персоналий, о которых сообщаются факты и обстоятельства, «которые могли бы послужить неким объяснением этого условного, а во многом и реального сообщества». Сообщество друзей и знакомых Ильязда впечатляет разнообразием: С. Шаршун, А. Гингер, К. Терешкович, П. Анненков, И. Стравинский, Х. Сутин, П. Пикассо, К. Шанель и др. Впрочем, любопытна и часть списка, связанная с посылками книг в Советскую Россию, где наряду с А. Крученых, И. Терентьевым или В. Шкловским мы встретим М. Кузмина, А. Введенского, Д. Хармса, К. Вагинова и др.
Борис Поплавский. Дирижабль осатанел: Русский дада и «адские поэмы». Авторские версии стихов 1920-х годов с 40 иллюстрациями и автопортретом / Сост., подг. текстов, коммент. и примеч. С. Кудрявцева. М.: Гилея, 2023
Книга Поплавского «Дирижабль осатанел» имеет подзаголовок «Русский дада и „адские“ поэмы», и еще один — «Авторские версии стихов 1920-х годов с 40 иллюстрациями и автопортретом». Ключевая задача издания — восстановить по автографам задуманную Поплавским «вторую книгу стихов», куда должны были войти его «дадаистские» работы. В этот период, Поплавский, как и Зданевич, был близок к европейским, прежде всего парижским дадаистам. Русские и европейские авангардисты устраивали совместные вечера и планировали издания — этому сюжету посвящена книга, подготовленная Л. Ливаком и А. Устиновым. Частично эта задача — опубликовать авангардистские тексты Поплавского — уже реализовывалась в прошлых изданиях «Гилеи»: книгах «Дадафония: Неизвестные стихотворения 1924–1927» (1999) и «Небытие: Неизвестные стихотворения 1922–1935» (2013). Для всех этих изданий характерна одна особенность: в них делается акцент прежде всего на творчестве Поплавского 1920-х годов. Для составителей и комментаторов этих сборников крайне важно было постепенно «открывать» этого экспериментального Поплавского, в свой дадаистский период далекого от того, чтобы быть выразителем эмигрантской литературы.
В компактном томике стихи занимают около четырехсот страниц, а комментарии мелким шрифтом — около ста. Приводится информация о первой публикации каждого текста, приводятся варианты при значительных расхождениях, объясняется выбор того или иного источника, в ряде случаях дается историко-литературный комментарий. Сборник дает возможность пройти с поэтом путь его экспериментов: от заумных опытов и игр к хорошо рассчитанным «какальным» сдвигам и аллитерационным перекличками строк и строф, и все это перемежается узнаваемой динамикой, где стихотворение развивается через движение всех объектов поэтического мира.
Скакали ноты по тарелкам в зале,
Гостей хватая за усы, носы.
На люстру к нам карабкаясь, влезали
И прыгали с нее на тех, кто сыт.
Запутывались в волосах у женщин.
В карманы залезали у мужчин.
Стреляли сами револьверы в френчах.
И сабли вылетали без причин.
Мажорные клопы кусали ноги.
Сороканожки гамм влетали в рот.
Минорные хватали осьминоги
Нас за лицо, за пах и за живот.
Был полон воздух муравьями звуков.
От них нам было душно и темно.
Нас ударяли розовые руки
Котами и окороками нот.
(Из стихотворения «Морской змей»)
Впрочем, нельзя сказать, что Поплавский в 1920-е радикально менялся, прощался с какой-то из граней своего творческого опыта: скорее все свои поэтические личины он носил с собой и на себе одновременно. Вот что говорится об этой особенности в предисловии: «Но вообще говоря, эстетика и семантика этих опытов столь вариативны, их независимая сюрреалистическая образность часто столь очевидна, а влияния, в них ощутимые, настолько путаны и разнородны — кроме перечисленных течений и авторов, это и Эдгар По, и христианство, и старинные трактаты, и Блаватская, и каббала, и другие эзотерические учения, — что вернее было бы, с изрядной долей скепсиса и терминологического бессилия, охарактеризовать стихи, которые в итоге составили нашу книги, как „оккультно-символистский дада“ или же как „заумный сюрреализм мистического направления“». В оптике Кудрявцева дадаизм поэта — это особая разновидность «внелитературного существования», своего рода внутренняя эмиграция, позволяющая спрятаться от утомительного однообразия «внешней».
Составитель не скрывает своих симпатий. В пику тем (а их немало) читателям и исследователям, кто считает авангардный период Поплавского подготовкой к ясности и приглушенной мелодичности стихов «Снежного часа», он, напротив, последовательно подчеркивает, что именно этот период середины 1920 годов самый плодотворный. Знаменательный компромисс Поплавского периода вхождения в эмигрантский круг Адамовича, Г. Иванова, Мережковских, вовлечения в монпарнасскую эстетику стиха как документа, подготовки сборника «Флаги», для которого поэт изменил стихи периода «Дирижабля неизвестного направления», сознательно меняя алогичные или вызывающие образы на более конвенциональные, соглашаясь на пунктуацию и пр., — почти однозначно расценивается Кудрявцевым как вынужденная мера, на которую идет Поплавский. От последствий этой «меры» поэта желательно освободить, восстановив в издании автографы 1920 годов.
Со справедливой необходимостью этого шага сложно спорить, и тем не менее попытку поэта соответствовать эмигрантским ожиданиям нельзя целиком свести к безвольному согласию с эстетически чужими требованиями. Ведь в период «Чисел» Поплавский оказывается одним из главных эссеистов, в чьих работах выразилась напряженная эстетическая атмосфера эмигрантской парижской литературы рубежа 1920–1930-х. И уже сложно будет разобрать, где он следует негласным эмигрантским требованиям, а где — своей меняющейся поэтике. Он умел перевоплощаться и сталкивать в своей поэтической практике очень разные и отстоящие друг от друга приемы, соединять мировоззрения. Да и рецензируемый сборник «Дирижабль осатанел» демонстрирует, что на протяжении 1920-х Поплавский постоянно обыгрывает разные поэтические техники, то прислушиваясь к звуковым рифмам и наслаждаясь неточностью («Труба по-русски, по латыни тромба. / Тромбон житейский — во, во, вот что я» [1925]), то приглушая свой голос едва ли не в русле позднейшего «Снежного часа» («Синевели дни, сиреневели, / Темные, прекрасные, пустые» [1926, потом опубликовано во «Флагах»]). «Нагое безобразие стихов» смыкается с поиском «мистического интегрального нюдизма».
Кажется, в случае Поплавского его стихи невозможно оторвать от прозы и дневников, да и от его жизненного проекта. Это не умаляет, конечно, важной роли, которую играют гилеевские издания в восприятии поэта, однако сконцетрированность на «авангардном» Поплавском несколько затушевывает его религиозно-мистическую дневниковую прозу и дальнейшую траекторию письма.
В книге три приложения: ответы Б. Поплавского на вопросы советской анкеты предположительно 1926 года, текст для рекламного листка «Бала Жюля Верна» 1929 года и описание той части архива Поплавского, которая хранится в собрании Семена Карлинского (подготовлено А. Устиновым).
***
Новые издания Зданевича и Поплавского помогают лучше понять, что происходило в русском авангарде в эмигрантском Париже во второй половине 1920-х. Дороги этих авторов разминулись в 1930-е, но как раз в период, которому посвящены книги, каждый из них находился в процессе изобретения поэтической системы, которая позволила бы им менять свои технические средства и внелитературные интересы, сохраняя при этом творческую целостность. В ответ на вопрос в советской анкете, владеет ли он недвижимым имуществом, Поплавский написал: «Владею миром (будучи поэтом) (но это имущество движимое)». Это движимое имущество приумножают своими текстами оба автора.