1. 11 мая умер выдающийся теоретик литературы, исследователь нарративных жанров, автор «Фигур» Жерар Женетт. Le Monde пишет о всегдашней свободе его текстов, которые, «не отступая от строгости терминологии, могли быть гибкими и игривыми… и ничуть не теряли в академизме и значительности». Автор статьи Патрик Кешишян сравнивает Женетта с Роланом Бартом, Жан-Пьером Ришаром и Жаном Старобинским: как и они, в своих текстах Женетт «показал свою творческую сторону, без которой литературоведение и критика теряют душу и силу».
2. «Сигма» публикует несколько ранее не издававшихся стихотворений Елены Шварц: они вошли в книгу «Стихи из „Зеленой тетради”», которую подготовил «Порядок слов». Всякий раз удивляешься тому, как много Шварц сделала; всякий раз оказывается, что поводов для удивления еще много. Перед нами почти юношеские стихи; в предисловии Ольга Виноградова пишет, что сборник «как бы в замедленной съемке делает видимым процесс метаморфозы гениального подростка в зрелого поэта». Виноградова усматривает в некоторых текстах юмористическую легкость, в то же время можно увидеть в них и не самую очевидную фольклорность («Сорокаградусные песни»), и внимание Шварц к несчастью, изломанности, как, например, в стихотворении «О сестрах Гоголя»:
Теперь он думал, что напрасно
сестер отдали в пансион —
и ничему не научились,
а некрасивее, чем он.
То вдруг смехом некстати
некрасивым зальются,
то, запутавшись в платье,
упадут, расшибутся.
Да еще так похожи!
И зонтик как палку,
и все, и все не так,
и сходство видно —
как больно, как жалко,
а главное, стыдно.
3. В «Реальном времени» Наталия Федорова интервьюирует Гузель Яхину: писательница рассказывает о том, как ее «Зулейха» была принята в разных странах (роман перевели на 30 языков), и о готовящейся экранизации ее дебютной книги. Она признается, что новый роман «Дети мои» дался ей непросто: «Очень долго не могла определиться, как строить эту историю. Тема очень большая, огромная. И чем глубже ты погружаешься в нее — изучаешь культуру, обычаи, литературу немцев Поволжья, частные истории людей, читаешь мемуары, — тем больше ты осознаешь, насколько, в сущности, мало тебе известно. Имеешь в голове огромное количество фактов, частных историй, сюжетов, деталей, событий, о которых хотелось бы рассказать, — но не понимаешь, что из этого важно, а что нет». Яхина выделяет несколько лейтмотивов своего текста, в том числе «Чувство Большой Реки, которое есть в теле каждого волжанина», и определяет функции исторического романа в России: это связь с предыдущими поколениями («исторический роман, рассказывающий о раннем советском времени или о начале прошлого века, помогает нам сегодня чуть лучше почувствовать наших предков, подумать о них, прикоснуться к ним») и, разумеется, проработка травм прошлого. Отдельное удовольствие — комментарии читателей, которые выясняют, насколько Яхина татарский писатель, и даже сочиняют на «Зулейху» эпиграммы.
Тем временем критики пока что сдержанно встречают роман «Дети мои». В постоянной рубрике «Спорная книга» на сайте журнала «ПИТЕРBOOK» собраны ссылки на несколько рецензий: если Павел Басинский говорит о любви автора к герою, которая сделает из романа новый бестселлер, то Галина Юзефович полагает, что, сменив локацию, Яхина во второй раз выводит ту же самую, не слишком оригинальную мораль, а Наталья Ломыкина считает, что «интересную идею со всей ее глубиной и гофмановским сказочным сюжетом Гузель Яхина утопила в словах, как нерожденных телят топят в романе в Волге». «Вы так говорите, как будто это что-то плохое», — как бы отвечает на это рецензия Константина Мильчина на сайте ТАСС. Мильчин говорит о «словесном очаровании» обоих романов: «Яхина пишет каким-то петляюще-волшебным стилем, который заманивает читателя, утапливает его в сюжете и в описаниях».
4. Портал «Что и требовалось доказать» решил расспросить взрослых читателей, что они помнят о «Маленьком принце» Сент-Экзюпери. Людмила Петрушевская: «Главная для меня фраза — „Мы в ответе за тех, кого приручили”. Сколько раз я, прирученная, оставалась одна. Сколько раз я отказывалась от тех, с кем дружила». Дмитрий Воденников: «Я его первый раз прочитал лет в 12, на пляже, летом в Анапе. Понятно, что это был эффект разорвавшейся бомбы. Тот песок, на который падал Маленький принц, вот он был, под рукой. Но его песок был не чета моему. А ведь я — это он. Ну вот примерно это я и подумал». Профессиональные психологи высказываются предметнее, и для них «Маленький принц» — текст, высвечивающий особенности взросления и внутренний мир человека: «В экстремальной ситуации мы встречаемся с собой, со своим внутренним миром, знакомимся с его обитателями: ребенком, царем, капризной розой, деструктивными мыслями-баобабами, которые приходится выкорчевывать каждое утро» (детский аналитик Анна Скавитина).
5. «Магистерия» представляет курс лекций литературоведа Владимира Викторовича «Достоевский. Писатель, заглянувший в бездну». Пятнадцать лекций охватят всю биографию и главные произведения Достоевского; пока что доступна вводная — о становлении личности писателя и о том, как Достоевский открывает зло и заставляет нас смотреть на него. Здесь — споры о смерти отца Достоевского, Семеновский плац и каторга, укрепление в вере.
Еще один текст о Достоевском на этой неделе — эссе Гэри Морсона об «Идиоте» в The New Criterion, приуроченное к 150-летию романа. Морсон рассказывает об истории создания «Идиота» и пытается понять, почему, невзирая на все несообразности сюжета и структуры (обещанные было конфликты гаснут, намеченные линии обрываются), у Достоевского получилось великое произведение. Достоевский, изначально задумавший вполне позднетолстовский сюжет о покаянии и просветлении разбойника, приходит к необычной идее «начать с Идиота, который уже будет идеальным христианином… спросить не о том, возможен ли христианский идеал, а о том, желанен ли он». Вслед за биографом Достоевского Джозефом Франком Морсон отмечает, что «Идиот» позволяет вникнуть в самые личные мысли автора, пережить вместе с ним самые страшные моменты — речь, конечно, об ожидании смертной казни. Но, помимо экзистенциальности и идеи подвергнуть испытанию христианскую добродетель, у «Идиота» есть еще одно измерение. «В какой-то момент Достоевский понял, что… у его произведения есть еще одна тема: природа времени в человеческих ощущениях». В романе «развивается мысль о том, что время совершенно открыто. На свете больше возможностей, чем свершающихся фактов, и что бы ни случилось, могло бы случиться и что-то другое. Достоевский также понимал, что писать без заранее намеченного плана — лучший способ изобразить открытость времени. Детерминизм учит нас, что будущее предопределено — для конвенционального романа так оно и есть. Если свобода — иллюзия, то мы напоминаем персонажей, чьи действия приведут в конце концов лишь к тому исходу, который предначертан для них автором. Не так с „Идиотом”. Автор понимал, что сейчас произойдет, лишь одновременно со своими персонажами. Он был удивлен не меньше, чем они». Тут-то и находится оправдание всем сюжетным несообразностям: в жизни мы тоже часто рассчитываем на одно, а получаем совсем другое.
6. В Words Without Borders Эстер Ким рекомендует прочитать трех корейских авторов-модернистов, родившихся в 1900-х: Им Хва, Йи Сана и Пак Тхэ Вона. Их карьеры строились в колониальный период 1910–1945 годов, когда корейский полуостров находился под властью Японии; молодые люди того времени получали образование на японском, в 1940-м использование корейского было официально запрещено. Несмотря на это, в Кёнсоне (так тогда назывался Сеул) «под давлением возникли невероятные формы письма — фрагментарные, цикличные, эпизодические. Японская империя знакомила полуостров с авангардной литературой и радикальными политическими идеологиями, а художники колонизированного народа старались представить себе будущее — националистическое или коммунистическое — и говорить о нем на родном языке, поставленном под угрозу исчезновения». Это не значит, что корейские авторы отказывались учиться у других культур: так, в 1919-м разгорелось молодежное восстание против японской власти, совпавшее со всплеском литературной жизни; в это время наряду с классической литературой Китая и реалистической прозой Японии корейцы читали дадаистов и сюрреалистов, Тагора и Бодлера, Йейтса и Толстого. Дадаизм повлиял на японоязычного Йи Сана, которого сравнивают с Борхесом; «до своей безвременной кончины в двадцать шесть лет он работал архитектором, что чувствуется в геометрическом устройстве его стихов и рассказов». Друг Йи Сана, Пак Тхэ Вон, переводил с английского Хэмингуэя и Кэтрин Мэнсфилд; его полуавтобиографическая повесть «Один день романиста Кубо», многим обязанная Джойсу, «рисует городскую жизнь, новые магазины Кёнсона, здания в японском и западном стиле, кафе, прогулки писателя по колониальному городу». В 1950-м Пак Тхэ Вон эмигрировал в Северную Корею и прожил там до 1986-го, преподавая в университете. Такую же судьбу выбрал Им Хва, но ему повезло меньше: он был обвинен в шпионаже и казнен. Им Хва писал «дидактические стихи»:
Даже если прекрасное имя юности будет закопано в землю,
ни разу не названное отчетливо,
отныне мы станем
молодыми художниками, рисующими эту новую карту, —
Разве это не дивно?
Примечательно, что «пролетарские» авторы Им Хва и Пак Тхэ Вон до 1988 года практически не упоминались в Южной Корее.
7. Еще лет пять тому назад американская книготорговая сеть Barnes & Noble считалась капиталистическим монстром, убийцей независимых книжных магазинов и маленьких издательств. Теперь из-за онлайн-торговли над ней нависла угроза разорения — и вот уже раздаются призывы спасти национальное достояние. В The New York Times опубликована статья Дэвида Леонхардта. Он пишет о снисходительности Вашингтона к монополиям: до 1970-х американские власти пытались регулировать их аппетиты, а потом пришли к выводу, что большие объемы продаж, всеохватность и низкие цены — это хорошо и правильно. Amazon — идеальный пример: корпорация снизила цены на электронные книги до 9,99 долларов (цена, заметим, за которую в России никто не станет покупать электронную книгу) и делает большие скидки на книги бумажные — все для того, чтобы получить лояльную покупательскую аудиторию, которой потом можно продать, например, диван или телевизор. Но занижение цен бьет по книжной индустрии: «Меньше книг окупается. Издатели стараются работать в основном с известными писателями. Число профессиональных авторов сократилось. Ликвидация сети Borders лишила десятки городов единственного настоящего книжного магазина — соответственно, упали и продажи». И пока правительство США не обратит внимание на проблему монополий, Леонхардт будет болеть за процветание Barnes & Noble.
8. На этой неделе 80-летний юбилей отпраздновал Чарльз Симик — сербский и американский поэт, в 2007-м — поэт-лауреат США. Издание Seacost Online публикует отрывки из его публичного интервью, которое провела поэтесса Кимберли Клутье Грин. Симик вспоминает детство в Белграде (его первое воспоминание — бомбардировка Белграда немецкой авиацией: «Все, кто прошел через Вторую мировую, знали, что все может исчезнуть в одну секунду») и два месяца ежедневного бродяжничества, сделавшие его поэтом. Симик называет себя поэтом города: «В городе у меня изменяется внимание. Я могу прочесть город моментально, не прилагая никаких усилий».
9. Американский писатель Пол Теру, автор известных травелогов, рассказал Book Marks, какие книги советует брать с собой в дорогу. Его пятерка: «Самое ужасное путешествие» Эпсли Черри-Гаррарда, одного из немногих выживших участников антарктической экспедиции Скотта; «Тайпи» Германа Мелвилла — прославивший его роман о жизни на Маркизских островах; «Черный ягненок и серый сокол» Ребекки Уэст — «400 000 прекрасно подобранных слов о Югославии и вообще о жизни»; «Мэнские леса» Генри Дэвида Торо (необходимо «каждому, кто хочет понять, как наблюдать за природой и писать о ней, кто думает о людском уделе и о том, что в мире действительно важно»); «Два года на палубе» Ричарда Генри Даны — классический текст о том, как тяжелое путешествие меняет жизнь навсегда (Дана видел, как до смерти засекли невиновного человека — после этого он оставил плавание, вернулся домой и стал видным аболиционистом).
10. В Nautilus статья о том, как великие мыслители превозносили правильную осанку и прямохождение — начиная с платонова «двуногого без перьев». «Для иудеев прямохождение Адама было знаком превосходства перед животными, созданными Богом, — даже после изгнания из рая. Представление о том, что богоданная осанка определяет человека, сохраняется до начала эпохи Просвещения, когда философ и теолог Иоганн Готфрид Гердер… заявляет, что осанка — важнейшая вещь, задающая „органическое различие между человеком и животным”». О даре прямохождения, возможности подняться над миром — не только физически, но и морально — пишет и Мильтон в «Потерянном рае». Этим взглядам возражал Кант, писавший в «Идее всеобщей истории во всемирно-гражданском плане»: «Из столь кривой тесины, как та, из которой сделан человек, нельзя сделать ничего прямого». Он вполне материалистически указывал, что Гердер путает причину со следствием: человек обрел прямохождение не оттого, что ему было предначертано стать разумным существом, а наоборот. В статье также рассказывается, что думал о человеческой осанке Гегель.