Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Первый раз в поле моего интереса Роман Ким появился в 2003 году, когда в широко расставленные сети по поиску исходников для серии «Атлантида»*Серия издательства Ad Marginem, посвященная архиву советской поп-культуры, выходила в 2003–2005 годах. Всего вышло 19 выпусков в 20 книгах., проекта по переизданию советской жанровой литературы, попалась книга «Агент особого назначения». Деталей сюжета я уже не помню, но помню, что интрига строилась на покемонах, которые оказались вполне себе существующими микропигмеями, каким-то образом участвовавшими в борьбе разведок в Западном Китае. «Агента» мы благополучно переиздали, и о существовании Кима я почти забыл, поэтому был удивлен, когда лет пять спустя мне позвонил и позвал поучаствовать в какой-то, кажется, радиопередаче (а может, это был еще «средний», в смысле не ранний и не поздний НТВ), посвященной творчеству Романа Кима, журналист и историк Александр Куланов, будущий автор биографии Кима в серии ЖЗЛ. Я честно признался, что мало что знаю о Киме и вряд ли буду полезен даже в качестве доказательства актуальности забытого советского детективщика.
В следующий раз о Киме я вспомнил, когда в сети всплыл и стал обсуждаться в востоковедческих кругах очерк Кима о новейшей (на время издания, 1934 год) японской литературе под завораживающим названием «Три дома напротив, соседних два». Тогда же я после большого перерыва стал ездить в город моего детства Владивосток, в котором родился и Роман Ким. И в один из перелетов прочитал наконец биографию, написанную Кулановым, и полностью провалился в эту «жизнь, похожую на коробку спичек»*«Человеческая жизнь похожа на коробку спичек: обращаться с ней серьезно — смешно. Обращаться несерьезно — опасно» — знаменитый афоризм Акутагавы Рюноскэ, три рассказа которого впервые на русский перевел Роман Ким и, судя по всему, с которым был знаком лично..
Тетрадь, найденная в Сунчоне
Биография Романа Кима, или Ким Ги Рён (кор. 김기용; 1 августа 1899, Владивосток — 14 мая 1967, Москва) похожа на авантюрный роман. Родом он из семьи корейцев, бежавших в Россию после убийства королевы Мин, которую зарезали «наемные мечи» из японского посольства, что стало прологом к аннексии Кореи Японией. Его отец Ким Бён Хак, чиновник министерства финансов, стал во Владивостоке Николаем Николаевичем, купцом второй гильдии и видной фигурой в диаспоре, спонсором антияпонского движения, выросшего из разгромленных партизанских отрядов Армии справедливости — Ыйбён, перешедших через границу в Россию ради сохранения. Историки считают, что отец Кима стоит за убийством генерал-резидента Ито Хиробуми 26 октября 1909 года, прибывшего в Харбин для переговоров с российским министром финансов Коковцевым, которое совершил кореец Ан Чунгын. Чтобы представить себе атмосферу в среде корейской диаспоры, прочитайте биографию Чунгына, памятник которому, как лидеру антияпонского движения в Азии, поставили на вокзале в Харбине китайское власти в 2014 году. Вот, например, как было создано им одно из первых подпольных обществ:
«2 марта 1909 г. на развилке дорог, ведущих в Корею, Китай и вглубь российской территории, возле деревни Яньчихэ, члены союза совершили обряд инициации: каждый из двенадцати человек отрезал себе фалангу безымянного пальца левой руки и кровью написал свое имя на флаге Кореи. Ан тоже кровью вывел четыре иероглифа: „Независимость Кореи“. Все вместе прокричали „Да здравствует независимость Кореи!“ и поклялись не щадить своих жизней для ее достижения. Новый союз стал называться Союзом отрезанного пальца».
Впрочем вернемся к Роману Киму, которому на момент убийства князя Ито было десять лет и который уже три года учился начальной школе Ётися на холме Мита в Токио, куда его отправил отец. В это время закладывается одна из важнейших дихотомий в его биографии. Семья, пострадавшая от Японии и вложившая все силы и капиталы в движение национальной мести (сам Роман распускал слухи, что его мать — дальняя родственница королевы Мин), отправляет своего единственного сына на учебу в столицу кровного врага, где его усыновляет Сигиура Рюкичи из дома Дзюга, близкого к наследному принцу, и делает японскоподданым — необходимый шаг для поступления в колледж Фуцубу при университете Кэйо. Вполне в духе восточной диалектики: чтобы победить врага, нужно самому им стать. Отец решает сделать из своего наследника живое орудие мести, идеального борца с Японией, тем самым невольно превратив его же в главного ценителя и поклонника японской культуры.
«Япония — страна, где я провел детство. Страна, где я впервые учил алфавит и счет, и страна, где меня впервые повлекло к литературному труду», — вспоминает Роман Ким. При этом свою первую серьезную японоведческую публикацию — комментарий к очерку Бориса Пильняка «Корни японского солнца» под названием «Ноги к змее. Глоссы» — подписывает так: «Москва, 1 декабря 16 года Корейской Диаспоры». Эта двойная идентичность — кореец/японец — стала реактивным двигателем судьбы Кима. Дальнейшая часть его биография покрыта туманом, неясно, когда он вернулся во Владивосток, непонятно, как он оказался сначала на восточном факультете Университета, а затем в отделе информации штаба Колчака, как избежал японских чисток среди корейской диаспоры и как стал сотрудничать с ОГПУ, но японскую интервенцию на Дальнем Востоке он пережил и резню в Урадзио со знанием дела описал в рассказе «Тайна ультиматума» (при первой публикации название было более задумчивым — «Приморские комментаторы»). Именно японское гражданство (названый сын Сигиуры) и знание японского помогли ему пройти через все теснины, которые сопровождали скачкообразное шествие красной власти по долинам и по взгорьям Приморья.
И даже спасли жизнь, когда японский патруль арестовал подозрительного азиата в поезде из Спасска в ходе «ночи охоты на корейцев» 5 апреля 1920 года. Вообще дальневосточная глава этих приключений, пожалуй, одна из самых занимательных, во многом за счет своей недосказанности. Считается, что на рассказах Кима об этом времени базируется целая серия романов Юлиана Семенова, а сам Роман Николаевич стал прототипом корейца Чена, связного будущего Штирлица. Где-то в то же время, когда Сибирская военная флотилия под командованием контр-адмирала Старка вышла из Владивостока с десятью тысячами беженцев в направлении Гэндзана (сегодня часть КНДР — тогда часть Кореи, оккупированной Японией), город покинула, вернувшись в Сеул, и мать Кима, «родственница королевы Мин», а оставшийся сын посвятил свою жизнь интенсивным love-hate отношениям со Страной восходящего солнца, которые он в дальнейшем практиковал как преподаватель Московского института востоковедения (1923–1930), переводчик отдела контрразведки ОГПУ (с 1923 года), старший лейтенант госбезопасности и сотрудник Особого отдела НКВД (с 1934 года), корреспондент «Литературной газеты» в 1945 году, автор политических детективов с 1950-х.
Корейская идентичность дала о себе знать и в первой жанровой повести, опубликованной в майском номере «Нового мира» за 1951 год, — «Тетрадь, найденная в Сунчоне». Повесть в виде дневника или отчета бывшего японского разведчика, вошедшего вместе с 20 000 «добровольцев» из числа совсем недавно разоруженной японской имперской армии на Корейский полуостров вслед за американскими дивизиями генерала Макартура, была издана в разгар боевых действий и изобилует такими деталями (обряд кикимори, повседневная жизнь в Токио после капитуляции), которые могли быть известны только очевидцу событий.
Так что, судя по всему, Роман Ким в итоге выполнил свое предназначение, заложенное семьей, и поучаствовал в корейской борьбе за независимость от японской оккупации — правда, война эта произошла уже совсем в другом виде и осталась в истории как события, приведшие к разделению Кореи на Северную и Южную. Однако, судя по последним новостям, и эти события вовсе не перевернутая страница истории и корейский вопрос имеет все шансы опять стать актуальным, а для его более глубокого изучения Ким оставил достаточно зацепок в своих текстах.
Приморские комментаторы
Впрочем, вернемся назад, в самые что ни на есть довоенные годы. Пока что Роман Ким в качестве личного секретаря японского журналиста Отакэ перебирается в Москву и блистает в востоковедческих и литературных кругах конца 1920-х — начала 1930-х гг. Заводит знакомства с литераторами Виктором Шкловским («Просится в ОПОЯЗ один кореец, „опоязовец“ Ким. Ты его мог знать по примечаниям, им сделанным к Пильняку. Под названием „Ноги к змее“...» — из письма Тынянову), Борисом Пильняком, Львом Славиным, Александром Митрофановым, переводит первые рассказы Акутагавы на русский, читает лекции в Институте Востоковедения и в Военной Академии, женат на японистке Мариам Цын, живет в квартире на Мясницкой, а параллельно руководит сложнейшими контрразведовательными операциями, расставляет «медовые ловушки» против японского военного атташе и сотрудников японского посольства. Образ Кима тех лет лучше всего передан переводчицей и художницей Натальей Семпер-Соколовой, общавшейся с режиссером Хидзикатой Ёси и группой японцев-экспатов, перебравшихся в столицу коммунистического эксперимента.
«Самой авторитетной личностью в этом обществе был кореец Роман Николаевич Ким, военный с „ромбом“, сотрудник НКВД, притом оригинальный писатель. Мы все только что прочитали вышедшую тогда его книжку „Три дома напротив, соседних два“ о характере японской литературы (6); мне очень понравился его острый, лаконический стиль и слог. Р. Н. Ким был всегда подтянут, холоден, вечно занят, так что виделись редко. У него было бледно-желтое интеллигентное лицо, тонкие черты... он жил в большой, неуютной квартире против библиотеки имени Тургенева, женат был на внешне типичной еврейке, поэтому трехлетний сын его имел самую неопределенную внешность. О политике в этой компании не говорили, за исключением грядущей мировой революции, — в воздухе уже витала незримая опасность, за всеми уже следили, но не все об этом знали, чувствовали себя непринужденно».
«Три дома» — выдуманная цитата из среднестатистического современного японского романа — термин, позаимствованный Кимом у японских критиков, что-то в духе «автофикшна», который описывает новую литературную волну, стремящуюся к бессюжетному нарративу, передающему в основном психологическое состояние рассказчика, «эго-беллетристику», атакуемую в этом памфлете «опоязовцем с ромбами». Обзор вместе с «Ногами к змее» (1927) — постраничным комментарием к репортажу Бориса Пильняка о поездке в Японию, организованной в том числе и стараниями Кима, который в это время много работал над установлением тесных контактов со своей названой «второй родиной», — составили Роману Николаевичу славу главного эксперта по японской культуре эпохи Тайсё. В «Ногах к змее» — то есть, как объясняет Ким в предуведомлении, чем-то тщательно исполненном, но бесполезном, — впервые на иностранном языке упоминается о ниндзюцу, искусстве быть невидимым.
Параллельно с успехами в светском востоковедении этим искусством овладевает и агент НКВД Р. Н. Ким, чему и посвящена львиная часть его биографии, изданной в ЖЗЛ. Не буду пересказывать все эти приключения, закончившиеся закономерным арестом в 1937 году. В отличие от дела «лефовца» Сергея Третьякова, поводов обвинить кадрового контрразведчика Кима в работе на японскую разведку было гораздо больше. Удивительным образом, но Роман Ким не стал отпираться и сразу во всем сознался, что, по мнению биографа Александра Куланова, и спасло ему жизнь. Дело постоянно пересматривали, Ким не был расстрелян, а сидел во внутренней тюрьме на Лубянке и переводил перехваченные японские шифровки и радиограммы. В конце войны ему засчитали отсиженное и отпустили. Куланов выдвигает гипотезу, что, признавшись в ложном обвинении, Ким применил способ «вывернутого мешка» (фукуро гаеси-но дзюцу), выставив наружу общеизвестное типа наличие приемного отца из японской элиты, и тем самым так запутал следствие, что его дело стал вести лично Ежов и докладывать о нем Сталину. Так или иначе, судя по фактам и текстам, Ким не все время находился под арестом, но и совершал загадочные командировки, в том числе на Халкин-Гол в 1939 году, а выйдя на свободу, получил медаль «За победу над Японией». Впрочем, гораздо интереснее, что даже в тюрьме (или на шпионской работе под прикрытием) Ким продолжал думать о том, как изучить культуру своего любимого врага и как ее популяризировать в СССР. В письмах своей тогдашней жене, японистке Цын, также попавшей в жернова красного молоха, Ким описал целую публикаторскую программу, которую надо будет начинать реализовывать по освобождению.
«Во-первых: нужно ввести в сферу интересов советского читателя лучшие произведения литератур Китая, Кореи и Японии, так сказать китайско-корейско-японские „Дон Кихоты“, „Робинзоны“, „Гулливеры“ вроде „Шуйхучжуань“, „Магун-ильса“ и „Хаккендэн“. Восточноазийцы с детства зачитываются такого рода шедеврами. Надо ввести эти вещи в европейский обиход, как ввели арабские сказки Шахразады. Вот, например, эти сказки Шахразады впервые были рекомендованы вниманию европейских читателей не каким-нибудь профессором-арабистом, а французским литератором-лингвистом, который пересказал своими словами, довольно вольно обращаясь с текстом, содержание сказок. Только по истечении многих лет появились грузные дословные академические переводы „1000 и одной ночи“ с комментариями, указателями и т. д., но уже для специалистов-исследователей...
О поэзии западных славян широкий мир узнал по пересказам Пушкина и подделкам Мериме. О шотландских шедеврах поэзии узнали по переводам одного англичанина, выдумавшего мифического древне-шотландского поэта Оссиана. Мы в детстве оценили и полюбили навеки Сервантеса, Свифта, Дефо и др. не по полным переводам в издании Academia, а по „сокращенным изложениям“, „пересказам“ или, как пишут, „в обработке такого-то“. Вот такую же штуку надо проделать с прославленными в Восточной Азии шедеврами классической и народной литературы...
Во-вторых: нужны биографии знаменитых восточноазийцев всех веков: народных героев, завоевателей вроде Вуди, основателя Танской империи, распространившего власть Китая до Гималаев и Средней Азии; художников, ученых, поэтов (вроде китайского Пушкина — Ли Тайбо) и др. Можно пересказать своими словами биографии этих великих азийцев. Материалов на японском языке, всевозможных монографий — океан...
В-третьих: нужны популярные очерки по той или иной эпохе стран Вост. Азии, культурно-исторические эссе или описание отдельных, наиболее важных эпизодов».
Свидетельства очевидца
После войны, опубликовав некоторое количество репортажей из побежденной Японии в «Литературной газете», в том числе обзор послевоенных японских книжных изданий под названием «Свидетельства очевидца», Ким довольно быстро переключается на борьбу литературную, правда в несколько другом амплуа. В 1947 году его принимают в Союз писателей и он приступает к противостоянию «джеймсбондовщине» на территории врага — в жанровой литературе, став основоположником советского политического детектива. Первая же книга о Корейской войне выходит в переводах на английском и японском, далее следуют «Агент особого назначения», «Кобра под подушкой», «Школа призраков»: из-под пера бывшего шпиона один за другим вылетают остросюжетные бестселлеры, занимающие свое место в складывающейся системе советской культуриндустрии — как бумажные эквиваленты «ТАСС уполномочен заявить» или «Ошибки резидента» только с ярко выраженным азиатским колоритом. Ким снова женится, устраивается на работу в редакцию восточной литературы издательства «Прогресс», добивается полной реабилитации в 1959 году, но еще до этого, с 1956 года, начинает путешествовать по миру: побывал в Китае, Эфиопии, Финляндии, Дании, Египте, даже в США. В Нидерланды отправляется в составе писательской делегации с автором «Старика Хоттабыча» Лазарем Лагиным и, оказавшись втянут в идеологические разборки с местной интеллигенцией о судьбах Северной Кореи и соцлагеря в целом, переключается на критику теории локальных цивилизаций Арнольда Тойнби, которого читал в оригинале. Последнее время детективы Кима пытаются рассматривать как часть корё сарам, то есть литературы корейской диаспоры, но, мне кажется, сложно найти в них что-то специфически национальное. Ким становится частью советского литературного мира, как белорус Василь Быков или чукча Юрий Рытхэу; он одновременно и конструкт (продукт) этого социального механизма и его конструкция (то, что этот мир и конструирует). Ездит на выходные в Переделкино, торгуется с «толстыми» журналами, маршрутизируя свои рукописи лучшим образом, встречается в своей квартире на Зубовском бульваре с делегациями журналистов из Японии, дружит с Юлианом Семеновым, рекомендует в Союз писателей и оказывает всяческую протекцию молодым японистам — братьям Стругацким. Иногда дает публичные лекции либо об истории Японии XX века, либо о месте политического детектива в борьбе конкурирующих soft powers, в которой «Мосфильм» начинает уступать Голливуду. В самом конце жизни Ким возвращается к трем своим ранним рассказам и переписывает их для посмертно изданного сборника «Тайна ультиматума».
Один из них, «Японский пейзаж», — в котором поездка к красивому водопаду становится фоном для самоубийства молодой пары, с одной стороны, а с другой, ритуальной частью обязательной программы для пресыщенного американского туриста-пенсионера, — демонстрирует фирменную кимовскую стереоскопическую оптику, в полной мере реализованную в так и не написанном рассказе «Альпийские луга», в котором два двойных агента, девушка и парень, проводят ночь в отеле перед тем как расстаться, выполнив при этом каждый свое секретное задание. Рассказ дан в пересказе Вадима Сафонова и замыкает книгу вместе с воспоминаниями коллег по цеху Льва Славина и Василия Ардаматского. Это двойное зрение тройного агента, наверное, и есть то, что так завораживает в Романе Киме. Кем он на самом деле был, мы, похоже, так и не узнаем, потому что на самом деле он был всеми одновременно: писателем, ученым, японистом, репрессированным особистом, советским литбонзой, корейским эмигрантом, названым сыном Сигиуры Рюкичи из дома Дзюга, награжденным медалью «За победу над Японией», и так далее.
«Жизнь человека, имевшего три родины и ставшего игрушкой в руках судьбы» — как назвал свою статью о нем переводчик и русист Кимура Хироси, один из последних японцев, общавшихся с Романом Николаевичем лично, — закончилась 14 мая 1967 года. Этот человек скончался в Москве, был кремирован и похоронен на Ваганьковском кладбище, но его стереоскопический взгляд на Дальний Восток еще с нами, им можно пользоваться как ключом к пониманию этой загадочной культуры.