1. В возрасте 89 лет умер Гарольд Блум, автор «Страха влияния» и «Западного канона», человек, чей интеллект многих восхищал, а авторитет многих раздражал. Русских публикаций по этому поводу немного: в BMJournal о Блуме кратко рассказывает Игорь Кириенков — и предлагает подборку книг из «Западного канона» с блумовскими комментариями. В N+1 Юлия Штутина пишет, в частности, о том, как Блум полемизировал с «новыми критиками» — благодаря этому поэтов-романтиков «вернули в курсы английской литературы в Йеле и в некоторых других американских университетах».
В западной прессе, конечно, высказываний гораздо больше. В The New York Times опубликованы две статьи. Во-первых, малоприятный некролог ушедшему критику от Дуайта Гарнера («последний колосс», но и человек, чьи взгляды на литературное величие становились «все более одинокими»; «не стоит сводить его к карикатурной фигуре», но и «он слишком много писал»; припоминаются и обвинения писательницы Наоми Вулф, которую в 1980-е Блум якобы потрогал за бедро), во-вторых, текст Диниши Смит: она также объясняет, за что Блума критиковали (в том числе и за высокопарность), но добавляет: «В основании всех книг профессора Блума была его страстная любовь к литературе и наслаждение при мысли о ее героических фигурах». И Гарнер, и Смит считают главным произведением Блума «Страх влияния» — эту мысль разделяют и другие авторы.
В The New Yorker Джеймс Вуд вспоминает один из блумовских терминов — «неверное прочтение», misreading — и предполагает, что и сам Блум часто «неверно читал» других (в особенности Т. С. Элиота), и его самого «неверно читали». Еще один блумовский критерий, который Вуд неявно применяет ушедшему критику, — самобытность: несмотря на концептуальные и стилистические особенности, из-за которых над Блумом было принято подтрунивать, в его текстах «всегда было чувство, что у Блума в голове все сходится, что все связаны со всеми в этой огромной Эдиповой семье, в которую он превратил литературу… Блум на самом деле всегда говорил на своем частном языке, рассказывал о личном — на своих странных условиях. Может быть, это и отличает сильных критиков».
В The New York Review of Books Джеймс Ромм описывает свой последний визит к Блуму, который и в глубокой старости не утратил живости ума; о том же в The Atlantic пишет хорошо знавший покойного Грэм Вуд: он предполагает, что ненавистников Блума в первую очередь раздражала его фантастическая способность к быстрому и продуктивному чтению; лишь однажды тот изумил Вуда признанием, что не читал какой-то роман — это была «Сила земли» Энтони Берджесса. Но стоило Вуду порадоваться, что и сверхчеловеку не чужды слабости, как Блум показал на стопку книг, ожидавших прочтения, — только что присланная из Лондона «Сила земли» лежала сверху.
В американском n+1 (ура, наконец-то эти два издания с одинаковым названием встретились в одном обзоре) о Блуме пишут Марко Рот и Уильям Флеш. Рот вспоминает, что любимым блумовским персонажем был шекспировский Фальстаф; этот герой, писал Блум, умирает, став «отвергнутой фигурой отца, опороченным наставником» — и эту-то судьбу критик всегда хотел от себя отвратить. Его нелюбовь к «школе ресентимента», марксистской, политизированной критике связана с тем, полагает Рот, что он всегда умел расслышать в произведении много голосов и не понимал, зачем сводить все к какому-то одному. Флеш рассказывает, что Блум мечтал прочитать собственный — конечно, заранее написанный — некролог и даже просил об этом; пожалуй, пишет Флеш (после появления реального некролога в The New York Times), хорошо, что все-таки не прочитал. «Блум не был поэтом — но он был громадным явлением, самодостаточным миром, которого хватало для тысяч людей, любивших его, и множества не любивших. <…> Но он знал, что такое поэзия, знал, каково о ней думать и что значит быть ею одержимым».
2. Продолжение нобелевской грозы. В The New York Times боснийско-американский писатель Александр Хемон вспоминает, как с удовольствием читал Петера Хандке до войны в Боснии — и как был поражен, узнав, какую позицию писатель занял после начала конфликта: «Скорее всего, сначала я просто не поверил в это: как мог писатель, который воображал, как ангелы в небе над Берлином охраняют покой горожан… говорить, что „мусульмане” в многонациональном Сараеве сами учинили над собой резню, чтобы обвинить в этом сербов… Господин Хандке заявлял, что число убитых босняков завышено, а сербы страдают так же, как евреи при нацистах». Когда журналисты напоминали Хандке, что трупы убитых говорят сами за себя, тот отвечал: «Засуньте трупы себе в задницу». Все это, вместе с прочувствованной речью Хандке на похоронах Милошевича, по мнению Хемона, лишает его писания — по крайней мере, позднейшие — эстетической ценности. Под конец Хандке назван «Бобом Диланом для адвокатов геноцида». «Возможно, досточтимый Нобелевский комитет так озабочен сохранением западной цивилизации, что для него страница Хандке стоит тысячи жизней мусульман. А может быть, в аристократических стокгольмских гостиных мятущийся вратарь из романа Хандке кажется реальнее, чем женщина, чью семью вырезали в Сребренице».
Еще одна статья в таком же ключе — в The Guardian: «Какими бы ни были литературные заслуги автора, его чудовищный нравственный облик должен был помешать награде», — считает Эд Вульями, один из журналистов, поведавших миру о боснийской резне. Он вспоминает об «идеальном» или «идеалистическом» направлении, которое завещал премировать Альфред Нобель. Участие Хандке в югославской истории связывается в статье с феноменом постправды (упомянут и Трамп). Обратим внимание, что о книгах Хандке по-прежнему почти не говорится; редкое исключение — текст Лизы Биргер в ТАСС. Зато об Ольге Токарчук вышла обстоятельная статья Игоря Белова на Culture.pl. Белов подробно пишет о произведениях Токарчук — вплоть до совсем недавних «Диковинных историй» и еще не вышедших в России «Книг Якова».
3. Ну и еще одна премиальная история. Впервые за 27 лет Букеровскую премию разделили два романа — «Свидетельства» Маргарет Этвуд и «Девушка, женщина, другая» Бернардин Эваристо. На «Медузе» Галина Юзефович советует три книги Этвуд, не связанные с вселенной «Рассказа служанки»: так, предыдущий букеровский роман Этвуд «Слепой убийца» «устроен как китайский костяной шар: внутри самого большого, наружного, искусно вырезан второй — поменьше, а внутри него — еще один». В The Guardian Бернардин Эваристо пишет, что сейчас «невероятное время для чернокожих писательниц, не в последнюю очередь благодаря интернету». <...> «Он позволил нам по-новому предъявить себя миру, вывел на свет ранее маргинализованные социальные группы и способы письма». Эваристо вспоминает движение Black Lives Matter, феминистский манифест Чимаманды Нгози Адичи, важные романы и нон-фикшн-книги чернокожих писательниц, вышедшие за последние годы, и сетевую фэшн-икону Чидеру Эггерю, запустившую кампанию против лифчиков.
Не обошлось в нынешнем награждении и без скандала — правда, микроскопического: писательница Афуа Хирш, в этом году работавшая в букеровском жюри, признала, что премия Этвуд — во многом награда за всю ее славную карьеру. Издатель романа Люси Эллман, которой премия не досталась, обиделся: «Мы-то думали, это премия за книгу, а не за карьеру. <…> Люси столько пережила, так много работала, провела столько встреч и презентаций. Мы потратили тысячи фунтов, которых у нас не было. А оказывается, и надеяться было не на что. Зачем мы вообще посылали им экземпляры романа? Меня прямо трясет!»
4. На «Медузе» Кристина Сафонова рассказывает историю физика Александра Кривомазова, который в 1970–1980-х устраивал у себя в квартире выступления неподцензурных писателей, поэтов, музыкантов:
«За восемь лет в однушке Кривомазова на окраине Москвы прошли 350 встреч: гости собирались, чтобы послушать, как Венедикт Ерофеев читает „Москву — Петушки”, а Аркадий Стругацкий рассказывает о съемках „Сталкера”. Кривомазов фотографировал и записывал на магнитофон всех выступавших. У него скопился огромный архив, который он прятал от КГБ в восьми чемоданах».
Вход на квартирник стоил рубль («Это тогда было не очень много, но и не очень мало»); Кривомазов вспоминает, что «„КГБ” у каждого звучало третьим словом вместо мата» — боялись провокаций, арестов. Кое-кто — например, писатель Евгений Козловский — обвинял в стукачестве самого хозяина квартиры. Несмотря на это, он не останавливался — и к нему тянулись слушатели, «выступить у него считалось почетным». На фотографиях из кривомазовской квартиры можно увидеть Василия Аксенова, Евгения Рейна, Арсения Тарковского, Татьяну Щербину, Виктора Ерофеева; Сафонова рассказывает и о том, как жил Кривомазов после того, как в 1983-м вечера прекратились.
5. Вышел новый номер сетевого журнала «Артикуляция»; в поэтическом разделе можно прочитать стихи Дениса Безносова, Марии Малиновской, Евгения Прощина, Хельги Ольшванг:
В тусклые стекла песка
не видать было наших с тобой
лиц под морями.
В ясные дни дискотека стрекочет, услышать
можно веселых людей, побережья гудки.
Издали пошевелиться никак, потому и не спишь,
панораму
лайнер ведет безупречно по потолку.
Как умирали не помню,
но стала яснее,
глубже любовь.
Пост-морем высится
комната наша, синеет
люстра на полном ходу
и апостол
с подзорной трубой.
Среди переводов — не публиковавшиеся при жизни стихи Георга Тракля (переводчик Алеша Прокопьев прослеживает на примере этих стихов всю эволюцию траклевской манеры) и цикл американской поэтессы Дениз Дюамель о куклах Барби («Барби-хиппи», «Барби и холокост», «Барби и буддизм», «Маньяк» — это тоже о Барби); перевела цикл Лена Захарова. В прозаическом разделе — два бодрящих рассказа Валентина Аленя, тексты Марии Галиной, Янины Вишневской, Марии Ботевой и других. В разделе критики Елена Георгиевская разоблачает мизогинию и гомофобию выдающегося зоила Александра Кузьменкова, а Евгений Никитин публикует 20 рецензий на стихи из премиального списка «Поэзии» (появление этих рецензий в фейсбуке вызвало довольно нелепый скандал; Никитин с тех пор завел для актуальных стихов и отзывов специальный телеграм-канал).
6. На портале «Православие и мир» священник и поэт Сергей Круглов разговаривает о поэзии Вениамина Блаженного с Дмитрием Строцевым. Белорусский поэт и издатель Строцев, учредитель премии Блаженного, вспоминает, как познакомился с ним самим и его стихами:
« Я впервые увидел человека в преображенном состоянии. Конечно, передо мной был обыкновенный старик посреди своего убогого стариковского жилища, но одновременно это был и поэт в своем явленном творческом достоинстве и в своем суверенном поэтическом царстве».
Разговор идет о богатой и горестными, и радостными событиями жизни Блаженного; обсуждается и его двойственное представление о Боге:
«о Том, Чье внимание и расположение можно заслужить только путем особой выучки — исполнения строгих предписаний, соблюдения постов и совершения ритуалов, и о Том, Кто как огонь, свет и милость присутствует в каждом бытовом повседневном действии человека».
В поэзию Блаженного, еврея-христианина, многое пришло из иудаизма — например, «сама возможность диалога и даже спора с Богом и, более того, представление о том, что человек-спорщик Богу как раз более угоден, чем раболепствующий и бездумный». Важнейший сюжет интервью — переписка Блаженного с Арсением Тарковским.
7. «Нож» публикует отрывок из книги Александра Пронина «Бумажный Вертов / Целлулоидный Маяковский» — он посвящен сценарию, который Маяковский написал для несостоявшегося фильма «Как поживаете?». Вот часть этого сценария:
62. В комнате рассвело. Человек приоткрыл глаз, поднес к глазу часы. На часах без четверти восемь.
63. Стрелки минутная и секундная почти прижаты к верхнему и нижнему веку. Стрелки раскрываются, растопыривая глаз. (Во всех действиях часов часы должны быть даны самые реальные, и только в момент работы стрелок слабо стушевывается циферблат.)
64. Человек вскакивает, приоткрывает дверь и орет в щелку.
65. Щелка. Комната Маяковского. Изо рта выскакивают буквы: «Г-а-з-е-т-у!»
66. Буквы слов раздаются через комнату и коридор, проскакивают в кухню, и одна за другой буквы опускаются на голову кухарки, возящейся у самовара, и исчезают у нее в голове.
67. Маяковский вставляет в штепсель вилку электрочайника.
Эту и другие сцены Пронин лаконично анализирует.
8. В «Новой газете» Клариса Пульсон интервьюирует белорусского прозаика Ольгерда Бахаревича — автора романа «Собаки Европы», попавшего в короткий список «Большой книги». Бахаревич с видимым удовольствием уклоняется от прямых ответов («…мне очень нравится идея, что „Собаки Европы” — это и есть сами белорусы. Собака — такое существо, которое живет всегда рядом с человеком, у нее есть свой язык, свой взгляд на мир») и объясняет, почему его автоперевод «Собак» на русский выполнен, как замечает Пульсон, «с большой любовью к русскому языку»: «Я белорусский писатель, который воспитан на русских переводах западной литературы. Двадцать пять лет назад переводов на белорусский было мало, не то что теперь. И, конечно, мы читали русские переводы. Так что русский язык мне не чужой».
Несмотря на радость от попадания в шорт-лист крупной российской премии, Бахаревич объясняет, почему это событие для него одновременно и травматично:
«…отношения между нашими странами сейчас сложные. Нас тащат в какое-то „союзное государство”, которое никому в Беларуси не нужно. Мы боимся аннексии со стороны России и думаем, как ее не допустить, а если она случится, как жить дальше. Можно делать вид, что это все ерунда, что политика нас не касается, но это не так. Литература — всегда политика. То, что я перевел на русский свой роман, в Беларуси некоторыми было воспринято не только как творческий акт, а как политическое решение. Мол, белорусский писатель не должен переводиться на русский, потому что это язык огромной империи, угрожающей нам с Востока. И это правда, мы чувствуем эту угрозу. Но я не думаю, что русский язык в этом виноват».
Кроме того: размышления о белорусском литературном каноне и необходимость осознать себя частью Европы: «Европа здесь, у нас под ногами».
9. Дом Стивена Кинга в городе Бангор, штат Мэн, превратят в архив и писательскую резиденцию, сообщает Rolling Stone. Именно Бангор стал прообразом мэнского города Дерри, который фигурирует во многих кинговских книгах (главные, вероятно, «Оно» и «Бессонница»). Планируется, что в доме смогут жить одновременно до пяти писателей. Кинг уточняет, что резиденция заработает через год-два; что касается архива, который раньше находился в Университете Мэна, доступ к нему будет ограниченным — только для исследователей, по предварительной договоренности (звучит все это, разумеется, как завязка очередного романа). Местные власти, отдавая должное щедрости мистера Кинга, радуются, что предприятие будет не слишком публичным: вокруг дома и так постоянно кучкуются поклонники писателя.
10. Дублин и Цюрих поссорились из-за костей Джойса. Городской совет ирландской столицы вознамерился перевезти прах писателя на родину:
«Эмиграция была важнейшим элементом его писательской работы, но не должна же она длиться вечно».
Швейцарский Фонд Джеймса Джойса выступает против:
«Нет никаких свидетельств, что Джойс хотел вернуться в Ирландию или быть там похороненным. Он не принял ирландского гражданства, когда у него была такая возможность».
Джойс уехал из Ирландии в 1904 году и в последний раз ступал на родную землю в 1912-м. Противники эксгумации припоминают, что в Ирландии «Улисса» запрещали как «непристойное» и «антиирландское» произведение, а в «Портрете художника в юности» страна и вовсе названа «старой свиньей, пожирающей свой помет». Когда после смерти писателя его вдова попросила похоронить его на родине, ирландские власти отказали. Теперь, значит, передумали — и надеются справиться с задачей до 2022 года, когда будет отмечаться столетие «Улисса». Предполагается, что исход спора может решить внук Джойса Стивен — и вряд ли он выскажется в пользу Дублина.