Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

В 1921 году в голодном и холодном Петрограде вышел последний (и, по общему мнению, лучший) сборник стихов Николая Гумилева — «Огненный столп». Среди других шедевров в сборнике были напечатаны два стихотворения, названия которых вынесены в подзаголовок этой заметки. Хотя в ходе дальнейшего рассказа мы почти полностью их процитируем, для лучшего восприятия позволим себе напомнить читателю полный текст обоих:

Начальные строки «Шестого чувства» звучат как манифест, квинтэссенция акмеизма. Об этом литературном направлении написаны многие статьи и книги. Скажем о нем буквально два слова, чтобы были понятны наши дальнейшие рассуждения.

Одним из основных «платоновских» постулатов символизма, предшественника и идеологического противника акмеистов, было утверждение В. Соловьева, что

...всё видимое нами —
Только отблеск, только тени
От незримого очами*Владимир Соловьев. Стихотворения и шуточные пьесы. Л.: Советский писатель, 1974. С. 93. (Серия «Библиотека поэта, Большая серия.).

А важнейшей идеей акмеизма было утверждение красоты, «вещности» окружающего нас мира. М. Л. Гаспаров справедливо писал, хотя несколько и упрощая его поэтику: «Программа акмеизма в „Аполлоне“ сводилась к двум не очень оригинальным тезисам: во-первых конкретность, вещественность, посюсторонность; во-вторых, мастерство. В поэтике символизма все слова о земной действительности должны были служить намеками на высшую действительность — уводить a realibus ad realiora, от реального к реальнейшему <...> на этом недоступном фоне иных миров и приобретала особое значение сосредоточенность акмеистов на здешнем мире»*М.Л. Гаспаров. Поэт и культура (Три поэтики Осипа Мандельштама) // М. Л. Гаспаров. Избранные статьи. О стихе. О стихах. О поэтах. М.: Новое литературное обозрение, 1995. С. 332.. Именно с утверждения непреходящей вечной красоты, чувственной прелести окружающего нас материального «здешнего» мира начинал Гумилев свое стихотворение:

Прекрасно в нас влюбленное вино
И добрый хлеб, что в печь для нас садится,
И женщина, которою дано,
Сперва измучившись, нам насладиться.

Акмеистом Гумилев оставался до конца своих дней. Однако в рамках «вещного» мира ему становилось тесно, и он стремился раздвинуть свое «акмеистское» восприятие окружающего за пределы материального, осязаемого, на духовную жизнь — искусство, эстетическое восприятие бытия. Он надеется на возможность в будущем «материально» воспринимать и «розовую зарю над холодеющими небесами», и «бессмертные стихи» и с тоской спрашивает и себя и нас, что делать нам пока, сейчас, с этими прекрасными явлениями — красотой природы, необъяснимой глубиной и силой искусства:

Но что нам делать с розовой зарей
Над холодеющими небесами,
Где тишина и неземной покой,
Что делать нам с бессмертными стихами?

Действительно, эстетическое и сверхчувственное восприятие красоты мира — совсем не то, что мы чувствуем, обнимая любимую женщину, вкушая только что испеченный хлеб, поднося к губам бокал ароматного, выдержанного вина. Увы, не все прекрасное можно восприять чувственно и телесно. Это уже не вещи, а явления совсем иного порядка. Ведь их действительно нельзя «ни съесть, ни выпить, ни поцеловать». Здесь в гамму восприятия окружающего мира вступают категории эстетические и интеллектуальные. Инструментом, описывающим эти явления, становится слово, однако инструментом далеко не достаточным, и не только для Гумилева. «Мысль изреченная есть ложь» — давно и точно было сформулировано гениальным поэтом. А другой гениальный поэт ровно за сто лет до Гумилева, восхищаясь красотой мира в одном из лучших своих стихотворений («Невыразимое», 1819), также недоуменно вопрошал:

Что наш язык земной пред дивною природой?
С какой небрежною и легкою свободой
Она рассыпала повсюду красоту <...>
Но где, какая кисть eе изобразила? <...>
Но льзя ли в мертвое живое передать?
Кто мог создание в словах пересоздать?
Невыразимое подвластно ль выраженью?..*В. А. Жуковский. Полное собрание сочинений и писем: в 20 томах. Т. 2: Стихотворения 1815–1852 гг. М.: Языки российской культуры, 2000. С. 129.

И буквально в один год с Гумилевым (1920) третий гениальный поэт сравнил (но только сравнил: КАК ...) природу, мир, бытие, самоё жизнь со стихами (со словами) и попробовал ее на вкус (т. е. языком):

Пока в Дарьял, как к другу, вхож,
Как в ад, в цейхгауз и в арсенал,
Я жизнь, как Лермонтова дрожь,
Как губы, в вермут окунал.*Борис Пастернак. Про эти стихи (из сборника «Сестра моя жизнь») // Борис Пастернак. Стихотворения и поэмы. М. — Л.: Советский писатель, 1965. С. 112. (Серия «Библиотека поэта, Большая серия.)

Гумилева подобные попытки не удовлетворяют. В разбираемом стихотворении он хочет, как мы сказали, сделать «невыразимое» в нашем восприятии таким же материальным, как хлеб и вино. Он считает, что человечество ЕЩЕ не выработало инструмента для такого восприятия природы и искусства (в том числе и искусства слова — поэзии): что делать с «розовой зарей», с «бессмертными стихами»? Для этого нужен другой инструмент. Шестым чувством называет его поэт. (Возможно, таким инструментом может стать слово, само становящееся материей, но об этом мы поговорим чуть позднее, во второй части предлагаемой читателю заметки.)

Создание, появление у человека такого шестого чувства — процесс длительный, сложный, смутный, подсознательный. Автор пытается передать его двумя развернутыми выразительными сравнениями:

Как мальчик, игры позабыв свои,
Следит порой за девичьим купаньем
И, ничего не зная о любви,
Все ж мучится таинственным желаньем.

Как некогда в разросшихся хвощах
Ревела от сознания бессилья
Тварь скользкая, почуя на плечах
Еще не появившиеся крылья...

В этих стихах Гумилев смотрит на человека и человечество в целом радостно и оптимистично. Он считает, что мы в будущем сможем переживать духовное бытие так же «вещно», осязаемо (если так можно сказать о неведомом «шестом чувстве»), как материальное. Этот глубинный процесс уже начался (он описан в двух процитированных выше строфах), и в будущем прекрасное будет восприниматься так же чувственно, как эротика наших отношений с любимой женщиной, как свободный полет, парение птиц в воздушной стихии. Такова заключительная строфа:

Так век за веком — скоро ли, Господь? —
Под скальпелем природы и искусства
Кричит наш дух, изнемогает плоть,
Рождая орган для шестого чувства.

В этих стихах Гумилев пропел гимн акмеизму — красоте и радости бытия. Окружающая действительность в 1920 году была совсем другой. Когда обреченный поэт создавал свой оптимистический шедевр, «из окна, — как вспоминал современник, — смотрел на нас Невский проспект, темный и запущенный: стояли без движения замороженные трамваи. Гостиный двор пуст и заколочен, и люди пробирались с саночками по сугробам»*Райков Б. Е. На жизненном пути: автобиографические очерки. В 2 кн. СПб.: Коло, 2011. Цит. по: Аркадий Ваксберг. Гибель Буревестника. М. Горький. Последние двадцать лет. М.: Терра-спорт, 1999. С. 60..

* * *

Естественно, что в стихотворении «Слово», написанном в 1919 году и тоже включенном в «Огненный столп», мы найдем совсем иной поворот рассматриваемых нами проблем. «Слово», с которым были связаны в «Шестом чувстве» поиски адекватного, полноценного восприятия эстетического, духовного начала в человеческом бытии, становится главным «героем» этого знаменитого стихотворения. Действие его (первых трех строф) происходит в Библейском мироздании, когда этот мир только возникал:

В оный день, когда над миром новым
Бог склонял лицо Свое...

В этом мире Слово выступало как могучее начало, повелевающее миром, Вселенной, как ипостась самого Бога:

... в Евангелии от Иоанна
Сказано, что Слово это — Бог*Ср.: «Вначале было Слово, и слово было у Бога, и слово было Бог» (Иоанн 1:1)..

В те времена
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города*Ср.: «Иисус… сказал пред Израильтянами: стой солнце, над Гаваоном, и луна, над долиной Аиалонскою» (Навин 10:12); «Как скоро услышал народ голос трубы, воскликнул народ (весь вместе) громким (и сильным) голосом, и обрушилась (вся) стена города до своего основания» (Навин 6:19)..

Слову подчинялись не только Солнце и Луна. Перед Ним робели даже и звезды, смирялись все живые существа, Слово даже приобретало видимый облик:

И орел не взмахивал крылами,
Звезды жались в ужасе к луне,
Если, точно розовое пламя,
Слово проплывало в вышине.

Слово было сакральным, обращаться к Нему можно было только в исключительных случаях. Даже патриарх седой,

...себе под руку
Покоривший и добро и зло,
Не решаясь <курсив мой. — М. А.> обратиться к звуку,
Тростью на песке чертил число.

Так было в давние времена, когда Бог создавал мир Словом и само Слово становилось Богом. Этот мир описан в первых четырех строфах. Все кардинально меняется в двух последних. Ныне

...забыли мы, что осиянно
Только слово средь земных тревог...

Удивляться этому не приходится. Процесс начался, когда люди стали забывать Божественные заветы. А завершается он (можно вычитать из этих трагических строф, написанных в 1919 году) ныне, сейчас, когда строки эти создаются. В 1917 году в России воцарилась материалистическая идеология. Расхожая короткая марксистская формула: бытие определяет сознание, — должна была сформулировать новое восприятие мира, в котором не оставалось места духовному началу. Мир оскудел:

...ему поставили пределом
Скудные пределы естества...

Результатом этого радикального смещения ценностей стала смерть Слова. Оно перестало быть носителем Божественного начала:

И, как пчелы в улье опустелом,
Дурно пахнут мертвые слова.

В новом скудном мире слова действительно стали и остаются мертвыми: отовариться, уплотнение, наркомпрос, совдеп, райсовет, партком, МРОТ и т. д. и т. п. А некоторые приобрели и зловещий оттенок: Чека. ГПУ, НКВД, МГБ, КГБ, ФСБ. СВО, ФСИН... Будущее, похоже, продолжит этот леденящий список.

Мир мертвых слов стал опасным для живых людей. В «Огненный столп» входит и знаменитое стихотворение «Заблудившийся трамвай», где в зеленной лавке «вместо капусты и вместо брюквы / Мертвые головы продают». К ассортименту быстро прибавляется и голова самого автора: «Голову срезал палач и мне». А в последнем стихотворении сборника «Звездный ужас» рефреном проходят строки:

Горе! Горе! Страх, петля и яма
Для того, кто на земле родился...

Николая Степановича Гумилева расстреляли в Петрограде 24 августа 1921 года.