1. Скончался диссидент и писатель Владимир Буковский, автор книги «И возвращается ветер…». На «Радио Свобода»*СМИ признано в России иностранным агентом и нежелательной организацией о нем вспоминают правозащитники и политики: «Буковский стал синонимом человека, борца с карательной психиатрией» (Валерий Борщев), «Я на всю жизнь запомнил декабрьский день 2007 года, когда 7 часов стояли люди на морозе, чтобы поставить свою подпись за официальное выдвижение Владимира Константиновича Буковского в кандидаты в президенты России» (Владимир Кара-Мурза*Признан властями РФ иноагентом.). Здесь же звучат слова самого Буковского о необходимости протеста в России и о реставрационной идеологии нынешней власти.
В «Новой газете» о Буковском пишет Борис Вишневский*Признан властями РФ иноагентом.: «Он всегда говорил то, что думал, — совершенно не заботясь о том, как это воспримут и к чему для него это приведет. И сражался не только с Драконом, но и с пришедшими ему на смену бургомистрами и генрихами». Вишневский говорит в том числе о сбывшихся печальных пророчествах Буковского — который сожалел, что после путча ГКЧП не смог уговорить Ельцина провести люстрации.
2. Журнал «Сеанс» открыл сайт Майи Туровской — выдающейся эссеистки, сценаристки, кинокритика. Со временем здесь появятся ее главные книги и статьи; сайт наполнен еще не до конца, но уже сейчас можно прочитать многие тексты, в том числе воспоминания о Туровской, опубликованные после ее смерти — весной этого года.
3. Режиссер Андрей Прикотенко поставил в новосибирском театре «Старый дом» спектакль по «Идиоту» Достоевского. О премьере пишет в журнале «Театр» Татьяна Тихоновец: сначала она задается вопросом, зачем вообще ставить этот роман сегодня, а потом — нужно ли его, как это сделал Прикотенко, осовременивать:
«Главные герои и основные сюжетные линии романа оставлены, но помещены в сегодняшнюю реальность. И, как ни странно, они в этой новой для них действительности прекрасно освоились. <…> Никогда не задумывалась, по какому ведомству служил Епанчин. Генерал и генерал. Здесь молодой, элегантный, но все время напряженный Иван Федорович (Андрей Сенько) принадлежит к известному ведомству, конечно, слегка испугавшемуся в 1991 году. Но после 2000-го ведомство омолодилось, воспряло и сплотилось. И уж никого не пустит в свои ряды. Никаких девичьих капризов. Какой жених — Мышкин?»
Решение причислить генерала Епанчина к «известному ведомству», по мнению Тихоновец, ставит многое в сюжете Достоевского на свои места. И Мышкин, и Настасья Филипповна — чужие этой касте, в которой главное — не допустить скандала: «Прощайте, правдивые и простодушные „старухи” Достоевского. Нет тут никаких старух. Тут генеральша фору даст Настасье Филипповне». Настасья же Филипповна обменивается с «наивным хипстером» Мышкиным паролями-цитатами из «Ну, погоди!».
4. «Кольта» публикует отрывок из книги Юзефа Чапского «Лекции о Прусте», вышедшей в «Издательстве Яромира Хладека» в переводе Анастасии Векшиной. Эти лекции Чапский писал в советском концлагере для военнопленных в Грязовце (пленным в Советском Союзе он, офицер польской армии, оставался три года — и оставил об этом жестоком времени две книги воспоминаний). «Эти импровизированные лекции (у лектора не было ни книг, ни специальной литературы) были прочитаны для польской аудитории по-французски — еще один знак неповиновения навязанной Чапскому и его товарищам участи», — пишет в предисловии к публикации Елена Рыбакова. В собственном предуведомлении Чапский объясняет:
«Это нельзя назвать в прямом смысле литературным эссе — скорее, воспоминанием о произведении, которому я был многим обязан и которое боялся больше никогда в своей жизни не увидеть. <…> В то время я с чувством думал о Прусте в его перетопленной комнате со стенами, обитыми пробковым деревом, который был бы, наверное, немало удивлен и тронут, узнав, что двадцать лет спустя после его смерти польские военнопленные после целого дня, проведенного в снегу, нередко на сорокаградусном морозе, увлеченно слушают про герцогиню Германтскую, про смерть Бергота и про все, что я мог вспомнить из прустовского мира точных психологических открытий и литературных красот».
Чапский рассказывает, как устроен прустовский «роман-поток», как возник образ писателя Бергота (отчасти списанный с Анатоля Франса): он становится для Пруста поводом «проанализировать слабость, низость и лживость, так часто свойственные художникам» — но и произнести важные вещи о мастерстве, о тщательном отделывании каждой фразы, о насыщении ее жизнью: все это может быть незаметно читателю, воспринято без благодарности, но отличает большое искусство.
5. Сразу две публикации о страшной прозе. В «Афише» писательницы советуют страшные рассказы: Мария Галина — Амброза Бирса, Кристин Рупеньян — Стивена Кинга; Дарья Бобылева появляется в списке и как участница вопроса, и как автор рекомендуемого текста — рассказа «Мышь»:
«Председательша выронила свечу и в темноте принялась, крича, бить дикое видение по чему придется. Кожебаткин, пытаясь удрать, крутился, извивался и толкал Клавдию Ильиничну, громко щелкая зубами. В пылу боя они приблизились к окну, где Кожебаткин укусил председательшу за руку, разбил в отчаянном броске стекло и убежал».
На «Прочтении» — более обширный опрос о хорроре: Алексей Сальников рассказывает, что, прочитав рассказ «Гаденыш» («В итоге папаша убивает свое разлагающееся чадо и уезжает в тюрьму»), перепугался так, что спал с ножом под подушкой; Алексей Поляринов находит ужас в «Граде обреченном» Стругацких; Галина Юзефович — в «Золотом компасе» Филипа Пулмана: «Помню, что, дойдя до эпизода, где героиня встречает мальчика с отрезанным деймоном (деймоном в пулмановском мире называют человеческую душу, имеющую облик птицы или зверя и связанную с хозяином неразрывными узами), я была вынуждена просто отложить книгу — меня буквально затопила струящаяся со страниц чернота». Ну, а у Сергея Носова был тот же страх, что у Пятачка: «Да уж не травма ли детская моя этот Слонопотам? Должен признаться, взрослым я стал замечать, что обычное слово „гиппопотам” произношу ну не то чтобы запинаясь, а с каким-то легким сомнением, словно не до конца в нем уверен».
6. На сайте Библиотеки иностранной литературы — интервью с Анной Глазовой. Разговор идет, в частности, о разнице в работе поэта и переводчика поэзии:
«…безнадежность поэзии (если можно это свойство так назвать, потому что и надежда в нем есть) — в том, что жизнь из текста всегда ускользает, у автора — не просто лицо, а первое лицо повествования. Когда человек умрет, его текст ляжет еще одним слоем в историю языка. Задача перевода в том, чтобы отделить этот слой без повреждений и перестелить без морщин, как переводную картинку».
7. Еще одно интервью — с Анной Наринской. Журналисту Ивану Сурвилло как-то удается — простыми вопросами, не прибегая ни к каким словесным ухищрениям — вытащить из собеседника глубоко личные, обычно потаенные воспоминания и мысли: Наринская рассказывает о своем самоощущении «абсолютной неудачи» (нисколько — на поверхности — не совпадающем с реальностью); о правозащитном активизме, которым невозможно не заниматься; о том, за что ей стыдно, и об идеальной смерти. Ключевая мысль интервью — необходимость ситуации, при которой голос интеллектуала весом в обществе и хорошо слышен. Таким человеком, как считает Наринская, она не смогла сделать себя; такого положения заслуживал — и, по большому счету, не получил — покойный Григорий Дашевский.
8. На «Радио Свобода» Владимир Абаринов и Александр Генис говорят с Александром Долининым о Фолкнере и его восприятии в России. Начинается разговор с советских времен с их специфической картой чтения зарубежной литературы:
«Если в русской словесности нашу любовь делили Толстой и Достоевский, то в американской, которая тогда часто заменяла отечественную, соцреалистическую, шла борьба двух кумиров: Хемингуэя и Фолкнера».
При этом, несмотря на поклонение, на ощущение «настоящей», незнакомой и недоступной Америки, на стереотипное представление о том, что Фолкнер гораздо сложнее и умнее Хемингуэя, русская литература, по мнению Гениса, не испытала почти никакого фолкнеровского влияния. Для советской критики 1930–1950-х Фолкнер — певец патологии и гниения, достойный лишь презрительного пересказа; по нему проходятся и «вельможная дама-литературовед Елистратова», и Лев Кассиль; перелом, катализированный оттепелью, начинается в 1960-е.
Долинин рассказывает свою историю любви к Фолкнеру, от прочитанных в студенчестве «Непобежденных» до составления комментариев к шеститомнику писателя в 1980-е — поразительно подробных, особенно если учесть, что писались они в Советском Союзе без интернета:
«На это уходило безумное количество времени. Прежде всего, конечно, нужно было искать какую-то литературу. Вот тут мне повезло, потому что рядом со мной была Мэри Иосифовна Беккер, работавшая над „Авессаломом”, и Александра Кирилловна Савуренок, обладательница, я думаю, редчайшей коллекции литературы о Фолкнере и об американском Юге вообще. Я прочитал тогда несколько историй Гражданской войны в Америке. Увлекательное чтение, надо сказать. И так вот с помощью книг и этих замечательных людей, знатоков, мне этот комментарий удалось составить, и вроде бы он неплох. Вот однажды один американский профессор мне рассказал, что он аспирантом был в Москве и увидел в книжной „Березке” шеститомник Фолкнера и решил купить, чтобы посмеяться: „Что русские могут знать и что они могут понимать в нашем южном писателе, когда я сам половину не понимаю?”. Он начал смотреть комментарии и с огромным удивлением увидел, что комментарии ему, американцу, объясняют очень многое из того, что он сам раньше не понимал, не знал и не видел».
Также заходит речь о напрашивающихся параллелях между Фолкнером и Достоевским.
9. Петербургский магазин «Все свободны» составил карту независимых книжных России. Самая восточная точка на карте — Иркутск, где есть магазин Helpful Books. Здесь же можно увидеть краткое определение: что такое вообще независимый книжный.
10. Большая часть продаж поэзии в Канаде приходится на поэтов из инстаграма, сообщает Booknet Canada. В 2017-м доля достигла пика в 80 процентов. В списке поэтических бестселлеров в Канаде с 2005 года по настоящее время только два поэта не инстаблогеры: Томас Дивейни и Леонард Коэн. Но вообще канадский поэтический топ — это царство Рупи Каур (о ее стихах, выходивших и в России, нам доводилось писать).
11. Выяснилось, что Филип Рот незадолго до смерти завещал два миллиона долларов — примерно пятую часть своего состояния — городской библиотеке Ньюарка. Он учредил фонд, проценты с которого (80 000 долларов) будут ежегодно начисляться библиотеке: она сможет закупать новые книги, проводить фестивали. Рот много писал о Ньюарке — городе, переживающем непростые времена; писатель, судя по всему, надеялся, что его дар поможет привлечь в город и туристов, и литературную жизнь. Ранее Рот пожертвовал этой же библиотеке свое личное книжное собрание, около 7 000 томов.