Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Василь Быков родился 19 июня 1924 года в деревне Бычки Витебской области. Его ранние годы мало чем отличались от детства остальных деревенских мальчишек: он учился в школе, рыбачил, пас коров, сторожил колхозный сад... С детства любил читать, хотя книги приходилось брать в школьной библиотеке или у друзей: дома их не было. Семья Быковых жила очень бедно, особенно после коллективизации. Учился Василь на «отлично»: в пятом классе его даже отправили на слет учеников-ударников, где премировали цветными карандашами в красивом пенале. Подарок пришелся кстати: Василь любил рисовать и в 15 лет поступил в Витебское художественное училище. Но, когда и без того крошечную стипендию отменили, училище пришлось бросить. Быков вернулся было в родную деревню, но застал там прежнюю нищету и снова уехал в Витебск, где поступил в школу фабрично-заводского обучения. Учился на каменщика, бетонщика... «В художественное училище я не заходил, разве что вечером стоял иногда под окнами, смотрел поверх занавесок на прикрытые тряпками скульптуры. Было тягостно и больно...» — вспоминал он.
Великая Отечественная война застала Быкова на Украине, куда он приехал поступать в институт. Быков был мобилизован на оборонные работы, строил противотанковые укрепления. Осенью его отправили в тыл и в 1942-м снова призвали, направив в Саратовское пехотное училище. Быков окончил его осенью 1943 года, получив звание младшего лейтенанта, и отбыл на передовую. Он освобождал Украину, Молдавию, воевал в Румынии, Венгрии и Югославии. Войну закончил в Австрии. После демобилизации, которой Быков дождался в 1947-м, он осел в Гродно и год работал художником-оформителем в мастерской. Затем устроился в газету «Гродненская правда»: служил корректором, редактором. В ней в 1949 году и были напечатаны два первых рассказа Быкова, оставшиеся практически незамеченными. Их художественные достоинства и в самом деле скромны. Скажем, «В тот день», повествующий о встрече советских солдат с американскими весной 1945-го, представляет собой (вполне в духе времени) скорее политический манифест, нежели художественное произведение. Для наглядности процитирую последнее предложение рассказа:
«Мы запомнили эту весеннюю встречу с двуликим миром — миром честных угнетенных тружеников и миром плутократов-реакционеров».
Второй рассказ, «В первом бою», оказался удачнее, но и он был несколько шаблонен. В 1949 году Быкова снова призвали в армию. Из родной Белоруссии пришлось ехать на другой конец страны: остров Кунашир, Сахалин... Рутинной военной службой Быков тяготился, не раз подавал рапорты о демобилизации. Добиться желанного ему удалось лишь в 1955-м, когда началась хрущевская кампания по сокращению вооруженных сил. В годы службы на Кунашире Быков написал еще два рассказа о войне. Сам писатель так объяснял свой интерес к этой теме:
«...Я начал читать книги о войне, написанные достаточно известными писателями, но остановил себя на том, что эти рассказы о войне меня не удовлетворяли. Мне показалось, что прочитанное не соответствует моему личному опыту, как-то все не так. Вот почему я попытался написать свой первый рассказ — из чисто полемических побуждений».
Быков отправил рассказы белорусскому писателю Михаилу Лынькову. Тот дал деликатный отрицательный отзыв (позже Василь и сам справедливо признавал, что рассказы были довольно слабыми), что надолго отбило у Быкова охоту к литературному труду: до конца службы он не написал больше ни строчки. Однако после демобилизации и возвращения в Гродно он снова ощутил потребность в творчестве. Быков искал себя в разном: помимо военных рассказов, он работал в жанре сатиры и юмора, сочинял фельетоны, писал рассказы о молодежных проблемах.
С начала 1960-х он полностью концентрируется на военной теме. К тому времени Быков, освоивший жанр повести, сильно вырос как писатель. Уже оформился его характерный стиль — суховатый, аскетичный с точки зрения языковых средств («с виду эти повести как солдаты, одетые в серые шинели», — говорил Чингиз Айтматов), но богатый содержанием: обстоятельный, подробный, с яркими изображениями сцен боя. Быков в деталях рассказывал не только о том, что видели или слышали его герои, но и что они ощущали: ветер, холод, запахи... Все это делало происходящее осязаемым для читателя, создавая заметный эффект присутствия. А тщательно выписываемое Быковым окружающее пространство порой превращалось в его книгах едва ли не в еще одно действующее лицо, противостоящее героям, — особенно когда это враждебное пространство нужно было пересечь, преодолеть — и часто из последних сил...
Быков оказался одним из самых видных представителей лейтенантской прозы, которая в годы оттепели стала заметным явлением. Это направление являло собой искренний, нелакированный рассказ о Великой Отечественной, который вели ее непосредственные участники (чаще всего прошедшие войну в чине младших офицеров — отсюда и название). Лейтенантская проза встала в оппозицию поверхностной, штампованной и фальшивой псевдолитературе о Великой Отечественной. Быков не рисовал крупных батальных полотен — в центр повествования он ставил небольшие группы бойцов, оказавшихся в критической ситуации. Такой подход к изображению войны был близок не всем. Критики обвиняли Быкова (как и других «лейтенантов») в том, что он «ведет читателя по обочине войны», что его «окопная правда» (был изобретен даже термин «микроправда») не подлинная. Мол, где же разговор о стратегии большой войны, о факторах, определяющих происходящее на полях сражений? Его нет. Следовательно, позиция этих авторов узка, а линия, которую они ведут, не генеральная...
А Быков и не замахивался на стратегические факторы. Его целью ровно и было показать ту войну, которую он видел из окопа. Свою войну. Он работал не в ширину, а в глубину. Его занимали не передвижения фронтов, а раздумья, переживания и моральный выбор человека, стоящего перед лицом смертельной опасности — а подчас и верной смерти. Их анализ и стал лейтмотивом творчества писателя. Сам он пояснял:
«Меня интересует в первую очередь не сама война, даже не ее быт и не технология боя, хотя все это для искусства тоже важно и интересно, но главным образом нравственный мир человека, возможности его духа».
Как видите, за мнимой «узостью» Быкова скрывался самый что ни на есть подлинный гуманизм: изображая войну максимально крупным планом, Быков сквозь мощный бинокль показывал читателю не армии с дивизиями, а отдельного человека с его внутренним миром и страданиями. Может ли что-то быть важнее этого?
Едва ли. Так у кого же тогда повернется язык сказать, что правда Быкова менее нужная, менее «правильная», чем в монументальных «Волоколамском шоссе» или «Живых и мертвых»? Но ведь говорили... Забывая, что она — как и внимание Быкова к человеческой личности — имеет в нашей, да и мировой литературе давние и крепкие корни. «Как и каждому фронтовику, мне близки в изображении войны все правдивые, гуманистические традиции — прежде всего опыт Льва Толстого», — комментировал писатель; к своим «учителям» он относил и Достоевского, и Чехова, и Хемингуэя. Кстати, о Хемингуэе: вспоминаю, как я поразился, обнаружив удивительную перекличку внутренних монологов героев двух книг: романа «По ком звонит колокол» и быковской повести «Дожить до рассвета». Вот фрагмент из Хемингуэя:
«Наверно, там, в ноге, внутреннее кровоизлияние, ведь эта кость все вокруг разодрала. Особенно при повороте. От этого и опухоль, и слабость, и начинаешь терять сознание. Теперь уже можно это сделать. Я тебе серьезно говорю, уже можно.
Но если ты дождешься и задержишь их хотя бы ненадолго или если тебе удастся хотя бы убить офицера, это может многое решить. Одна вещь, сделанная вовремя... Ладно, сказал он. И он лежал спокойно и старался удержать себя в себе, чувствуя, что начинает скользить из себя, как иногда чувствуешь, как снег начинает скользить по горному склону, и он сказал: теперь надо спокойно, только бы мне продержаться, пока они придут».
И Быков:
«Конечно, он обречен, он понимал это с достаточной в его положении ясностью и не очень сожалел о том. Спасти его ничто не могло, он не уповал на чудо, знал: для таких, с простреленной грудью, чудес на войне не бывает. Он ни на что не надеялся, он только хотел умереть не напрасно. Только не замерзнуть на этой дороге, дождаться рассвета и первой машины с немцами. Здорово, если бы это был генерал, уж Ивановский поднял бы его в воздух вместе с роскошным его автомобилем. На худой конец сгодился бы и полковник или какой-нибудь важный эсэсовец».
Не стоит обвинять Быкова в эпигонстве: правильнее будет говорить о неявном влиянии и некотором естественном сходстве взглядов двух писателей.
В 1965 году белорусский журнал «Молодость» (а год спустя — и сам «Новый мир») публикует повесть «Мертвым не больно»: пожалуй, она стоит на ступеньку выше всего, написанного Быковым до того. В ней Быкову удалось обойтись без пафоса и некоторой дидактичности, назидательности, свойственных его ранним повестям. Отмечу и усложнение сюжета: если, например, в более ранних «Журавлином крике» и «Третьей ракете» экспозиция сравнительно проста — небольшая группа бойцов готовится принять (и принимает) бой с превосходящими силами противника, то в «Мертвым не больно» действие выстроено изобретательнее, шире.
Появляется и новая для Быкова тема, представленная главным антагонистом повести — властным и жестоким особистом Сахно. Кажется, что его образ выведен несколько гротескно, преувеличенно: в книге нет ни одной страницы, где Сахно обнаружил бы в себе хоть что-то человеческое, заслуживающее читательского сочувствия или участия. Это не живой человек, а функция; но встречались же на фронте, наверное, и такие кадры... Прорвалось то, что Быков долго носил в себе: на всю жизнь он сохранил нелюбовь к смершевцам, попортившим немало крови и ему, и его боевым товарищам как во время Великой Отечественной, так и в годы послевоенной службы. В середине 1960-х писать о таких вещах означало ходить по тонкому льду — и надо отдать должное мужеству главного редактора «Нового мира» Александру Твардовскому, не побоявшемуся напечатать повесть. После выхода журнала на нее обрушилась критика: в докладной записке, направленной в ЦК КПСС, партийные идеологи отмечали:
«В повести с неверных идейных позиций, во многих случаях клеветнически, отображены события Великой Отечественной войны, взаимоотношения между советскими солдатами и офицерами. Она заполнена желчными описаниями беззаконий и преступлений, якобы чинившихся в рядах действующей советской армии. В повести самыми мрачными красками злобно нарисованы образы советских офицеров... Забвение т. Быковым классовых критериев, грубое искажение исторической правды привели к тому, что из-под его пера вышло произведение, наносящее серьезный вред делу воспитания советских людей, особенно молодежи».
«Идейные позиции», «классовые критерии», «вред делу воспитания советских людей»... И вот уже главная газета страны, «Правда», постулирует:
«Повесть „Мертвым не больно“ — неудача автора. Об этом надо сказать прямо и бескомпромиссно. Эта неудача — следствие серьезного идейно-эстетического просчета писателя».
Быкова стали громить в прессе, на собраниях. Пережить травлю ему помогли читатели, приславшие немало ободрительных писем, и многие коллеги, выразившие свою поддержку — в том числе и публично, что требовало немалой отваги. За Быкова заступался Алесь Адамович, ему писали письма поддержки Твардовский, Астафьев. Сам Виктор Некрасов — основоположник лейтенантской прозы, автор знаменитой повести «В окопах Сталинграда» — прислал телеграмму: «Пьем за ваше здоровье, желаем новых книг правды о нашей великой войне».
Раскритиковали и следующую повесть — «Проклятая высота» («Атака сходу»). После этого Быков решил переключиться с военно-фронтовой на партизанскую тему, которую полагал даже более интересной для себя:
«Извечная тема „выбора“ в партизанской войне и на оккупированной территории стояла острее и решалась разнообразнее, мотивированность человеческих поступков была усложненнее, судьбы людей богаче, зачастую трагичнее, чем в любом из самых различных армейских организмов».
В отличие от большинства ранних произведений, в «партизанских» повестях внешнего антуража войны — боев, стрельбы, взрывов, — не так уж и много: Быков все больше концентрируется на всегда занимавшем его исследовании внутреннего мира и силы духа человека. Такова и самая известная его повесть — «Сотников» (1970). Она построена на контрасте характеров и устремлений двух главных героев — Сотникова и Рыбака, который заостряется Быковым до предела. О чем эти двое думают в последние часы перед казнью? Рыбак — о том, как бы спастись от смерти самому; Сотников — как бы выручить других. И еще о том, чтобы уйти достойно; и о том, что на миру и смерть красна. И еще вот о чем:
«...Его внимание остановилось на тонковатой фигурке мальчика лет двенадцати в низко надвинутой на лоб старой армейской буденовке. Тесно запахнувшись в какую-то одежду, мальчонка глубоко в рукава вбирал свои озябшие руки и, видно было отсюда, дрожал от стужи или, может, от страха, с детской завороженностью на бледном, болезненном личике следя за происходящим под виселицей. Отсюда трудно было судить, как он относится к ним, но Сотникову вдруг захотелось, чтобы он плохо о них не думал».
Однако фабула повести не только в конфликте Рыбака с Сотниковым: в не меньшей степени она — в конфликте Рыбака с самим собой. Изначально тот предстает перед читателем вовсе не трусом и не предателем, а предприимчивым и отважным бойцом: он опекает слабосильного Сотникова, добывает овцу для голодного партизанского отряда; наконец, не поддавшись страху, спасает товарища в бою с полицаями.
А потом плен. И на этот раз Рыбак уже не может сладить со страхом смерти: тот сковывает его по рукам и ногам, диктуя все дальнейшие поступки. Как же мастерски Быков показывает эту личную трагедию Рыбака! Она разворачивается стремительно: от «ничего плохого он себе не позволит» через «неприятный холодок виновности коснулся его сознания» к «возврата к прежнему теперь уже не было — он погибал всерьез, насовсем и самым неожиданным образом. Теперь он всем и повсюду враг. И видно, самому себе тоже». Урок Рыбака не менее значим, чем урок Сотникова: кто из нас смог бы поручиться, что, окажись он на его месте, не повел бы себя так же?
«Сотников» хорошо иллюстрирует еще одну важную особенность творчества Быкова. Почти во всех произведениях он выводил яркие конфликты среди «своих», нередко даже заслоняющие противостояние с врагом. Ему мало было поместить героев в крайне неблагоприятные, жесткие обстоятельства, требующие от них сложного морального выбора (часто — между жизнью и смертью): надо было еще, чтобы они этот выбор сделали по-разному. Такое, чтобы в нужную минуту все бойцы, как один, отважно поднялись в атаку, было не для Быкова. Практически в каждой его книге мы видим рядом с настоящими героями и тех, кто струсил, совершил подлость, оказался предателем. Не то чтобы Быкова так привлекали низменные человеческие качества — дело в другом: исследование подобных характеров он полагал более интересной и важной творческой задачей. Писатель объяснял:
«Многолетний опыт развития нашей литературы красноречиво свидетельствует, что самым старательным образом сконструированный так называемый положительный герой не способен научить ничему ровным счетом, разве что доставит несколько комфортных минут читательскому сознанию, и все благие намерения автора повиснут в воздухе».
До середины 1970-х Быков ходил в «неблагонадежных»: мало того, что его правда шла вразрез с генеральной линией, так он еще и «позволял себе» много: водил дружбу с еще более «подозрительными» писателями, в 1967 году подписал письмо съезду советских писателей в поддержку уже опального тогда Солженицына... За Быковым следил КГБ: его письма перлюстрировались, связи контролировались. Иногда писателя вызывали «куда следует» на беседы, а в какой-то момент в отношении Быкова организовали форменный телефонный терроризм. Он вспоминал:
«Телефон трезвонил в любое время дня и ночи, встревоженный, я вскакивал с постели, хватал трубку и слышал: „До каких пор вы будете подрывать советскую власть?“ Или: „Много вам заплатило ЦРУ за клевету на партию и Красную Армию?“»
Бывало и хуже. Как-то поздним вечером на Быкова и его товарища, историка Бориса Клейна, напали трое неизвестных и несколько раз ударили друзей. В другой раз Быкову в квартире разбили куском кирпича оконное стекло. И вряд ли это было простым хулиганством... Случались и другие подлости. В 1973 году «Правда» опубликовала коллективное письмо писателей, осуждавшее «антисоветскую» деятельность А. Солженицына и А. Сахарова. Быков подписывать его, разумеется, отказался. Но письмо все равно вышло с его подписью...
Быков продолжал много писать и в 1970-е, и в 1980-е. В поздние годы он, не изменяя своему интересу к Великой Отечественной, нередко обращался к новым темам: так, повесть «Облава» посвящена трагедии коллективизации, «Волчья яма» — Чернобыльской катастрофе. Впрочем, предлагаемые обстоятельства — дело вторичное: главным для Быкова по-прежнему оставалось исследование внутреннего мира героев и его, этого мира, эволюции. Например, главный персонаж повести «Час шакалов» («Афганец»), действие которой происходит в 1990-е, — бывший воин-интернационалист, задумавший, пусть и ценой собственной жизни, убить президента Беларуси («самого», как его называют в народе), чтобы спасти страну от диктатуры. Казалось, судьба идет герою навстречу: ему предлагают место в милиции, а потом и переводят в личную охрану президента. Но, получив повышение по службе, солидное жалование и попав под обаяние «самого», он быстро превращается из противника главы государства в его верного цепного пса. Как же это, несмотря на все различия, напоминает историю Рыбака!
Еще до перестройки Быков стал депутатом Верховного совета Белорусской ССР. Реальное участие этого органа в политической жизни республики было нулевым, так что вся депутатская деятельность писателя сводилась к отчаянным попыткам помочь своим избирателям в решении бытовых и хозяйственных вопросов: заасфальтировать дорогу в селе, достроить больницу... Отдельно упомяну об усилиях Быкова по защите своего родного языка, который в послевоенные годы стал исчезать, вытесняясь русским (к сожалению, эта тенденция сохраняется и в современной Беларуси): «много ли найдется в мире писателей, которые работают в языковом вакууме, когда вокруг не слышно родного слова, а белорусский язык сохранился лишь как рудимент и рискует скоро стать подобием санскрита или латыни?» — задавался вопросом Быков. Сам он, за исключением двух самых первых рассказов, всегда писал по-белорусски.
В годы независимости Быков состоял в оппозиции к Александру Лукашенко, неоднократно критиковал президента. В средствах массовой информации была развернута кампания против писателя, что вынудило его уехать за границу: с 1997 года он жил в Финляндии, Германии, Чехии. На родину он вернулся за месяц до смерти. Василь Быков ушел 22 июня 2003 года, в годовщину начала Великой Отечественной.
При жизни Быкова не раз упрекали в однообразии сюжетов. Отчасти это было справедливо: вся его военная проза по большому счету действительно рассказывает об одном и том же. Быков напоминал педантичного учителя, в который раз терпеливо объясняющего ученикам доказательство одной и той же теоремы, — разве что все время немного разными словами. Но и этого оказалось недостаточно. Время показало, что урок Быкова — да и других писателей, для которых, по Давиду Самойлову, «гуманизм не просто термин», — пока выучен плохо. Что поделать, человечество вообще медленно учится таким вещам. Но все-таки учится. В повести «Мертвым не больно» герой, разглядывая витрины книжного магазина, размышляет о книгах:
«В них — то, что переболело и ушло вместе с уходом многих поколений. Но в книгах оно не умирает, там оно будет жить долго. И вот через толщи веков, головы исчезнувших поколений человеческий опыт перекидывает свой магистральный мост в будущее».
Думаю, это в полной мере справедливо и в отношении книг самого Быкова — которые и после смерти автора живут и учат нас быть хоть немного человечнее.