Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Весть о смерти Лены я получила в аэропорту, и это так точно соответствует ее образу у меня, с самого начала нашего знакомства 12 лет назад. Потому что все эти годы — и в периоды нашего относительно активного общения, и в долгих паузах между — эти странные часы в небе, когда смотришь из окна на облака, так часто напоминали мне о ней. Это удивительно, потому что, хотя, как сейчас выяснилось, наша переписка состояла из почти 700 писем и коротких посланий (только в email; остальное — записки в фб и эсэмэски — исчезло теперь навсегда), она не была мне тем, что называется «близким другом».
Лена появилась в Нью-Йорке в 2008 году, а примерно через год, в декабре 2009-го, на конференции в Филадельфии меня нашли в коридорах и передали от нее только что вышедшую серебристую книжку издательства «Время». Имя мне было незнакомо; надпись тронула, поразила какой-то необычной зашкаливающей щедростью и тоном. Познакомились мы позже, уже в Нью-Йорке, и так случилось, что вскоре, в мае 2012 года, вместе полетели на фестиваль «Киевские лавры».
Я обнаружила Лену в полупустом зале вылетов. Она только что переоделась в туалете в вязаное желтое домашнее платье и сосредоточенно тюкала новые стихи прямо в телефоне. Она летела в бизнес-классе — никто из моих знакомых так не летал. Все это было довольно удивительно. Но именно это привычное переоблачение было, пожалуй, самым странным. Так переодевались в СССР в поездах дальнего следования. В бизнес-классе с шампанским было удобно, но она то и дело прибегала ко мне в эконом, благо рядом было свободное место. Так мы и провели вместе полполета.
Это ее желтое платье потом попало в мое стихотворение, написанное через год, — одно из двух, ей посвященных, и эта строчка ею цитировалась и вспоминалась постоянно:
Вязаное тепленькое платье
ты надела в аэропорту...
Видимо, я как-то случайно угадала это важное для нее состояние: подвешенности, жизни между. Неслучайны названия ее книг: «Выше воздуха», «Лето, полное дирижаблей», «Небо до самолетов»... Тут на днях писали об отдельности Лены от американского мира, о существовании в капсуле. И правда, Лене не приходилось работать для заработка, а без этого, как ни крути, в жизнь страны не войдешь; не помню, чтобы мы когда-либо обсуждали что-то из реальности вокруг, тем более политику. Но не принадлежала она уже вполне и Москве, и Питеру, и Уралу, хотя и моталась в Россию, особенно в первые годы нашего знакомства, часто и надолго. Не принадлежала она, как мне кажется, полностью и XXI веку, несмотря на всю свою айфонную лихость. Тон, весь настрой ее пребывания в США был больше похож, при всей категорической разнице обстоятельств, на первую эмиграцию.
Но с ее поколением, в котором у меня так много друзей, ее роднили быстрота и легкость труда. Об этом — мое второе посвященное ей, восхищенное (поколением) стихотворение. Ее издательство Ailuros Publishing, в котором, начав в 2011-м, она успела выпустить поразительное количество хороших книг, фактически состояло из нее одной — и еще питерской художницы Ирины Глебовой. Лена вполне могла позволить себе нанять и верстальщика, и корректора, и редактора, и кого угодно. Но вместо этого она освоила макетирование в программе Word (довольно-таки неудобный инструмент, но на InDesign она в свое время не решилась, и потом было поздно переучиваться). И в том, что касалось издательского дела, работала как пролетарий. Я была свидетелем этого труда, когда она делала мою книгу «Офелия и мастерок». При этом как редактор она была гибка и деликатна. Тексты, внимание к авторской воле, вообще редакторское зрение, слух и чуткость — само собой. Но вот, скажем, для обложки я предложила свой снимок, на котором была изображена деревянная крашеная дверь, с крючком. Из соображений композиции я его перевернула. Дощечка на двери с надписью Normandy, вверх ногами, как и положение крюка, делали эту перевернутость довольно-таки очевидной; но Лена мне такую экстравагантность разрешила и даже согласилась с доводами. Какой еще издатель будет с тобой до такой степени вместе? (Кстати, никто, конечно, ничего и не заметил.)
Вот из ее интервью:
«В отношении издательской политики „Айлурос“ не претендует на всю полноту спектра поэтик и стилей. Мои отношения с каждой рукописью глубоко индивидуальны и развиваются как захватывающий сюжет отдельной книги. Скажем, роман в семи томах я печатать буду, если сочту нужным в тот момент моей жизни, когда он появится на горизонте. Я чувствую некую динамику, жизнь в каждой ситуации с новой рукописью. Или не чувствую».
Ее любовь к издаваемой книге — я бы сказала, влюбленность — была очевидна. Я это поняла уже в Киеве, когда, затащив меня, еще полузнакомую, в свой номер, она вывалила передо мной разноцветные книжки в радостных глебовских обложках и заставила тут же, в тусклом гостиничном свете, — не листать, а читать их, ее любимых и только что изданных авторов. В тот же вечер она показала мне и новые свои стихи, которым предстояло стать книгой «Коренные леса». Я прочитала несколько там же, валяясь на животе на гостиничной кровати, и сказала ей какие-то первые случайные слова. Лена встрепенулась, она была очевидно счастлива. Потом я написала предисловие к этой новой книге (о чем потом совершенно забыла и вспомнила только сейчас, проглядывая ее библиографию).
На «Лаврах» мы с ней болтались по большей части на отшибе, не участвуя в фестивальных пьянках; у нас были свои приключения. А однажды, шатаясь по темному стихшему Киеву и заблудившись, обнаружили ночное, суперсовременное, комически роскошное, на мой вкус, заведение, которое потом вспоминали и в Нью-Йорке. Меню поразило нас огромным, в отличие от Америки, ассортиментом гьозы — тут и выяснилось, и Леной никогда потом не забывалось, что мы обе любим эти нежные японские пельмени. Это был не единственный случай, когда мы быстро и легко напились вдвоем. Вообще странно, что с Леной я как-то поразительно легко пьянела — то ли ее белое вино, то ли скорость беседы, не знаю.
Из ее письма еще до всего, в 2014-м, ружье на стене. Вспоминается одно наше свидание в кафе, на Манхэттене, недалеко от Mt. Sinai Hospital:
Возвращаясь нынче с mammo —
миновала Sushi Damo.
Этот «Суши Дамо» был иногда темой наших (ее — будничных, а моих — удивленных) воспоминаний — я не подозревала, что способна так пьянеть среди бела дня.
Кстати о Дамо. В ней не было, как многие тут знают, ничего от дамы. Даже и на тропических островах, в пестрых одеждах, с напитком в одной руке и с зонтиком в другой. Школьница и есть, с ненасытным интересом к миру, умным взглядом, так контрастирующим с девичьей, немного автоматической интонацией чтения (на которой настаивала).
Был странный эпизод. Вскоре после Киева мы сняли столик на двоих на огромной книжной ярмарке BookExpo 2012 в Нью-Йорке: ее «Айлурос» и мой (я уже была одна) «СтоСвет». В последний день, после окончания ярмарки, она уговорила меня притащить книги на такси с Вест-Сайда к ней — она хотела показать мне квартиру, любимый вид на реку из окна. Ну и помочь — книг было много. Чтобы меня забрали уже от нее.
Вид был прекрасный, и квартира в небесах мне сразу очень понравилась. Лена ткнула пальцем в напольную лампу, и я радостно заявила, что и у меня такая, из IKEA. И это ее ужасно обидело. Я даже не сразу поняла, о чем этот страстный вскрик. Лампа оказалась какой-то знаменитой, а мне, конечно, неизвестной фирмы. Я ехала домой расстроенная, конечно, но прежде всего — пораженная. А теперь думаю, что в ее реакции проявился характерный для нее интерес ко всему единичному, противоположному любому потоку.
Во время одной из наших пауз таинственно исчез привезенный для нее из Нижнего — привезенный с комическими приключениями (в Женеве не пропускали из-за длинного, похожего на стилет, хвоста и т. д.) — черный металлический голубоглазый кот (ailuros = кот). Осталась только фотография, ей сразу отосланная. Она прямо изнывала этого кота получить. Но он исчез — и все. А через год, когда мы снова сблизились, неожиданно нашелся и был быстро доставлен на Ист-Сайд (бешеное количество благодарных восклицательных знаков).
Эту маленькую квартиру над Ист-Ривер она очень любила и именно в том районе предпочитала встречаться и потчевать; устраивать дни рождения друзьям, просто сидеть в кафе. Сказать, что Лена была щедра и широка, — ничего не сказать. Однажды (она же вечно сидела на книжных онлайн-аукционах) написала, что увидела там мои книги: распродавалась — очень дорого, конечно — библиотека недавно умершего Джорджа Клайна, и там она наткнулась на две надписанные ему мной книги, одна со множеством закладок. Она их сразу купила, и одну, «Волка», немедленно, несмотря на мои протесты, прислала мне в подарок. С закладками Клайна. А «свою» «Офелию» оставила себе.
Эта ее широта как-то связывается у меня с ее открытостью миру — той его частью, что была ей интересна; с острым чувством природы, планеты. Той открытостью, при которой человек не навязывает себя миру, а всматривается и внюхивается в него. Не узость щели, как казалось другим, а фильтр и глубина фокуса.
Ее стихи иногда напоминали такую узенькую вьющуюся веревку, и беглым взглядом, свойственным социальным сетям, не сразу можно было схватить их неповторяющуюся суть. Она ушла из фейсбука, как мне кажется, не услышав того, настоящего отклика, которого ждала; хотя бы как минимум того, что сейчас, после ее смерти, люди говорят о ее стихах.
В 2013-м я издала ее «Манхэттенские романсы». Собственно, подготовила она их сама, как и книгу Кати Симоновой, «Время», и в том же квадратном формате. С обложками Ирины Глебовой. Мне оставалось только поставить ISBN и встроить в свой каталог. Ей нужно было только, чтобы они вышли.
И для меня это как-то связано с тем, как, получив первый диагноз в марте 2020-го, в самом начале пандемии, когда все медицинское так осложнилось, и потом, в июле, когда оказалось, что все намного хуже, чем мы думали, она не сказала об этом практически никому — просто потому, как мне кажется, что не хотела, чтоб ее жалели. Ей вовсе не этого надо было от людей. А того, чего она хотела, мне кажется, не было.
Последнее время, начиная с января 2023-го, лечение ее — это было какое-то гестапо. Но и вся наша переписка последних четырех с половиной лет — это документ настоящего героизма, какой-то отчаянной ироничной стойкости. Данила Давыдов замечательно точно и тонко это увидел еще раньше, в ее стихах:
«Получается нечто вроде набоковского „смеха во тьме“, ситуация веселого отчаяния. Сунцова, как мало кто из нынешних поэтов, умеет балансировать на этой небезопасной грани — между откровенным трагизмом и откровенной примитивистской стилизацией; в результате ее стихи — игра с ускользающими субъект-объектными ролями, создающая у читателя ощущение головокружения».
Это очень верно. По крайней мере, совпадает с моим ощущением. От себя могу добавить к тому, что я уже написала в том предисловии (не очень хорошем, сейчас бы я написала иначе) и в посвященной ее книге «Несбылотник» «открытке», что у Лены никогда не было этих общих поэтических мест, меланхолических раздумий о тающей жизни, старении, смерти и распаде. Вообще: не было общих мест. У нее все было свое. Не было претензии, излома, изысканного тумана. Не было, то есть, при всем ее забавлявшем меня кокетстве в жизни (неуверенности, на самом деле), столь распространенного в нашем цеху невыносимого нарциссизма.
Стихи шли у нее залпами, целыми книгами. В них тоже были паузы, как и в переписке. Этой весной появилось, после большого перерыва, первое одинокое стихотворение. Может, она еще кому-то их (и его) показала. Но я не считаю себя вправе публиковать эти присылавшиеся мне в последние годы тексты; тем более фотографии — иногда прямо из больницы. Это странно звучит, но Лена замечательно выглядела (я чуть не сказала тьфу-тьфу); по ней совершенно нельзя было сказать о ее состоянии и том мучительном лечении, через которое она еженедельно проходила. Когда я спросила ее, в мае 2024-го, сколько продлится нынешний ужасный курс, она написала: это навсегда. И как обычно, куча комических веселых отчаянных ужасных восклицательных знаков. На этих фотографиях она такая же, как всегда, — молодая, красивая и кокетливая.
Она звала меня в любимое израильское кафе неподалеку от дома и даже присылала фото интерьера, «с Модильяни», — и себя в нем. Исследовала для меня (потому что мне надо было ехать из Нью-Джерси) парковку в округе — писала: «все парковки — твои!!!». А я то работала, то болела, то переезжала, то уезжала именно в этот момент из страны. А потом, летом, ей было уже не до встреч. И я, конечно, не могу себе простить, и никогда не прощу, что все, все не отменила и не приехала.
Она исчезала, я окликала. Однажды вдруг исчезла — и появилась удивленно и радостно: оказалось, перестала проверять почту, перешла на телефонные записки. И то и дело было от нее такое, повторявшееся все чаще: «Не теряй!»
В декабре 2022-го она вдруг написала (обычно-то она называла меня Ирина, я ее — Лена):
«...Ой! Иринушка! ))) я тебя вчера вспоминала, как я твою книжку подписывала тебе (так!)...»
А я ответила, что как раз вчера видела ее во сне, совершенно здоровую: «...Какое-то было сборище, мы сидели на подоконнике и болтали... В разговоре протянула тебе руку ладонью вверх, и ты положила свою, а о чем говорили, не помню...»
И она ответила: «...Какое чудо сон. Чудо. Я, кстати, недавно очищала шкафы от старых вещей. Их была гора до потолка. И в последний миг я рванулась и выдернула из горы вязаное тепленькое платье. И оно (совершенно потерявшее вид) осталось».