1. На следующей неделе в прокат выходит фильм «Довлатов» Алексея Германа-младшего. На «Медузе»*Признана в России иностранным агентом и нежелательной организацией о нем пишет Антон Долин*Признан в России иностранным агентом: он замечает, что если для русской публики Довлатов — «свой» (а значит, очень возможна зрительская ревность), то на Западе его мало знают; все это делает затею Германа рискованной. Впрочем, риск окупается: «Герману удалось устроить свой фильм так, что незнакомство потенциальной публики с героем стало преимуществом. Этот Довлатов — еще не образцовый стилист и колумнист журнала The New Yorker, не автор потрясающих повестей, в честь которого за океаном назвали улицу. Скорее уж, герой „Ремесла” — возможно, самой пронзительной книги писателя. Молодой, перспективный, несчастливый, поскольку его не печатают — а значит, не читают».
Ощущение личного и профессионального несчастья как раз та нота, которая делает фильм глубоким, отличает героя Германа от «легкомысленного остряка», каким многие считают Довлатова. Второй залог успеха — убедительно поданная атмосфера 1970-х: «схлынувшая эйфория от полусвободы предыдущего десятилетия, чувство повсюду расставленных невидимых флажков, за которые выходить не рекомендуется, общая если не духота, то душноватость, и трусливая присказка „Бывали времена пострашнее, грех жаловаться”»; все это, пишет Долин, очень напоминает наше время — и в то же время сильно от него отличается: «Вся картина смотрится как фэнтези, исчезнувший с карты город Ленинград — что твой Китеж или Нарния, замороженная колдуньей. Телефонные будки, журнальная редакция, дача профессора урологии, будни метростроевцев и заводской газеты, съемки одного фильма и озвучание другого. И повсюду, как приметы ушедшего, коммуналки-коммуналки-коммуналки. Их этику и эстетику начал исследовать Герман-старший, и Герман-младший закрывает скобки, завершает главу, переворачивает страницу: двое его героев — Бродский и Довлатов — вот-вот покинут общий быт, будут стерты из него и нарисуют себя заново в другом, еще более фантастическом, мире».
Гораздо более тревожный текст к выходу «Довлатова» написал для Republic Андрей Архангельский. Он тоже отмечает параллели между 1970-ми и 2010-ми: «„Нормальная была жизнь” — вот в итоге что внушается. Попытка в рамках современной идеологии примирить советское и антисоветское за счет механического сращивания противоположностей». Фильм Германа, таким образом, вписывается в тенденцию посмертного использования выдающихся людей для создания реноме страны. «Власть сегодня не просто отдает почести бывшим „изгоям” — она пытается превратить их в „своих”, в «наших”; в государственных „Вестях ФМ” предъюбилейная рубрика так и называлась — „Наш Высоцкий”. Слово „наш” сегодня — это вариант замятинского „мы”, которое означает, что между государством и обычными людьми нет никакого зазора, что это единое целое. Место в едином строю теперь находится даже для подчеркнутых индивидуалистов Бродского или Довлатова — заочно предполагается, что „сегодня они были бы за нас”». «Погружение в эпоху», которое хвалит Долин, для Архангельского тоже идеологический инструмент: «Это означает: мы отказываемся от критического осмысления эпохи, превращая ее в музей. А тех, кто из этой эпохи всеми силами выбивался, выламывался, сегодня насильно запихивают обратно».
Парадоксально, что Архангельский — с другой стороны — приходит к логике Мединского: если произведение создается, хотя бы частично, на государственные деньги, то это госзаказ и соответствующим образом его нужно воспринимать; с другой стороны, концепция Архангельского, при всей ее беспросветности, непротиворечива — с учетом того, что в современных российских условиях действительно почти невозможно делать крупные культурные проекты в условиях независимости. Как бы то ни было, фильм надо смотреть; без этого разговор будет подобен памятным дебатам о нечитаном Пастернаке.
2. Вот, кстати, о Пастернаке. «Радио Свобода»*СМИ признано в России иностранным агентом и нежелательной организацией публикует текст Константина Львова о сборнике «Новое о Пастернаках» — в него вошли материалы стэнфордской конференции 2015 года. Среди прочего здесь можно встретить такую цитату из письма Сесилу Морису Боуре (английскому филологу, который, между прочим, выдвинул Пастернака на Нобелевскую премию): «Эренбургу, как и Алексею Толстому, и Горькому, и теперь Леонову, я не могу простить их робости и покорности. Я никого из них в грош не ставлю, и мне бывает больно стоять рядом с ними. Я был очень скромным человеком и хорошим товарищем. Надо было найти в себе достаточно смелости и догадливости жить немного потруднее и незаметнее. Тогда бы мы не дошли до такого одичания». Кроме того: Пастернак считает, что Набоков высокого мнения о его переводах (составитель сборника Лазарь Флейшман полагает, что это обмолвка; скорее всего, так и есть — вспомним, как Набоков отзывался о пастернаковских стихах и прозе); обнаруженные Константином Поливановым источники эпизодов «Доктора Живаго»; переписка Ольги и Анны Фрейденберг с родителями и сестрами Пастернака («Ольга Фрейденберг не сомневалась, что им с Борисом следовало соединить свои судьбы, потому что „никто никогда не мог так понять Бориса, как я, и так понять меня, как Борис”»); влияние Пастернака на нью-йоркскую поэтическую школу — Фрэнка О’Хару, Кеннета Коха, Джона Эшбери. Вот уж поистине удивительный сюжет.
3. И о Максиме Горьком, раз Пастернак его упоминает. Morebo публикует опрос к предстоящему 150-летию писателя. Горький оказывается удивительно консенсусным автором. Современные его коллеги высказываются, например, так: «Я попробовал перечитать „Клима Самгина”. Это ужас. Вязко, вяло и с омерзительной политической подоплекой. Ильф и Петров тоже очень подло обошлись с интеллигенцией, но Васисуалий Лоханкин хоть смешон. За смех иногда и подлость прощается (как говорят, ради красного словца продал мать и отца; но хохочут) — а тут унылость сплошная. Нет, ничего не посоветую. Если не филолог, если диссертацию не пишешь — то не засоряй себе мозги Горьким, вот мой совет» (Денис Драгунский). На вопрос о том, был ли и остается ли для них Горький важным автором, утвердительно отвечает лишь Елена Пенская. Преобладает, впрочем, взвешенный тон: «Для профессионального литератора и тем более для исследователя литературы Горький не может не быть важным автором и крупным историческим деятелем» (Владимир Новиков), «Не могу себе представить, чтобы я на досуге сел читать Горького „для удовольствия”. <…> Но „для дела” я Горького читал довольно много, новейшее (не оконченное пока) собрание писем стоит дома на видном месте, и я постоянно беру с полки то один том, то другой» (Михаил Эдельштейн). Выделяются ответы, связанные с политической биографией Горького. «Вообще мне кажется, что Горький нам потребуется, когда откроют все архивы ФСБ, когда правда хлынет на нас. Когда Ленин и Сталин предстанут перед нами во всей своей красе. Это будет тяжелый момент. Тогда Горький и его „Клим Самгин” окажутся очень кстати», — считает Афанасий Мамедов. Владимир Новиков, чей текст, пожалуй, наиболее интересен, пересказывает услышанную от экскурсовода версию: Горького тащили в СССР, чтобы он написал биографию Сталина, которую переведут на все языки мира.
4. На «Составе» — новый выпуск рубрики «Нос к носу»: Олег Кашин*Признан властями РФ иноагентом. берет интервью у Глеба Морева. Разговор в основном идет об этике, деньгах, рукопожатности, тусовочности и выяснении отношений в среде интеллигенции. Вполне понятно, что литературные темы в таком контексте тоже затрагиваются. Например, Морев говорит о разнице в официальной культурной политике Москвы и провинции: «При коммунистах то, что разрешалось в Москве, невозможно было уже в Ленинграде и Киеве. Да и в Москве не всякому разрешалось. Когда группа малоизвестных неофициальных литераторов, между прочим, Пригов в их числе, задумала в подражание аксеновскому „Метрополю” выпустить на Западе свой сборник, он назывался „Каталог”, всем им быстро дали по голове, и великий Харитонов падал в обморок при виде участкового у себя в коридоре». Или вот, о меценатстве: «Никто не помнит, какой бизнес был у Рябушинского. А помнят что? Правильно: что он давал деньги „Золотому Руну”. Фамилия миллионера Ушкова-младшего не пожралась жерлом вечности и осталась в истории исключительно потому, что он был соиздателем „Аполлона” (а старшего — потому что был пайщиком МХТ. Тоже дело). Кстати, если кто-то думает, что сейчас что-то изменилось, то он глубоко заблуждается. Если через пару десятилетий фамилии того же Носова или, скажем, Вадима Беляева кто-то и будет помнить, то не потому, что один сел, а второй разорился, — а потому, что они давали деньги на „Опенспейс”. Но история никого ничему не учит».
5. На Rara Avis Максим Алпатов рассуждает о поэзии Арсения Ровинского. «В книге „Незабвенная”, вышедшей в прошлом году, на смену глобальным катаклизмам приходят локальные сбои мироустройства», — пишет критик, солидаризуясь таким образом с Алексеем Конаковым, автором предисловия к «Незабвенной»: Конаков считает, что нынешняя поэзия Ровинского регистрирует усталость мира, состояние, при котором возможны лишь микрособытия, малозаметные действия. Алпатов замечает, что, хотя этот мир «вот-вот рассыплется», внешне в нем все выглядит правильно, стабильно: «Иллюзия выбора… позволяет персонажу не задумываться о том, насколько он влияет на механизм перемены событий — и насколько этот механизм надежен».
6. Вышел новый номер «Лиterraтуры». В издании появился раздел «Нон-фикшн»: здесь обращают на себя внимание эссе Андрея Таврова и интервью Владимира Коркунова с молодой эссеисткой и поэтессой из Донецка Анной Грувер. Она рассказывает о своем Донецке, о том, как в город пришла война: «Никогда не забуду чужеродную толпу, идущую сквозь город. Абсолютная ирреальность. Битами они разбивали не окна машин — разбивали вдребезги целостное городское пространство, каким бы странным оно ни казалось постороннему взгляду». Еще: «На мой взгляд, в России некоторые люди, поддерживающие Украину и/или расположенные к диалогу, не всегда представляют, о чем идет речь. Не совсем понимают внутренние проблемы Украины. Для них иногда всё сводится исключительно к языковой проблеме или к противостоянию Запада и Востока, или еще какая-нибудь дихотомия, а это такой идеализированный черно-белый мир, мир борьбы добра со злом, инфантильный немного. Мне очень нравится выражение Юрия Коваля из „Самой легкой лодки в мире”: борьба борьбы с борьбой. Именно так, не неба и земли, не огня и воды — а борьбы с борьбой». Интервью не только о войне: Грувер излагает свои взгляды на современную русскоязычную прозу и поэзию. Если проза, по ее мнению, в глубоком кризисе, то поэзия «в ближайшее время не закончится» и «даже не приостановится». Впрочем, «серьезная проблема актуальной поэзии… в том, что моему (условно: его как такового, целостного, не существует, к счастью или сожалению) поколению концептуально нечего отрицать, а потребность в отрицании есть, это один из мощнейших импульсов».
Грувер несколько раз называет имя Никиты Сунгатова; он же один из героев статьи Петра Разумова в критическом разделе «Лиterraтуры». Разумов считает, что ряд поэтов (Сунгатов, Роман Осминкин, Эдуард Лукоянов, Валерий Нугатов, Лида Юсупова) продолжают традицию концептуализма — но, сохраняя его приемы, реанимирует пафос «серьезности»: «Устав от карнавала, плюрализма и демагогии, плохого качества, чванства, пошлости, культура ищет новые смыслы и формы». Разумов, в частности, спорит с Дмитрием Кузьминым, определяя родовые качества концептуализма (например, под карнавалом он понимает «вихрение», незакрепленность, ненадежность смыслов, как в текстах Пригова и раннего Кибирова).
7. Позорная и страшная история из Турции: четверо журналистов и писателей, освещавших неудавшийся переворот 2016 года, получили пожизненные тюремные сроки. Осужденные — прозаик Ахмет Алтан (в его поддержку высказывались Нил Гейман и Джоан Харрис; ранее его судили за «оскорбление турецкой нации», поскольку Алтан посвятил сочувственную статью жертвам геноцида армян); его брат, экономист Мехмет Алтан; 72-летняя писательница, в прошлом депутат парламента Назли Иличак; журналист Февзи Язичи. Кроме того, турецкий суд выпустил из тюрьмы корреспондента Die Welt Дениза Юсела — чтобы тут же предъявить ему новое обвинение, по которому ему грозит 18 лет тюрьмы.
8. Зэди Смит выпустила новую книгу «Feel Free» (на русский это выражение переводится как «не стесняйтесь», но Смит, разумеется, играет значениями — так что «Чувствуйте себя свободно» хоть и корявее, но вернее). В книгу вошли эссе о природе социальных сетей и библиотек, счастье и глобальном потеплении — и еще много о чем. В The New Republic о книге пишет Гермиона Хоби. Она отмечает, что писательницу всегда хвалили за способность говорить чужими голосами, выступать от лица других. В таком сугубо личном жанре, как эссе, она берет в союзники героев своих размышлений — например, художницу Линетт Йиадом-Бокай, а то и Джастина Бибера, которого Смит рассматривает через призму сочинений Мартина Бубера (интересно, сыграло ли тут роль забавное созвучие фамилий). «„Встречайте: Мартин Бибер!” — очень смешное эссе, но в то же время это совершенно целостное интеллектуальное произведение — вот в чем его негромкое чудо, — пишет Хоби. — Бибер, как не без благодушной провокативности утверждает Смит, „это еще не человек”, потому что — цитата из Бубера — „Индивидуальность выявляется в обособлении от других индивидуальностей”. Бибер, которого любят во всем мире, „видит лишь тех, кому кажется, что они уже с ним встречались, тех, кто его уже любит”». К вопросу о чужих голосах: в книге есть и эссе о том, каково романистке, которая всегда писала от третьего лица, начать писать от первого (именно так написано «Время свинга», только что вышедшее в России). Свобода, по Зэди Смит, — это именно возможность и способность почувствовать себя другим, полностью слиться с ним.
9. В Los Angeles Review of Books Стив Полсон интервьюирует французского философа, антрополога и социолога Бруно Латура. Сейчас Латур больше всего интересуется проблемами экологии; недавно у него вышла книга «Лицом к лицу с Геей». Речь идет о концепции Геи — Земли, которая объединяет все живое в одну экосистему; по сути, Гея — это планета-организм, хотя и не в том смысле, в каком организмом является животное или растение. Гипотезу Геи выдвинул в 1970-е британский эколог Джеймс Лавлок, восходят такие представления к работам Владимира Вернадского. Латур, специалист по теории науки, всегда удивлялся, что такие идеи почти не привлекают философов. Он защищает концепцию антропоцена, равно релевантную и в культурных, и в научных исследованиях: «Это, в общем, альтернатива концепции модерности. Я много работал над проблемами модернизма. Люди никогда меня не понимали. А я просто говорил, что сейчас люди и другие живые существа переплетаются все теснее. Идея антропоцена совершенно по-новому ставит вопросы ответственности и экологической этики — таково, по оценкам науки о системе Земля, вмешательство человека в природу». Ранее подвергавший состоятельность научных фактов сомнению, Латур сейчас заявляет, что науку должны поддерживать сами ученые, «институции, академии, журналы, рецензии, деньги — все эти, так сказать, экосистемы реального мира, ответственные за производство объективных фактов». Времена изменились, эпоха релятивизма заканчивается, и теперь, «когда Соединенные Штаты вышли из Парижского договора по климату, мы говорим о мире и войне». «Мистер Трамп фактически объявил войну Европе, заявив: „У нас в Америке нет глобального потепления. У вас есть, а у нас нет”». Глобальное потепление Латур называет ключевым геополитическим фактором, но уверен, что снизить потребление углеводородов гораздо проще, чем воевать. Остаток интервью посвящен вопросам религии: Латур рассказывает о своем теологическом образовании, католическом воспитании и необходимости освободить религию от метафизики. Кроме того, мы узнаем, что сейчас философ пишет пьесу о Бертольде Брехте.
10. В 14 лет английской девочке Лоре Фримен поставили диагноз: анорексия. Она перестала ходить в школу. К 24 годам расстройство перешло в критическую стадию. А затем Фримен прочитала у английского писателя Зигфрида Сассуна о вареных яйцах на завтрак, и ее жизнь изменилась. Сассун описывал поглощение пищи так, что Фримен поняла: еда — это не зло, а приключение. Она начала есть то, что упоминалось в книгах знаменитых писателей: немало килограммов ей прибавили Диккенс, Патрик Фермор и Лори Ли. От художественной литературы Фримен перешла к кулинарной: в ход была пущена классика американского и британского food writing — Мэри Фишер и Элизабет Дэвид. С психологическими проблемами, не связанными с едой, Лоре Фримен помогали справляться дневники Вирджинии Вулф: «Когда я читала у нее, что она заблудилась в собственном сознании, это доставляло мне утешение: я чувствовала, что не одна». Теперь Фримен написала воспоминания (о которых и рассказывает The Guardian); она надеется, что ее книга поможет тем, кто страдает так же, как страдала она. Не все книги, кстати, оказались ей полезны: «Шоколад» Джоан Харрис не убедил ее притронуться к сладостям, а вошедшая в моду в 2014-м концепция «чистого питания» едва не заставила снова отказаться от пищи.