1. Победителями «Большой книги» стали Олег Лекманов (признан в РФ «иностранным агентом»), Михаил Свердлов и Илья Симановский с книгой «Венедикт Ерофеев. Посторонний». На «Кольте» с лауреатами разговаривает Сергей Сдобнов: соавторы спорят о том, написал ли их герой что-то сопоставимое с «Москвой — Петушками», и объясняют, почему было сложно работать над его биографией: «Во-первых, Ерофеев был человеком-загадкой и не сознательно, а, скорее, интуитивно ускользал от любых определений, любых попыток запихнуть его в жесткие рамки». Во-вторых, «слава Богу, живы многие друзья, его приятели и знакомые. Очень трудно было отойти на такое расстояние, чтобы увидеть подлинный масштаб этого человека, чтобы попытаться рассказать о нем без личной включенности в описываемые события... Ну и, конечно, быть тактичными, не обидеть живых людей и их ближайших родственников и в то же время быть правдивыми — это тоже ведь задача не из легких». Из интервью также узнаем, что готовится расширенное переиздание «Постороннего», а Лекманов собирается издать комментарий к воспоминаниям Ирины Одоевцевой «На берегах Невы».
2. На «Арзамасе» Алина Бодрова рассказывает об ошибках и несообразностях в текстах Пушкина: например, не ясно, зовут ли станционного смотрителя Вырина Самсоном или Симеоном, а стихотворение «Аквилон» вплоть до 2008 года печаталось с неверной второй строкой.
3. На «Ноже» — большое интервью Серого Фиолетового с Романом Лейбовым: ученый говорит о роли Тартуской школы в русской филологии и вспоминает, как точные методы в литературоведении существовали до digital humanities: «Сейчас на это невозможно смотреть без слез, потому что все это делалось руками. Я сам составлял словарь рифм Тютчева — абсолютно бессмысленные карточки, которые я какое-то время назад просто выкинул за ненадобностью».
Собственно, digital humanities — одна из главных вещей, которыми занимается Лейбов; речь идет как о том, где граница цифровых исследований («Как только мы переходим от удаленного чтения к медленному чтению, всякие цифровые премудрости могут быть лишь вспомогательными»), так и о вещах более частных — например, поддается ли верлибр формальному анализу (по Лейбову, прекрасно поддается). Последняя часть интервью посвящена литературному канону — «интеллигентскому» и школьному: «...никто не помнит ничего, кроме того, что Герасим утопил Муму! Никто не помнит, что у него была несчастная любовь. Дети слишком рано читают эту повесть, собачку запоминают, а женщину Татьяну — нет».
4. На «Литкарте» появился 38-й номер «Воздуха». Поэт номера — Владимир Аристов:
На лоскутном твоём одеяле
Изображены города
На одном из квадратов цветных — собор Святого Петра
Нерушимо проступивший на ткани
Приложи ладонь
Чтобы ткань впитала её без остатка —
Свет раздвинувший нити
Решётки проницаемой до конца
Рядом публикуется статья Ивана Соколова, анализирующего элегическое начало поэзии Аристова; в интервью Линор Горалик Аристов, в частности, рассказывает: «...исследование границы, поверхности, оболочки — одна из важных тем для меня... <...> Мы должны увидеть и „фасад вещи”, но не для того, чтобы смести его и отбросить, разорвать „нарисованный камин”, а чтобы осознать его неповторимость — только тогда мы сможем проникнуть сквозь него истинно и увидеть сущность вещи, неразделимую с оболочкой. Волшебная дверь и есть сама поверхность вещи, но поверхность, которой придано новое бытие».
Кроме того, в номере — стихи Геннадия Каневского, Марии Малиновской, Татьяны Нешумовой, Кузьмы Коблова, Дмитрия Гаричева — и несколько стихотворений Михаила Гронаса из книги «Краткая история внимания», о которой мы подробно писали. Приятно видеть новую подборку Алексея Афонина, от которого давно ничего не было слышно:
Стыд
сиамских близнецов,
разделённых общей дорогой,
объединённых общим стыдом,
и болью,
и солнцем.
Стыд двух капель воды,
не посмевших слиться в одну,
стыд двух рук, протянувших
разломленный утра ломоть
В прозаическом разделе — два очень интересных текста Оганеса Мартиросяна; в переводном, среди прочего, — Юлия Тимофеева (Беларусь) и Ежи Ярневич (Польша). Кроме того, есть опрос о том, «расширяется или сжимается русская поэтическая вселенная». Фрагменты двух ответов: «Расширяется и сжимается попеременно, она дышит, она пульсирует, она мерцает. Языки поэзии расходятся и сходятся, иногда внутри одного и того же стихотворения и всегда — внутри одного и того же языка...» (Гали-Дана Зингер); «Я потерял ярость отслеживать все сектора русской поэзии — чувствую лишь пульсирующее единство поля, где голова не помнит о том, где ноги. Это успокаивает» (Руслан Комадей).
5. Еще одна значимая поэтическая публикация недели — эссе Оксаны Васякиной «Островная поэзия», перекликающееся с размышлениями о расширении или сжатии поэтического поля. «Уже очень давно я не читаю современную поэзию, — признается Васякина. — <...> За последние несколько лет современная поэзия стала для меня не пыточным домом языка, как писал Славой Жижек, а домом пыток в прямом смысле этого слова. Это пространство, в которое я прихожу утешиться, но вместо этого меня растягивают на дыбе». Причина такой болезненной реакции — обман ожиданий, фрустрация, связанная с установкой на «романтическое» чтение, то есть на соотносимость стихов с собственным опытом (Васякина ссылается на статью Григория Дашевского «Как читать современную поэзию»; о схожих вещах, кстати, писала Мария Степанова в эссе «Перемещенное лицо»). Единственный выход из ситуации — отказаться от романтической установки и перейти к чтению, подчеркивающему не сходство, а разность опытов:
«Я живу в мире гетерогенного знания и сложной системы границ. Единственным опытом, который может объединить людей сегодня, как ни странно, является опыт одиночества и утраты связей с целым. <...> На смену романтическому чтению должно прийти чтение эмпатическое. Это тот регистр чтения, в котором текст вскрывается как равное читателю бытие. Он не служит утешением, он не служит зеркалом, а наоборот — проявляется как равный собеседник».
6. На BBC Александр Кан беседует с Роландом Эллиотом Брауном, автором книги «Безбожная утопия. Советская антирелигиозная пропаганда». Работа Брауна, вероятно, наиболее обширное исследование темы. Эволюция антирелигиозной пропаганды, вплоть до беззубых насмешек над хиппи, носящими крест, прослеживается и в этом обзорном интервью: Браун по просьбе Кана комментирует несколько советских плакатов. Один из них, на котором верующие буквально поедают тело Христа, он увязывает с голодом в Поволжье и с «антирелигиозной образностью Мэрилина Мэнсона».
7. На «Прочтении» Ксения Грициенко рецензирует «Песнь Ахилла» Мадлен Миллер, недавно вышедшую в переводе Анастасии Завозовой. Грициенко не без иронии указывает на древность приема — пересказа мифа («чем-то похожим занимался, например, Гомер») — и даже утверждает, что «ни один перевод Гомера не может похвастаться поэтической образностью и плотностью текста, свойственной „Песни Ахилла”». Самое любопытное замечание — о том, что свою гомосексуальность (которая в принципе в Античности не составляла какого-то эксцесса) герои осознают с терзаниями, «характерными для современных фестивальных гей-сюжетов»: «откуда этот запрет и напускной трепет, шлейф недозволенного, похожий на метания Гарри Поттера в слэш-фанфике?». Но в целом роман оценен более чем положительно.
8. А вот, кстати, и о Гарри Поттере — вернее, о его создательнице. Джоан Роулинг в очередной раз обвинили в трансфобии. История довольно запутанная. Некоторое время назад налоговая консультантка Майя Форстартер в нескольких твитах выразила убеждение, что трансгендерные женщины по-прежнему остаются мужчинами. Как раз в это время в Великобритании вновь шли юридические дебаты о мисгендеринге. Форстартер, убежденная ТЭРФ (трансэксклюзивная радикальная феминистка), отстаивала свое право называть трансгендерных женщин мужчинами — и была уволена. Она подала в суд, с помощью краудфандинга собрала внушительную сумму на судебные расходы, суд проиграла — зато привлекла на свою сторону Джоан Роулинг. Та тоже написала твит (все беды от твиттера): «Одевайтесь как вам угодно. Называйте себя, как вам нравится. Спите с любым партнером, который на это согласен. Живите как можно лучше, в мире и безопасности. Но выгонять женщин с работы за то, что они сказали, что биологический пол — это реальность?» — и сопроводила это хэштегом «Я за Майю».
Интернет взорвался: «Роулинг... из тех людей, чьи взгляды на расовый вопрос, сексуальность, права женщин были революционными в конце 90-х — начале 2000-х, а сейчас совершенно неадекватны. Но они слишком богаты, чтобы учиться чему-то новому или вообще обращать на это внимание». Или: «Я транс; в детстве ваши книги были для меня отдушиной. До того, как я примирилась с самой собой, я часто называла себя именами ваших персонажей. Ваше решение поддержать людей, которые меня ненавидят и желают мне зла, доводит меня до слез... Почему. Почему?» Или так: «Когда я умру, хочу, чтоб Роулинг опускала мой гроб в могилу. Пусть совершит в отношении меня последнюю низость» (извините за корявый перевод, в оригинале let down). Кто-то уже подсчитывает, на скольких ТЭРФ Роулинг подписана в твиттере.
В Vice Роб Зацны пишет, что трансфобия Роулинг — никакой не сюрприз: она в полной мере проявляется в детективах о Корморане Страйке, которые Роулинг выпускает под псевдонимом Роберт Гэлбрейт. Зацны не жалеет для писательницы злости: «Ее публичные заявления, интервью и твиты нередко разочаровывают. Но ее детективы по-настоящему отвратительны». Особенно «Шелкопряд», который Зацны подвергает своеобразному close reading. В этой книге Роулинг сводит счеты с литературным миром. Зверски убит писатель-неудачник; выясняется, что у него были отношения с трансгендерной женщиной по имени Пиппа. «Описания Пиппы, ее внешний вид и манеры... поданы в объективирующем ключе; таким хорошо знакомым тоном трансфобы обсуждают, имеют ли право трансгендерные мужчины и женщины на свою идентичность». Жалость к Пиппе, считает Зацны, слабое прикрытие того презрения, которое на самом деле Роулинг к ней испытывает. А заодно и к ее приемной матери — также писательнице. Здесь трансфобия, по мнению автора статьи, переходит в «ненависть к людям, которые мнят себя достойными того успеха, какого достигла сама Роулинг».
«Становится ясно, что политические взгляды Роулинг деградировали именно из-за настигшей ее славы. Трансфобия, направленная на Пиппу, пропорциональна ее требованию относиться к себе с достоинством, а в подруге Пиппы Кэт легко увидеть поклонников и авторов фанфикшна, которые мечтали воплотить в жизнь собственные идеи. Все, кто в какой-то момент выразил Роулинг свое недовольство, потребовал, чтобы она уважала разные группы своей фан-базы, — в романах про Страйка превратились в злые карикатуры».
Ох.
9. Джон Ирвинг рассказал в своем фейсбуке, почему переехал в Канаду и получил канадское гражданство. Несмотря на несколько интервью на эту тему, читатели (в том числе разочарованные) продолжали задавать писателю вопросы — и он решил объясниться начистоту. «Мне кажется, из-за границы я лучше вижу, что происходит в Соединенных Штатах, чем когда я жил здесь. Когда ты дома, домашняя точка зрения может затенить все остальные. Для меня всегда было важно видеть мою страну глазами других. Это чем-то похоже на работу над романом: тебе нужно поместить себя (и читателя) в чужую шкуру, посмотреть на мир с чужой точки зрения». Ирвинг добавляет, что американские дела его по-прежнему глубоко волнуют; сохраняя и американское гражданство, он по-прежнему собирается голосовать. Есть у его переезда и личные причины: «Я влюбился в женщину из Канады и женился на ней. Прошло тридцать лет, ей пора было вернуться домой».
10. На Lithub — гигантский материал Эмили Темпл: 100 книг, определивших десятилетие (все СМИ, как мы помним, дружно постановили, что десятилетие закончилось). Не 100 лучших книг, а 100 самых влиятельных, объяснявших мир, а порой и делавших его хуже. Начинается все со «Свободы» Франзена, которого сейчас принято шпынять; вот и Хиллари Келли в Vulture радуется, что женщины в 2010-е стали куда более мощной литературной силой, чем мужчины, а у франзеновской «Безгрешности» были плохие продажи, и вообще, читателям, голосующим долларом, не нужны новые Джонатаны, а нужны «Рэчел, Хиллари, Джесмин, Салли и, конечно, Дженнифер». Под Дженнифер подразумевается Дженнифер Иган, чей роман тоже есть в списке Темпл.
Еще есть, например, «биография рака» Сиддхартхи Мукерджи и книга Кристофера Райан и Касильды Джеты о человеческой сексуальности (из-за которой было сломано много копий: там утверждалось, что моногамия для человека неестественна); неоконченный роман Дэвида Фостера Уоллеса и «Моя борьба» Кнаусгора; «Исчезнувшая» Гиллиан Флинн и «Виноваты звезды» Джона Грина; Янагихара и Алексиевич, Юваль Ной Харари и доклад комиссии Мюллера о российском вмешательстве в выборы Трампа. Материал можно загрузить на одной странице, но это чревато зависанием компьютера.
11. Еще итоги десятилетия: на Buzzfeed выбирают 30 лучших книжек young adult. Больше половины имен и названий ничего русскому читателю не скажут, поэтому лучше взгляните на статью Лоры Миллер в Slate о том, почему жанр young adult, бодро стартовавший в начале десятилетия, к его концу начал пожирать сам себя. Казалось бы, у жанра все хорошо: выросшее на «Гарри Поттере» поколение решило, что «взрослая» литература ему неинтересна, а тут «много действия, финалы на самом интересном месте, сверхъестественные существа, крутящие ус злодеи и настоящая любовь». Стефани Майер и Сьюзан Коллинз показали, что на подростковых франшизах можно заработать большие деньги, особенно если на горизонте экранизация. Выяснилось, что антиутопию тоже можно сделать модной: школьники между молотом (родительским контролем) и наковальней (социальными сетями) принялись читать об «обществах, где людям не позволяют выбирать партнеров, где их сегрегируют по темпераментам, где им делают операции по удалению способности любить».
Тревожные звоночки (повторяем, что речь идет только о выживании жанра, так-то от тревожных звоночков тут разрывается буквально все) начались уже в первой половине 2010-х. В это время предприимчивые конторы начали нанимать амбициозных подростков, чтобы те коллективно писали хиты для последующей продюсерской обработки; платили этим подросткам сущие гроши. О качестве прозы не вспоминали: нужно было зарабатывать деньги на «рабочих» сюжетных схемах. Трилогия Вероники Рот «Дивергент» разошлась тиражом 6,7 млн экземпляров, причем все больше таких книг покупали adults без эпитета young — платежеспособная аудитория.
Ну а дальше начались кампании за diversity, книги, написанные для читателей из разных социальных, этнических, гендерных групп, — с соответствующими героями. И эта вымощенная благими намерениями дорога привела если не в ад, то в токсичное болото: в твиттере начались YA-войны, появились критики, прямо-таки специализирующиеся на обвинениях в расизме, сексизме и прочих неприятных -измах (часто выясняется, что они не читали книгу, против которой объявили крестовый поход); о двух таких скандалах — с книгами «Черная ведьма» и «Наследница крови» — «Горький» рассказывал. За этими баталиями, продолжает Миллер, мало кто удосужился написать, что «Черная ведьма» и иже с ними — непоправимо скучная, предсказуемая литература. И, может быть, поэтому продажи YA в этом году оказались на минимуме за 11 лет (что вызвало у британских YAвторов панику) — а в списках детских бестселлеров поселились франшизы, рассчитанные на читателей помладше и не претендующие на то, чтобы решать судьбы мира: «Капитан Трусы» Дейва Пилки и «Дневник слабака» Джеффа Кинни.