Освежим в памяти стихотворение Бориса Рыжего:
Я пройду, как по Дублину Джойс,
сквозь косые дожди проливные
приблатненного города, сквозь
все его тараканьи пивные.
— Чего было, того уже нет,
и поэтому очень печально, —
написал бы наивный поэт,
у меня получилось случайно.
Подвозили наркотик к пяти,
а потом до утра танцевали,
и кенту с портаком «ЛЕБЕДИ»
неотложку в ночи вызывали.
А теперь кто дантист, кто говно
и владелец нескромного клуба.
Идиоты. А мне все равно.
Обнимаю, целую вас в губы.
Да, иду, как по Дублину Джойс,
дым табачный вдыхая до боли.
Here I am not loved for my voice,
I am loved for my existence only.
Как известно, «Улисс» описывает один день из жизни дублинского еврея Леопольда Блума, важная часть романа посвящена фланированию главного героя по Дублину.
Блум выходит из дома около 8 часов утра, направляясь к Длугачу, местному «свинопродавцу», чтобы купить на завтрак почку (это описано в четвертом эпизоде романа, его неформальное название — «Калипсо»). По пути к мяснику Блум проходит мимо пивной Ларри О’Рурка, и в его сознании всплывает фраза, которую ныне можно встретить в дублинских путеводителях: «Неплохая головоломка: пересечь Дублин и не натолкнуться на кабак»*Здесь и далее цитируется перевод Виктора Хинкиса и Сергея Хоружего.. Завязывается короткий разговор с хозяином пивной; герой недоумевает, откуда у содержателей пивных «деньги берутся», и заключает, что «наезжают рыжаки-прислужники <...> моют стаканы да сливают опивки в погребе. И вдруг, любуйтесь, он уже процветает <...> А еще учесть конкуренцию. Повальная жажда. <...> Может, с пьяных имеют. Принес три, записал пять. Ну и что это? Там бобик, тут бобик, одни крохи. А может, на оптовых заказах. <...> Ты босса своего обработай, а навар пополам, идет?» Вернувшись домой и позавтракав, Блум вновь выходит на улицу и бродит по городу в ожидании похорон школьного товарища Пэдди Дингема. Солнечная погода сменяется облачной, а позже, уже во время похорон, начинается проливной дождь (шестой эпизод романа, «Аид»).
Теперь обратим внимание на первую строфу стихотворения:
Я пройду, как по Дублину Джойс,
сквозь косые дожди проливные
приблатненного города, сквозь
все его тараканьи пивные.
Некто, «я», описывает свою прогулку «сквозь косые дожди проливные», сравнивая себя с Джойсом, фланирующим по Дублину. Из биографии Рыжего и дальнейшего содержания стихотворения можно догадаться, что «я» воображает прогулку по Екатеринбургу 90-х. В стихотворении подчеркивается схожесть джойсовского Дублина и родного города поэта. Если у Джойса мы встречаем «наезжающих рыжаков-прислужников» и «поделенный навар», то у Рыжего — «приблатненный город»; если у Джойса повсюду кабаки и трактиры, то у Рыжего — «тараканьи пивные»; наконец, и Блум, и лирический герой Рыжего попадают под дождь.
Во второй строфе Рыжий отклоняется от джойсовского текста:
— Чего было, того уже нет,
и поэтому очень печально, —
написал бы наивный поэт,
у меня получилось случайно.
По мысли Рыжего, высказывание о необратимости времени («Чего было, того уже нет, / и поэтому очень печально») мог допустить только «наивный поэт». Герой же его стихотворения заявляет, что у него это «получилось случайно». Иначе говоря, «я» распрощалось с поэтической наивностью, и она может проскользнуть в его словах лишь ненароком. Заметим, что это первый акт знакомства с мироощущением «я» поэта. Второй — и подытоживающий — акт случится в последней строфе.
Как Рыжий отсылает к Джойсу, так и Джойс, как известно, — к Гомеру. Для понимания стихотворения важную роль играет пятый эпизод романа. Джойс дал ему неформальное название «Лотофаги», намекая на одно из приключений Одиссея. В IX песне поэмы Гомера мы узнаем о том, что корабли царя Итаки прибило бурей к земле лотофагов, насыщавших себя «пищей цветочной». Этой же пищей — цветком лотоса — они угостили спутников Одиссея. Отведав цветок, они обо всем позабыли и захотели остаться с лотофагами, «чтоб вкусный Лотос сбирать, навсегда от своей отказавшись отчизны». Одиссею пришлось силой вернуть команду на корабли и, привязав людей к корабельным скамьям, вновь отправиться в плавание.
У Джойса лотофаги — это дублинцы: завсегдатаи пивных, солдаты, причастники, болельщики и даже сам Блум. Все они одурманены: элем, муштрой, церковью, ставками или фантазиями — стараются себя всячески рассеять, забыться, погасить свою волю. В случае Блума, повторимся, это выражается в бесцельном шатании по городу, окутанному «сонной болезнью». Он заходит в аптеку и заказывает лосьон для жены, который забудет забрать, заводит любовную переписку с женщиной, с которой никогда не встретится, прохлаждается в католической церкви, к которой не имеет отношения, идет в турецкие бани, где растворяется в пару, глядя на собственный член, который сравнивает с «вяло колышущимся цветком», — и все это в ожидании похорон, которых почему-то не может дождаться дома. Почему же Блум не коротает время дома, почему не вернется на «отчизну»? Потому что дома его жена Молли ждет любовника, и Блум знает об этом.
Обратимся к третьей строфе:
Подвозили наркотик к пяти
а потом до утра танцевали,
и кенту с портаком «ЛЕБЕДИ»
неотложку в ночи вызывали.
В этой строфе Рыжий фиксирует воспоминания поэтического «я», сцену из прошлого, которая иллюстрирует, что «чего было, того уже нет». Мы узнаем о вечеринке, где нетрезвые кенты танцуют до утра, куда в ночи спешит скорая — все по канону лихих 90-х. Но именно эта строфа — самая улиссовская. «Наркотик к пяти» резонирует с одурманивающим цветком лотоса и дублинцами, впавшими в забытье. «До утра танцевали» — это молодость самого Блума, который познакомился с Молли за игрой в «музыкальные стулья». «Кент с портаком „ЛЕБЕДИ“» — не просто очередной знакомый джойсовского героя; здесь имеет значение расшифровка, ведь «ЛЕБЕДИ» — это «Любить Ее Буду, Если Даже Изменит», что строго описывает отношения Блума и Молли. Ну а «неотложку в ночи» можно прочесть как намек на Пэдди Дигнема, старого школьного друга, на чьи похороны Блум собирается.
Одиссей оторван от родины войной. Блум не может вернуться домой из-за интрижки жены. Джойс — потому что добровольно выбрал изгнание. Но даже проведя большую часть жизни во Франции и Швейцарии, Джойс во всех произведениях по-прежнему описывал Дублин и дублинцев. И в этом описании воспроизводится дистанция между героем и городом, автором и родиной: Блум не ирландец, а еврей — то есть чужак. «Мне подходил только иностранец, — писал Джойс. — В то время евреи в Дублине были иностранцами. К ним не было вражды, а только презрение, которое люди всегда проявляют к незнакомому».
Схожее настроение транслирует Рыжий в предпоследней строфе:
А теперь кто дантист, кто говно
и владелец нескромного клуба.
Идиоты. А мне все равно.
Обнимаю, целую вас в губы.
Джойсовский незнакомец, иностранец, изгнанник — это, по мысли Рыжего, определения поэта «вообще», образы «я», которое не смогло стать ни «дантистом», ни «говном», ни «владельцем нескромного клуба» и способно лишь добровольно принять роль чужака. Эта чуждость переживается противоречиво: «я» осознает дистанцию между ним и остальными (ведь все они — «идиоты»), признается, что ему «все равно», но вместе с тем — «обнимаю, целую вас в губы».
В последней строфе Рыжий подытоживает противоречивость — говоря иначе, сложные, эмоционально нестабильные отношения между «я» и средой. Стихотворение венчает реплика о том, что поэтический голос «здесь» нелюбим, его «я» ценят лишь за присутствие. Декларируя свою отчужденность, Рыжий вновь подмигивает ирландскому писателю.
Да, иду, как по Дублину Джойс,
дым табачный вдыхая до боли.
Here I am not loved for my voice,
I am loved for my existence only.
Джойс, как не раз указывали исследователи и комментаторы, использовал фабулу Гомера в «Улиссе» с иронией, совершенно незаменимой для никому не известного — до публикации романа — ирландского писателя и поэта, осевшего в сердце Европы и возомнившего себя автором новой «Одиссеи».
Рыжий следует за Джойсом и в этом приеме. Подобно тому, как в начале ХХ века никому не известный ирландец обратился к великому Гомеру, так в конце ХХ века мало кому известный уральский поэт обратил переживания своего лирического «я» к теперь уже великому Джойсу. Используя любимое оружие автора «Улисса», иронию, Рыжий идет дальше. Если Джойс взял у Гомера композицию, схему поэмы, то Рыжий присваивает джойсов язык — и заканчивает стихотворение английскими строчками: «Here I am not loved for my voice, / I am loved for my existence only».