Что такое философия животного
Животное для философии было и остается скорее метафорой, чем понятием или категорией. Гегель говорил, что, хотя животное и простое существо, его сложнее всего понять, потому что его природа — спекулятивное понятие. До уровня этого понятия человечество, на мой взгляд, пока еще не доросло. Серьезная работа над ним начинается только в философии XX века. В классической метафизике, для которой приоритетом был познающий субъект, животное служило своего рода негативной версией человека. Сравнивая себя с ним, человек определял себя как обладающего сознанием, меняющего мир, открытого для истины и любви, обладающего знанием о смерти, творческими способностями, бессознательным и так далее. Животное же часто рассматривали как нечто на нас похожее, но лишенное этих человеческих качеств.
Равноправие коров
В XX веке животные становятся в философии и гуманитарном знании предметом серьезного переосмысления. Посвященные им исследования можно разделить на два типа — практические и теоретические. Практическая философия животных сосредоточена на их защите и связана с психологией, этикой и правом. Дело в том, что человеческий мир, на жителей которого распространяются всевозможные права, поначалу был очень узок: в древних обществах из него были исключены мы, женщины, а также рабы, дети, инородцы и, конечно, животные, растения и неодушевленные вещи. Но постепенно это пространство расширяется, правами наделяются все больше категорий живых и неживых предметов.
Я верю, что со временем говорить что-то неуважительное о животных будет так же неприлично, как сейчас высказываться негативно о женщинах или требовать ограничить их права. В России шаги в этом направлении, как несложно заметить, уже предпринимаются. Дебаты о запрете абортов — это, конечно, попытка вернуться к какой-то доиндустриальной архаике, к примитивному общественному состоянию, в котором нас не признавали в качестве субъектов права, выбора и так далее. Или так же неприлично, как оскорблять людей другой национальности, расы или культуры.
Допустим, в перспективе мы будем рассматривать животных как детей или как членов семьи, нуждающихся в особенной заботе, или как-то по другому. Проблема, однако, в том, что в любом случае права животных списаны с прав человека: это одна и та же модель, у нее есть определенные ограничения. Права человека часто путают с правами гражданина — те, кто каким-то образом уязвлен в гражданских правах, не может в полной мере притязать на защиту своих человеческих прав. Эти права прописаны в Декларации ООН: человека нельзя убивать, продавать в рабство и так далее. Но если человек оказывается исключен из гражданского пространства, потому что у него какой-то неправильный паспорт, неправильное гражданство, — как защитить его права? Какая официальная инстанция подтвердит его законный человеческий статус? Тут необходима юрисдикция. Права человека напрямую зависят от государства, которому он платит налоги как гаранту этих прав. Оказываясь между территориями государств, мы теряем человеческий облик, лицо и имя, становимся беззащитными, превращаемся в зверя, вынужденного самого себя защищать. Любой коп может тебя пристрелить на границе, потому что ты выброшен за борт человеческого, гражданского мира.
Если наделять животных правами по модели человеческих прав в рамках национальных буржуазных государств, мы столкнемся с теми же ограничениями. Скажем, у европейских коров больше прав, чему у российских. В Европе, где более строго соблюдается запрет на жестокое обращение с животными, ваш котик может получить паспорт, по которому будет перемещаться по территории Шенгена. Для установления идентичности котам вживляется чип, а у сельскохозяйственных животных есть желтая метка в ухе, указывающая на их принадлежность, на страну происхождения. Между животными вырастают такие же границы, как между нами. Если мы путешествуем, то животные часто пересекают эти границы уже мертвыми. Это называется глобальный капитализм — бесконечный торговый круговорот мяса. Борьба за права животных — это очень важное дело, но она будет неполной без борьбы одновременно и с репрессивными национальными буржуазными государствами, и с глобальным капитализмом, основанным на индустрии, базовая модель которой — скотобойня.
via Biodiversity Heritage Library
Граница между человеком и животным
Теоретическое направление философии животного начинается с проблематизации самой идеи проведения границы между животным и человеком. Рассуждать о сущности человека и его отличии от животного сегодня уже не очень корректно, но спрашивать, как так получилось, что человек ставит собственный вид выше всех остальных, — вполне. Жак Деррида последние годы жизни занимался почти исключительно философией животного. Он вел два больших семинара: посвященный непосредственно философии животного и другой, «Суверен и зверь», посвященный фигурам власти.
Агамбен, современный итальянский философ, написавший книжку «Открытое: человек и животное», называет механизм проведения различий между человеком и животным антропологической машиной и говорит, что эта операция не только метафизическая, но и политическая. Всякий раз, когда мы говорим, что человек — существо, наделенное разумом или существо, открытое истине, мы встаем на защиту позиции, исходя из которой кого-то возможно отправить в концлагерь. Так называемое человеческое достоинство, как говорил Жорж Батай, распределено между людьми неравным образом. Некоторые всегда оказываются равнее других, другие — попадают в категорию «недочеловеков». Философы-теоретики пытаются найти корни этого фундаментального неравенства, этого учреждающего неравенство жеста в философии, политике, культуре и подвергают критике тех или иных представителей философской традиции — например, Хайдеггера. Хотя и для Деррида, и для Агамбена Хайдеггер — ключевая фигура, они у него многое заимствуют (по сути оба они хайдеггерианцы), но их заимствование носит критический характер. Хайдеггер стоит особняком по отношению ко всем остальным классическим философам, которые говорили, что человек — это мыслящее животное, такое-сякое животное, то есть человек — это животное плюс что-то еще. По Хайдеггеру, человек — это вообще не животное, между нами и зверями пролегает огромная пропасть; мы ближе к богам, чем к зверям. Мы стоим в просвете истины, животное же бедно миром. Бедность животного миром — это не совсем то же самое, что наша собственная бедность. У нас даже бедность — и то собственная, наше отношение к миру определяется собственностью. У животных же нет ничего «своего», но это не то чтобы лишенность, а скорее — отсутствие открытости. Например, говорит Хайдеггер, вещи, которые мы видим и знаем, даны нам в качестве таковых. У нас есть дерево как дерево в качестве дерева. Истина просвечивает через это «как». Но у животных доступа к этому «в качестве», к этому «как», нет. Они не могут сказать «это мое», потому что без этого «как такового» вещи не могут быть их собственностью. Животные не имеют вещей, ничего своего, а только соотносятся с определенными растормаживателями — едой, сексуальными партнерами и так далее — в окружающей их среде. У Хайдеггера много таких рассуждений, где перед нами предстает загадочный образ животного.
Человеку Хайдеггер уделяет исключительное место, но не такое, как современные ему представители философской антропологии, рассматривающие человека в качестве одной из ступеней развития жизни, того, кто отступает от животного мира и начинает строить свой собственный. По Хайдеггеру, эти авторы недостаточно радикальны в своем гуманизме: они ставят человека на одну доску с животными, а это неправильно, надо рассматривать его как особый род бытия, не сводимый к сущему; пропасть между человеком и животным носит онтологический характер.
Очень модный сегодня французский философ середины XX века Жильбер Симондон, оказавший огромное влияние на Делеза, делил классических философов на два типа: натуралистов и спиритуалистов. Спиритуалисты — это те, кто считает, что человек и животное — существа совершенно разной природы. Человек обладает сознанием и бессмертной душой, тогда как животное просто биологический автомат. Так думал, например, Декарт, утверждавший, что тело животного — это машина, которая ничего не чувствует, поэтому с ним можно делать все что угодно. Декарт был страшный живодер, резал маленьких кроликов, описывал кровожадные сцены: отрезаешь еще живой собаке голову, вставляешь палец в аорту и так далее. Другие авторы — натуралисты, как Аристотель, мыслящие исходя из представления о преемственности всего живого, показывают, что и человек — тоже животное, и животное в чем-то похоже на человека. Они, допустим, начинают создавать триады или прочие лесенки живых существ: растения, животные и люди — такая классическая аристотелевская триада. Это все переходит по наследству от одного автора к другому и сохраняется до наших дней.
Философия растений
Если философия животных постепенно входит в университетский дискурс, то растениям пока не уделяется особого внимания со стороны философии, хотя потенциал у этой темы огромный. Немецкие философские антропологи — М. Шелер, А. Гелен, Х. Плеснер, — выстраивавшие модели устройства живого мира, упоминают растения и уделяют им внимание. Интересно растения описаны у Шелера — как экстатический порыв, направленность вовне, не предполагающая возврата в себя, рефлексии. Сегодня наиболее известный автор, занимающийся философией растений, – это Майкл Мардер из страны Басков. Он предлагает интересный взгляд, в частности на современную политическую экономию. Есть привычная нам экономика, связанная с добычей и присвоением: мы берем буровую установку, бурим землю, достаем нефть, наполняем ею, как кровью, нашу технику, чтобы она ожила, начала двигаться и нас обслуживать. Мы раскалываем орех, вынимаем сердцевину и едим ее или делаем из нее масло, но точно так же мы поступаем с истиной: нам кажется, что надо куда-то залезть, что-то расколоть, снять какую-то оболочку и достать, вытащить изнутри саму вещь или саму суть. Точно так же мы ведем себя по отношению к другим людям, к животным и так далее. Нам нужно все время что-то доставать изнутри, лезть в самое сердце вещей. Это называется экстрактивная экономика, вершина которой — современная капиталистическая эпоха, время добывать и пожирать. Модель агрессивной, экстрактивной экономики мы делим с животными — зверь тоже достает и пожирает. Но растительная модель совершенно другая: растение ничего не берет, наоборот, отдает, оно тянется к свету, всю свою жизнь стоит на одном месте и никого не трогает, не преследует, никуда не движется, не залазит внутрь, но открывает свое тело внешнему — и так живет.
via Biodiversity Heritage Library
Гегель и животные
Представление о поэтапном развитии философии довольно условное: иногда совершенно неожиданно нашими современниками оказываются такие люди, как Платон, — темы-то одни и те же. Прошли тысячелетия, а мы все еще обсуждаем, допустим, диалектику единого и многого, используя разные метафоры, но те же самые понятия и категории. Философия в этом смысле очень постоянна. Для нее характерны временные застревания, повторения, но, как справедливо отмечает Симондон, в рамках одной и той же эпохи могут сосуществовать две разные модели —натуралистическая (или включающая) и спиритуалистическая, в которой животные исключены из нашего мира.
В этом отношении невероятно интересен Гегель. В последнее время я все больше к нему обращаюсь. Не все еще знают, что критическое представление о Гегеле как о философе тотальной, закрытой системы, как о провозвестнике тоталитаризма уже утратило актуальность. Вероятно, причиной такого представления было все-таки недопонимание, не совсем верные прочтения. Такова, например, интерпретация Александра Кожева, который говорит, что гегелевская феноменология духа — это антропология, что дух — это человек или историческое человечество в своем развитии. История начинается с того, что два человекообразных животных встречаются и вступают в борьбу, в результате которой одно из этих животных выходит уже человеком. Эта борьба называется «борьбой за признание». Кто стал человеком, кто признан в своем человеческом достоинстве, тот господин, а кто испугался в этой борьбе, кто отступил и признал другого господином — тот раб.
Кожев говорит, что человек отличается от животного тем, что активно отрицает свое животное начало. То есть это такое животное, которое само себя отрицает, да и вообще отрицает всю природу, начинает ее уничтожать, бороться с ней, создавать запреты, вести войны, хоронить своих близких; делает то, чего животные не делают, потому что не знают негативности. Это принципиальный момент, благодаря которому у Кожева возникает история мира как тотальная антропология. Однако у Гегеля похожей негативностью или субъективностью обладают все организмы: инфузория-туфелька, медуза, грибы, лишайники, рыбы, млекопитающие. У всех организмов, у любого нечто что-то есть (хотя слово «есть» не совсем подходящее, потому что у Гегеля не то чтобы что-то есть, но нечто всегда становится). Нельзя сказать, что есть какое-то фиксированное бытие, но мы имеем дело со становлением, с переходом бытия в ничто (и обратно, хотя это менее очевидно). Всякое нечто существует только в том смысле, что постоянно переходит в свою противоположность. Что действительно постоянно — так это само движение, переход в свою противоположность, невозможность и в то же время необходимость находиться в собственных границах. Диалектическое мышление у Гегеля пытается охватить это становление нечто в переходе в свою противоположность. Никакая другая модель философского мышления не принимает этого во внимание, часто все заканчивается дуализмом: есть человек и животное, есть материя и сознание, есть мужчина и женщина, есть русские и нерусские и так далее, а обратной стороной дуализма всегда оказывается потенциальная дискриминация. В эпоху Гегеля был очень моден идеализм — материализм считали страшным ругательством. Материалистическое считалось чем-то очень грубым, приземленным и далеким, а идеальное — подлинным. Сейчас наоборот принято быть материалистами. Диалектика же понимает эти две вещи, материальное и идеальное, как некое одно общее движение, переход бытия в ничто. И животные в том числе являются такой переходящей, взрывной субъективностью. Если растения прикреплены к своим местам, то животные перемещаются по земле и в земле, в воде и в воздухе, самостоятельно выбирают себе место. Но им так не хватает свободы! Гегель замечательно описывает в «Феноменологии духа» зверей, сравнивает их с участниками Элевсинских мистерий и пишет, что нам есть чему поучиться у животных, которым доступна поистине вакхическая школа мудрости. Животные, сталкиваясь с вещами, с чувственной достоверностью, не просто сомневаются в существовании вещей — они отчаиваются перед лицом ничтожества этих вещей, набрасываются и просто пожирают их. Как раз этот отчаянный зверь и является носителем негативности, он просто в нас спит. Интересным вопросом, философским и политическим, является пробуждение этого бушующего существа. В исследованиях на эту тему я хочу обозначить его очертания, показать, что эта граница проходит через наше тело, так как мы сами, если мы живы, никогда не совпадаем с самими собой. Я хочу сказать, что животное следует понимать не механически, а творчески, как мятежную субъективность по ту сторону языка, собственности, артикулированной мысли.