Павел Крючков

30 марта 2022

Дачная жизнь Корнея Чуковского. Часть первая, вступительная

Куоккала как «переделкинская предтеча». Довоенное Подмосковье

Сегодня исполняется 140 лет со дня рождения Корнея Чуковского. По этому случаю «Горький» с разрешения Дома творчества «Переделкино» начинает публиковать большую лекцию Павла Крючкова о Чуковском-дачнике, связавшем свою судьбу с этим подмосковным поселком. Из первой части вы узнаете, как и почему накануне войны Корней Иванович полностью отказался от городской жизни в Ленинграде, а затем в Москве.

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

На стенах переделкинской дачи Корнея Чуковского развешано немало изображений. В основном это фотографии многочисленных членов семьи, портреты дорогих сердцу Корнея Ивановича его современников, рисунки знакомых художников и иллюстраторов книг, карикатуры, шаржи и даже народные лубки. В самом неприметном месте, на боковой стенке скрипучей лестницы, ведущей на второй этаж в кабинет писателя, примостился карандашный этюд, на котором изображен деревянный загородный дом.

Это куоккальская дача писателя, в которой он и его семья счастливо прожили целое десятилетие, предшествующее событиям 1917 года. Позже финское местечко Куоккала получило знаковое название «Репино», — по имени соседа и старшего друга Чуковских, знаменитого русского художника.

Куоккала — «духовная родина» Чуковского, баснословное памятное место, без которого феномен его дачной жизни в ближнем Подмосковье понять почти невозможно.

...Это своего рода реликтовый северный «эпиграф» к юго-восточному Переделкину, с которым Корней Иванович был связан последние тридцать лет своей земной судьбы — с 1938-го по 1969 год.

Вглядываясь в рисунок художника Бокариуса, изображающий куоккальское жилье Корнея Чуковского, я вспоминаю самое первое — выпущенное в «перестроечной» России 1989 года — издание воспоминаний Лидии Чуковской.

На своей книжке «Памяти детства» она сделала удивительную дарственную надпись. Книга надписана не человеку, но — дому. Дому Чуковского в Переделкине:

«От Куоккальского дома, которого уже нет, — Дому переделкинскому, который еще стоит. Лидия Чуковская. 21 марта 1989 года».

В последующем разговоре на тему «Чуковский — дачник» без куоккальской темы нам не обойтись. Я решил открыть «Памяти детства» в том месте, где рассказывается, как Корней Иванович напугал страшную соседскую собаку, которая помчалась на него самого и на ораву малых детей, отправившихся в куоккальскую продуктовую лавку за провизией.

Забегая вперед, скажу, что предводитель оравы приказал всей компании встать на четвереньки и начать дружно лаять на ничего не подозревавшего пса, — который смертельно перепугался и дал деру.

Кстати, в поздние переделкинские годы подмосковные собаки никогда не бросались на Чуковского, а, наоборот, искали с ним дружбы и получали ее.

Итак, почитаем из книги старшей дочери Корнея Ивановича, из «Памяти детства»:

«...Разумеется, мы хорошо знаем всех окрестных собак, финских и русских, включая репинского одноглазого пуделя Мика, но этого пса видим впервые. Наверное, чей-нибудь дачный, а дачников мы вообще не терпим. Сами-то мы причисляем себя к местным. Мы не бежим в Петербург, чуть только начинаются осень, дожди, бури. Мы всё умеем, что и здешние ребята: и в ножички, и в камешки, и зимою на лыжах, и летом грести, и плавать, и ходить босиком; мы и по-фински понимаем немного, и можем сказать: „идемте купаться!“ или „дождь“, а дачники не понимают ни слова — и, главное, они всего пугаются. Босиком? Нельзя, простудишься. В ножички? Нельзя, руку порежешь. Купаться — утонешь, ай-ай-ай, нельзя! Моря боятся так, что, когда наш капитан пригласил одну дачную девчонку с нами на лодку и сказал ей: „Ты сядешь на дно“, она вообразила: на морское дно! И ревела до тех пор, пока мы не повернули к берегу, и он не отнес ее на руках к гувернантке. И все у них неприлично. В одних трусиках купаться — неприлично. Надо в костюме. По заборам или деревьям лазить — неприлично. С финскими детьми — неприлично... А это прилично: привезти собачищу, которая так усердно сторожит их дачу, — что норовит кинуться на ни в чем не повинных прохожих? Дачники всего боятся, а более всего, чтобы их не обокрали. Вот и привезли сторожа...»

Вы, конечно, обратили внимание на гордые слова Лиды Чуковской: «...дачников мы вообще не терпим» и «сами-то причисляем себя к местным».

В этих словах, кажется, есть ключ к теме нашего разговора.

Удивительно устроена наша память. Читая отрывок из книги Лидии Корнеевны, я невольно вспоминал и мемуары Веры Cмирновой, автора популярных когда-то детских книг «Герои Эллады» и «Девочки».

В Переделкине Вера Смирнова и ее муж, историк детской литературы Иван Халтурин, общались с Чуковским в те времена, когда Корней Иванович стал более чем закоренелым дачником, — в облике патриарха русской литературы, конечно.

Так вот, оказывается, «воспитание смелостью» Чуковский практиковал не только в молодые, но и в преклонные годы. И делал это, как мы услышим, с азартом.

Вера Васильевна Смирнова вспоминает:

«...Мне запомнилась чудесная сценка, которой я была свидетельницей: у себя в саду Корней Иванович учил маленького сына Аркадия Райкина (теперь он уже актер) лазить по деревьям. Он поднял мальчика и поставил его на первый большой сук. „Ну, теперь лезь дальше сам“. Мальчик медлил, поглядывая с опаской вниз, на нас. „Ну, что же ты?“ — спросил Корней Иванович. „Страшновато“, — смущенно признался мальчик. „Не вижу ничего страшного“, — сказал Корней Иванович, подошел близко к дереву и, держась за ствол, стал показывать малышу, на какие ветки лучше ступать, какие крепче, надежнее. „Ты на нас не смотри, — говорил он, — ты вверх смотри, куда лезть. А когда захочешь спуститься — прыгай, я буду здесь и тебя поймаю“. Мальчик повеселел и старательно полез вверх. И какое у него было сияющее личико, когда он, взобравшись довольно высоко, уселся на ветке и гордо посмотрел на нас. Корней Иванович широко развел руки и сказал: „Теперь прыгай, я тебя поймаю“. Но мальчик сказал: „Я сам. Я теперь знаю, на какие ветки надо становиться“, — и благополучно слез с дерева. „Вот видишь, это совсем просто, — сказал Корней Иванович. — Ничего страшного“. А сам подмигнул мне весело...»

Это был фрагмент из воспоминаний писательницы Веры Смирновой под названием «В Ленинграде, в Москве, в Переделкине...»

Вера Васильевна Смирнова была знакома с Чуковским еще с довоенных времен.

Читая ее воспоминания, я заметил крохотный, но выразительный «этнографический» штрих к «дачной» теме: однажды, желая поддержать коллегу-литератора (у Смирновой вышли из печати ее «Герои Эллады»), Корней Иванович специально пришел к ней в гости, чтобы поведать, что — цитирую — «бабы у водоразборной колонки пересказывают мифы».

Он сказал, что это самая лучшая похвала книге.

* * *

Приближаясь к разговору о довоенных, раннепеределкинских временах Чуковского (а это чуть более трех лет), давайте снова перенесемся в начало прошлого века.

...Ибо если дачная Куоккала есть «духовная родина» Корнея Ивановича и «предтеча» Переделкина, значит патриарх нашей словесности, несмотря на свой почтенный возраст, сохранил в себе часть уклада ранней дачной жизни и продолжил ее в жизни поздней.

Так и есть: и сохранил, и продолжил. И об этом еще будут свидетельства.

«В куоккальские времена всю черную мужскую работу по дому он делал сам, — пишет Лидия Корнеевна, вспоминая своего, молодого тогда, отца. — Сам воду носил, колол дрова, топил печи. Сам был за кухонного мужика и за дворника; разметал метлой лужи, или ломом скалывал с крыльца лед, или деревянной квадратной лопатой прокладывал дорогу от крыльца до калитки: узкую яму среди сугробов.

И мы, с маленькими лопатками, следом за ним. Идешь по этой глубокой канаве, уравниваешь лопаткой бока; тронешь боковой вал рукою и сквозь шерстяную перчатку почувствуешь, как колется снег.

Когда-то, одесской полуголодной юностью, случалось ему работать в артели маляров, и он навсегда сохранил пристрастие к превращению старого, обшарпанного забора в новенький, молодой, только что обласканный кистью. В этой работе было что-то праздничное. Аппетиту, с которым он красил забор или ящик, помешивая кистью густую зеленую кашу, могли бы позавидовать сподвижники Тома Сойера...»

Остановлю цитирование этой замечательной мемуарной прозы и наконец обмолвлюсь твердо, что «классическим дачником», — где под определением «дачник» невидимо проступает слово «отдыхающий», — Корней Иванович ни в коем случае не был.

Ни в Куоккале, ни в Переделкине.

Его личная дачная жизнь была (для него, именно для него!) рабочей, труженической жизнью, которая, в свою очередь, не исключала игр с детьми, театрализованных праздников, дружеских прогулок (наполненных разговорами о литературе) или очень «потаенного» общения с благословенной — финской ли, русской ли — природой.

И сама дача как таковая никогда не была для Корнея Ивановича местом отдыха, но — мастерской, по счастью, удаленной от выматывающей урбанистики, от большого города.

Впрочем, стоит оговориться и здесь.

Между дачной куоккальской жизнью, которая закончилась в 1917-м, и дачной же переделкинской, которая (в полноте своей) началась в 1950-е и длилась до самой смерти Чуковского, — в его судьбе всегда присутствовала и «городская нота».

Ведь был же Ленинград, была ташкентская и чистопольская эвакуация, была (и никогда не прекращалась) Москва... В обеих столицах, на домах, где жил и работал Корней Чуковский, издавна висят мемориальные доски. Но вернемся к нашему повествованию.

В самом конце 1930-х из Ленинграда, города, который не один раз менял при Чуковском свое имя, и о котором он писал, что любит его любовью литератора, — Корней Иванович начал перебираться в центр, в Москву.

Мало кто знает, что короткое время недоделанный переделкинский дом (строение № 3 по улице Серафимовича) — был единственным жильем Корнея Ивановича и местом его прописки в Центральной России...

* * *

Итак, в 1938 году Чуковский вместе с семьей уезжает из Питера.

Сохранилась его короткая реплика о причине переезда: «климат неподходящий».

Думаю, что в данном случае он имел в виду не континентальный холод Северной Пальмиры.

К этому времени был арестован (и в феврале расстрелян, о чем Чуковские долго не знали) муж Лидии Корнеевны и зять Корнея Ивановича — высокоталантливый астрофизик Матвей Петрович Бронштейн. Была разгромлена детская редакция Маршака, куда Лида привела своего любимого Матвея-Митю, — где в молодом ученом открыли талант блестящего писателя-популяризатора для подростков.

Бесконечные хлопоты Чуковских о близком человеке ни к чему не привели, хотя редактора и писательницу Александру Иосифовну Любарскую Чуковскому и Маршаку удалось вырвать из «ежовых рукавиц» НКВД.

Стоит добавить, что питерская репрессивная машина оказалась более кровожадной, нежели московская, в то время чуть ли не каждый день узнавалось о новом аресте.

Понимание того, что в любой день могут прийти и за тобой, не обошло членов семьи Чуковского, которые параллельно хлопотам за арестованных (для этого приходилось все чаще и чаще бывать в Москве) «заглушали» себя своей обычной литературной работой. Радости эта работа не приносила: об этом немало — и в дневниках, и в письмах.

Квартиру в столице Корнею Ивановичу пообещали задолго до переезда, но поначалу с выдачей ордера не торопились.

С подмосковной дачей тоже все было неясно, хотя литературное Переделкино уже давно заселялось, и Чуковский об этом знал. Мы же сейчас знаем, что изрядная часть переделкинских насельников к тому времени была еще и репрессирована...

Оказываясь в первопрестольной, но пока не обосновавшись в ней, Корней Иванович с женой жили то в гостинице Москва, то в доме отдыха Детиздата под Тулой, то в древней подмосковной усадьбе «Узкое», превращенной в санаторий Академии наук.

Вот оттуда-то и писал — 18 февраля 1938 года — Корней Иванович своему старшему сыну: «Квартира висит в воздухе, но авось чего-нибудь добьемся. С дачей большая возня, ну ее! Гораздо лучше снимать у хозяев и платить вчетверо дороже — да не заботься о каждом гвозде...»

И далее сообщал: «В Детиздате новость: печатаются только военные книжки. Остальные отложены на неопределенное время...»

В самом конце письма из подмосковного санатория Чуковский проговаривается прямо по нашей теме: «Я чувствую себя гораздо лучше, чем в городе. Человек я куоккальский — и ничего с этим не сделаешь».

Атмосферу этого года в семье исчерпывающе точно передала нынешний биограф Чуковского Ирина Лукьянова: «Чуковские постоянно ездят то в Москву, то обратно: судьбы вершились именно в столице, в Ленинграде оставались превращенные в коммуналки квартиры, растерзанный Детгиз, арестованные близкие. Они мечутся, как муравьи из раздавленного муравейника, — весь 1938 год постоянно перемещаются, переезжают, перевозят вещи, детей, кочуют из города в город, спасают, собирают, склеивают воедино фрагменты разбитой жизни, налаживают существование после катастрофы...»

Они многого не знали. После смерти Лидии Корнеевны Чуковской (1907—1996), в архивах НКВД обнаружился (датированный мартом 1938 года) документ, где говорилось, что Л. К. Чуковская должна была быть арестована к 1 апреля. Этого, слава Богу, тогда не случилось. А еще через год Лидия Чуковская начнет работу над своей драгоценной (и на долгое время потаенной) повестью «Софья Петровна», — единственным художественным произведением о безумии того времени, — написанным в то время.

* * *

Только с лета 1938-го слово «дачник» начинает обретать в применении к Чуковскому свою «легитимность»: в середине июня Корней Иванович и Мария Борисовна переезжают в Переделкино. И отец немедленно пишет дочери:

«На нашей даче я уже провел сутки — и мне очень нравится. Тишина абсолютная. Лес. Можно не видеть ни одного человека неделями. Только ремонт сделан кое-как; всюду пахнет скверной масляной краской; денег потребуется уйма. Хватит ли у меня средств завести в ней все необходимое, не знаю, но, если хватит, для вас для всех будет отличная база. <...> Я дал себе слово не встречаться здесь с писателями. Но сейчас у меня был сын Всеволода Иванова, потом пришла мадам Федина, меня зазвал в гости Павленко... Удастся ли удержаться? Прибыла мебель. Мама в хлопотах...»

Примерно в тех же интонациях он сообщает о загородном доме и сыну:

«Итак — раньше всего о даче. Дача изумительная. Будто специально для меня приспособлена. Две террасы — на восток и на запад — дают мне возможность работать на воздухе целые дни. Тишина полная. Зимою она будет холодновата, но я весь август употреблю на ее отепление. Обобью полы, исправлю печи. Мама — хоть и трудно ей на первых порах — тоже удовлетворена, как мне кажется. Здоровье ее в здешнем климате улучшилось... Каждый день я хожу босиком под жгучим солнцем по степи, ложусь рано, много работаю. Бессонницы не было ни одной, а этого со мною не бывало лет 30: чтобы целый месяц спать каждую ночь подряд. Правда, я очень постарел, но чувствую себя очень неплохо». И далее — об обычной своей перегруженности работой: писание, редактура, переиздания, переводы.

Дневника в 1938 году Корней Иванович по понятным причинам почти не вел (память о вчерашнем 1937-м давала о себе знать, хотя размах плановых «сталинских чисток» несколько поутих). В следующем, 1939-м, о течении новой жизни сказано очень кратко и горько (дневник этого года велся только осенью и зимой): «С переездом в Москву жизнь моя стала еще тяжелее, расходы удесятерились, — и никакого просвета...»

Московская квартира была выделена Чуковскому в самом центре столицы — на улице Горького, нынешней Тверской.

О переделкинской же даче в дневнике 1939-го сделана одна-единственная запись, от 7 декабря: «Сегодня утром в 11 часов читаю в Союзе Писателей о детской литературе. Вчера вечером с Марией Борисовной были в Переделкине. Боба угорел от печки и упал с табурета. Альфа похудела: кожа да кости...»

Ровно через шесть лет, осенью 1945-го, эта самая Альфа временно «пропишется» в первой печатной редакции последней сказки Чуковского под названием «Бибигон. Самая волшебная сказка».

В свое время мы представим вам и этот — никому не известный, кроме библиофилов и библиотекарей — эпизод. Без него нельзя, ведь во всех редакциях эта сказка начинается одинаковыми и очень важными для нас словами: «Я живу на даче в Переделкине...»

А пока — тем же самым декабрем — Корней Иванович, продолжающий свои хлопоты об арестованных родных и писателях (помимо зятя, это и члены маршаковского Детгиза и поэт Николай Заболоцкий), с болью сообщает дочери страшное: «Я теперь узнал наверняка, что Матвея Петровича нет в живых. Значит, хлопотать уже не о чем. У меня дрожат руки, и больше ничего я писать не могу...»

* * *

В предвоенном году сугубо переделкинские записи в дневнике Чуковского начинают появляться чаще и регулярнее: описания погоды и ягодных урожаев перемежаются выразительными портретами соседей и неожиданных гостей.

29 июля 1940-го Корней Иванович записывает о Валентине Катаеве и Илье Эренбурге (поясним, что, воспользовавшись командировкой Эренбурга в Европу, Валентин Катаев захватил предназначенную тому дачу; и захватил «удачно», то есть навсегда):

«Град и гром — сейчас ударило со страшною силою. Рядом со мной живет Валентин Катаев — на днях он прочитал мне свою прелестную сказку „Дудочка и кувшинчик“, основанную на собирании земляники, которой в этом году множество — и в моем лесочке, и у него. Он занял дачу Эренбурга. Считалось, что Эренбург не приедет из Франции и что его дача переходит к Катаеву. Вчера только Катаев повел меня к себе почитать начало новой пьесы „Санаторий палки“ и — сказал:

— Вот наша Бессарабия (комната сторожихи, которую он удалил с дачи)... Здесь еще румынский запах, но мы скоро его устраним... А вот наша Буковина. (И указал на маленькую комнатку, где сложил вещи Эренбурга.) Скоро мы очистим комнату от этих вещей. И вдруг приезжает Эренбург...»

А через месяц в Переделкине оказалась и Анна Ахматова, приехавшая хлопотать об арестованном сыне Льве. В довоенные и военные годы секретарем Союза писателей СССР (генеральным он станет только в 1946-м!) был переделкинец Александр Фадеев, который, судя по всему, и пообещал Ахматовой свою помощь.

Пообщавшись с Фадеевым, Ахматова два дня подряд приходила на дачу к Чуковскому.

В своих дневниковых «Записках об Анне Ахматовой» Лидия Чуковская писала:

«Анна Андреевна рассказала, что была в Переделкине у наших... Ехала она туда, по словам ее, очень удачно: попала в одно купе с женою Федина, которая сразу же на машине доставила ее в Переделкино. Ее поразило и, конечно, обрадовало, что Фадеев принял ее очень любезно и сразу сделал все от него зависящее. (Все последние дни перед отъездом она твердила: „Фадеев меня и на глаза не пустит“.) Поражена также тем, что Фадеев и Пастернак выдвинули ее книгу на Сталинскую премию».

Теперь мы знаем, что и сына ахматовского не выпустят до 1943 года, после которого его сразу призовут на военную службу (очередной арест последует в 1949-м), и никакой Сталинской премии поэтесса не получит...

...Хотя до печально известного Постановления ЦК ВКП (б) «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“» (1946) и мгновенного изгнания Анны Ахматовой из писательских рядов, ее стихи изредка еще выходили в печати.

И пока, пользуясь случаем, издавна знакомые друг с другом литераторы (Николай Гумилев познакомил Анну Ахматову с критиком Корнеем Чуковским на знаменитой петербургской «башне» Вячеслава Иванова) представляют друг другу некоторые плоды своей нынешней литературной работы.

Корней Иванович усиленно трудился тогда над наследием американского поэта Уолта Уитмена и показал Ахматовой переводы. Через несколько дней Лидия Корнеевна поинтересовалась впечатлением. «...Они великолепны».

Завершалось последнее предвоенное лето.