Что могут интеллектуалы?

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

Разговор о неэффективности, немощи и даже «смерти» тех, кого именуют «интеллектуалами», во Франции длится уже почти полвека. По иронии судьбы в этом разговоре еще участвуют и последние живые интеллектуалы, активные участники событий, давно ставших историей. Ж.-Ф. Лиотар (1924–1998) пишет свои заметки «на злобу дня» политики и культуры, которые выйдут отдельной книжкой «Могила интеллектуала» (1984), в 1981–1983 годах, еще до того, как тема станет «трендом» и развернется посмертная активность «французских интеллектуалов».

Лиотару часто приписывают тенденции, с которыми он спорил, от которых отталкивался. Так может случиться и в этот раз: мол, снова Лиотар, предвестник кризисов, концов и символических смертей, первым предрек недоброе. «Муравей разгуливает по стеклу прицела под пулеметным шквальным огнем: „Насекомые не слышат. Люди, впрочем, тоже“», — пишет Лиотар словами биографируемого Андре Мальро в одной из последних своих книг [1]. Мотив публикуемых здесь статей совсем другой: предостеречь интеллектуала от ложных ожиданий в его адрес, от псевдоидентификаций, от «менеджериального» участия, к которому он неизменно призывается и которое неизбежно становится его могилой, — равно как и аполитичность, подконтрольность.

От Франции начала 1980-х, из шума которой к нам обращаются эти заметки Лиотара, нас отделяет примерно все. Прежде всего, вера в саму уместность интеллектуальной культуры как таковой, в автономию ее притязаний: сегодня она граничит с наивностью. И все же его реплики на редкость своевременны и действенны. Что может интеллектуал в мире, где он гипотетически и существует, и значит? И чего не может и не может мочь?..

Яна Янпольская,
доцент кафедры современных проблем философии РГГУ

* * *

Жан-Франсуа Лиотар

Могила интеллектуала [2]

Пресс-секретарь правительства социалистов призвал «интеллектуалов» приступить к обсуждению тех «перемен», которые так нужны Франции для преодоления ее социальной и экономической «отсталости». При этом он уточняет, что хотел бы получить «конкретные результаты рефлексии», а не очередные «громкие призывы с трибун к ангажированности» [3].

Что же на самом деле он имеет в виду, когда говорит «интеллектуалы»? Его призыв направлен скорее к разработчикам, проектировщикам, экспертам, управленцам, в известном смысле они все, конечно, заняты интеллектуальным делом, но исполняют при этом или же собираются исполнять административные, экономические, социальные, культурные функции. Они обсуждают и будут обсуждать необходимые «перемены», ни на минуту не теряя из виду этих своих ответственностей и обязанностей (responsabilités) [4]. «Интеллектуалы» — это скорее, как мне кажется, те, кто выступает с позиции человека, человечности, нации, народа, пролетариата, всех живых существ или чего-то подобного; они говорят от лица субъекта, наделенного универсальной ценностью, с его точки зрения описывают и анализируют то, что происходит, а также предписывают необходимые действия для того, чтобы он наиболее полно воплотился. «Интеллектуалы» обращаются к каждому, поскольку каждый входит в эту общность, в каждом она вынашивается, к каждому обращены их заявления, однако в равной мере от каждого они и исходят. Ответственность (responsabilité) «интеллектуалов» неотделима от (разделяемой) идеи универсального субъекта. Только она наделяет Вольтера, Золя, Пеги, Сартра (если говорить только о Франции) той властью, которую за ними признают.

Призыв Макса Галло [5] страдает неразличением: он путает одну ответственность (responsabilité) с другой. Он не учитывает тех ключевых для интеллектуальной практики расхождений, которые сегодня де-факто выступают расхождениями между различными специальностями.

Новейшие технологии, главным образом связанные с техно-научными разработками в области языка, равно как и развитие гражданского, экономического, социального, военного администрирования, существенно изменили саму природу той ответственности, которая лежала на вышестоящих и посреднических инстанциях: на эти позиции во множестве были призваны носители точного знания, представители передовых технологий, гуманитарных наук.

Эти администраторы нового типа не являются интеллектуалами как таковыми. Их профессиональная интеллектуальная практика вовсе не ставит целью содействовать, насколько это возможно, воплощению идеи универсального субъекта в рамках их компетенции, их цель — достижение максимальной эффективности. Эффективность определяется наилучшим соотношением input/output (расход/доход, если упрощать) в рамках операции. Этот критерий — технический в широком смысле слова (включая финансирование мероприятия, выигранное или потраченное время, оценку со стороны публики и т. д.). Такого рода административная должность и сопутствующая ей ответственность позволяют, да, скорее всего, и обязывают управленца держать курс на изобретение новых механизмов. Поэтому он неизбежно всегда задействует только то, что является наиболее эффективным в его области. При этом он не склонен ставить под вопрос ни границы последнего, ни саму природу эффективности, что предположительно обязан делать субъект, призванный к универсальности. Он принимает порядок разделения реальностей и видит критерий оценки в действенности как таковой.

Разумеется, я упрощаю. Развитие новейших технологий постоянно переигрывает этот порядок. Одно остается неизменным: в тот миг, когда писатель, художник, ученый, философ берет на себя ответственность такого рода, он принимает ipso facto и задачу быть эффективным в выделенной области. Все это в равной мере относится и к задачам культурного характера. Руководишь ли ты домом культуры или же департаментом при министерстве культуры, принимаешь участие в работе комиссии по поддержке творчества, являешься ли ты великим драматургом или великим художником, твоей целью как деятеля культуры является нечто весьма далекое от «творчества». Сама идея культурной деятельности, культурной «активности» предполагает, что адресат (аудитория, пользователь) страдает недостатком знаний, вкуса, восприимчивости, способности выразить себя, а значит, всему этому его необходимо обучить. А для этого его прежде всего необходимо заманить, привлечь и т. д. (в отличие от того, что происходит в образовании). Успех в сфере культурных обязательств в целом принято определять по наличию изменений в поведении адресатов, которое может быть оценено как изменение к лучшему. Правда, зафиксировать эти изменения довольно непросто, но это уже другой вопрос.

Художник, писатель, философ как таковой ответственен лишь за решение вопроса: что такое живопись, письмо, мысль? Даже если ему скажут: ваши произведения абсолютно непонятны большинству людей, у него есть полное право, более того, даже обязанность, не принимать в расчет это замечание. Аудитория не является его адресатом, я бы сказал, что и «сообщество» художников, писателей и т. д. им не является. На самом деле он не знает, кто является его адресатом; быть художником, писателем и т. д. это и значит: отправлять «послание» в пустыню. Он никогда заранее не знает, кто его судья, так как самим своим делом он также ставит под вопрос критерии суждения, принятые в живописи, литературе и т. д. А вместе с тем и признаваемые жанры, дисциплины, сами границы областей. Можно сказать, что он ставит эксперимент. Он совершенно не стремится взращивать или же поучать, формировать кого бы то ни было. Любая попытка подчинить его деятельность каким-либо культурным задачам кажется ему неприемлемой в самом точном смысле слова.

Впрочем, и он тоже вовсе не «интеллектуал». Ему нет нужды отождествляться с универсальным субъектом и взваливать на себя груз ответственностей за людское сообщество для того, чтобы оставаться «творцом». (Я беру это слово в кавычки в знак протеста против обременяющих его до сих пор христианских и романтических коннотаций. Удастся ли нам когда-нибудь подобрать чистый термин для обозначения этой глубоко депроприированной и депроприирующей деятельности?) Революция в сфере теоретической физики, осуществленная Эйнштейном и датчанами [6], разумеется, внесла свой вклад в сотрясение современной идеи универсального субъекта (и объекта) познания. Поиски футуристов, разумеется, были приправлены идеологией, которой оказался фашизм, но, согласитесь, без него эти поиски могли бы легко обойтись. Когда Аполлинер пишет, что художнику сегодня надлежит стать нечеловеком, он четко дает понять, что авангарды не могут быть делом рук «интеллектуалов», слишком человеческих. «Возвращение из СССР» написано «интеллектуалом» (или, может быть, гражданином-писателем), «Фальшивомонетчики» написаны «творцом»; мерить их одним мерилом только потому, что они написаны одним автором[7], значит отказывать обеим правдам во всей их противоположности. Нельзя сказать, что одно с трудом вытекает из другого, оно не вытекает из него никак.

Один и тот же человек способен выступать в двух или трех различных качествах, примеры известны (Мальро один из них), и эти качества от этого не становятся менее несовместимыми друг с другом во всех смыслах слова. Но и это еще не все. Этот человек вместе с тем остается еще гражданином и исполняет соответствующие обязанности. Последние предполагают поиск ответа на вопрос: каким может быть наилучшее бытие-вместе и как возможно его достигнуть? Этот четвертый вопрос радикально отличается от трех предыдущих — вопросов, которыми определяется деятельность интеллектуала, должностного лица и «творца» соответственно. И все же он один из тех, кто также побуждает интеллект к действию.

Однако очевидно, что обязательства, вытекающие из идеи универсального субъекта, с одной стороны, и обязательства, связанные с порядком административных решений в сфере культуры, с другой, или же, наконец, обязательства на уровне «творческой» активности, отнюдь не обеспечивают тому, кто их исполняет, никакого особого гражданского авторитета. Невозможно доказать, что наивысшая эффективность является гарантом наилучшего бытия-вместе или хотя бы способствует приближению к нему. В свою очередь, польза «творения» для общества так же недоказуема, как и тот факт, что «творцы» особым образом предрасположены к сплочению этого самого общества. Наконец, вовсе не очевидно, что оптика универсальности подходит для выработки и разрешения вопросов, стоящих перед гражданами определенного государства в определенный момент.

Всегда есть и будет большое искушение использовать слово, выработанное одними обязательствами, на благо совершенно других. Видимо, как раз такого рода трансфера и ожидают от «интеллектуалов» все в целом и Макс Галло в частности. Это их и определяет. Впрочем, подобное присвоение перестает быть захватом и бесчестной узурпацией, но только при одном условии: если само мышление универсальности — а лишь на его территории «интеллектуал» может получить преимущество — сможет выстраивать и задавать иерархию обязательств (responsabilités), о которых я упоминал, определяя положение одних по отношению к другим если не в рамках системы, то, по крайней мере, по направлению к общей цели. Ведь именно в такой тотализации, универсальности, единстве так нуждается мысль как минимум с середины XX столетия.

Говоря начерно: можно быть «интеллектуалом» без позора, только когда обиженные утешены, жертвы признаны жертвами, а палачам нет прощенья и когда есть имена, что сияют как чистая мысль без упрека и тени, имена тех, от кого зависит история (как Фридрих II для Канта). И в этом смысле еще Маркс говорил о «простейшем чистом оскорблении», каким является для рабочего его статус наемного работника. Он выступал с обвинением от имени грядущего универсального субъекта, который и задавал порядок обязательств, перечисленных здесь мной, среди которых — обязательства мыслителя, направленные к единой цели, освобождению пролетариата. Чистым (или почти чистым) случаем воплощения этой цели была Парижская коммуна. Обвинение Маркса утратило легитимность, и не потому, что раскрылась правда об истинной природе СССР, этого титулованного представительства освобожденного пролетариата, но прежде всего потому, что стали редко встречаться сами знаки, которые могли бы легитимировать мысль такого рода субъекта. Если уж так посудить, то главным, если не единственным, легитимирующим знаком как для Маркса, так в равной мере и для большевиков, была международная солидарность трудящихся…

Все это касается мысли эпохи Просвещения, которая в течение столетия создала либеральные политические практики. Эта мысль пришла в упадок. Оценить его степень возможно, обратившись к современному положению института Школы, который всегда был сильным местом Просвещения, в наиболее развитых обществах. «Интеллектуалы», каковыми были Aufklärer и их последователи в XIX веке, полагали, что, распространяя образованность, можно способствовать укреплению гражданской свободы, изживать партикуляризм, препятствовать войнам. Сегодня от образования, повсюду девальвированного, ждут воспитания не просвещенных граждан, но максимально эффективных профессионалов. Так звучит официальная формулировка цели образования, которую выдвинули сегодня во Франции в рамках первого этапа реформы высшей школы. Незнание больше не рассматривается как ошибка, а приобретение знаний означает одно — рост профессиональной квалификации, который обеспечит более высокую зарплату.

Таким образом, никаких «интеллектуалов», по идее, быть уже не должно, а если таковые вдруг найдутся, то это будет лишь свидетельством их слепоты по отношению к новой данности западной истории после XVIII столетия: сегодня не осталось больше универсального субъекта-жертвы, который был бы действительно значим для всех, во имя которого мысль могла бы выступать с обличительной речью, одновременно представляющей ее «осмысление мира» (примеры можно поискать). Даже «самый обездоленный», точку зрения которого мечтал оседлать Сартр, чтобы потом руководствоваться ей в лабиринте несправедливостей, был в конечном счете некоторой суммой отрицаний, анонимной и сугубо эмпирической. Я не хочу сказать, что не нужно принимать близко к сердцу судьбу обездоленных, — нужно: этого требует этическая и гражданская ответственность. Однако доступ к этой точке зрения позволяет лишь совершать отдельные локальные защитные вылазки. Попытки распространить ее на все подряд в итоге истощают мысль, как это и случилось с мыслью Сартра.

Макс Галло не получит того, чего хочет. Он хочет того, что закончилось еще в другом столетии. При этом я вовсе не хочу призвать к тому, чтобы живописцы живописали, философы философствовали, исследователи исследовали, администраторы администрировали, кураторы курировали, а политики (о которых я намеренно не говорил, чтобы не задеть Макса Галло) занимались политикой. Мой вывод в целом «оптимистичен», даже если по факту он кажется скорее «пессимистичным» (а ведь и эти два понятия также возникли в эпоху Просвещения). Упадок, а может быть, и крушение универсальной идеи способны избавить мысль и жизнь от наваждения тотализации. Многообразие ответственностей и их независимость, точнее их несоразмерность, обязывают и будут обязывать тех, кто их разделяет, малых и великих, к утонченности, выдержке, быстроте и легкости («sveltesse») [8], при этом сами эти качества перестанут быть противоположностью строгости, честности и силы, они станут, напротив, признаком последних. Интеллектуальность не умолкает, не отходит в область дорогостоящих проектов, она пробует возвыситься до новой ответственности, делающей «интеллектуалов» неуместными и невозможными, дотянуться до обязательства избавить «интеллектуалов» от паранойи, порожденной «современностью».

Сентябрь 1983 года

* * *

Разница [9]

Не могу сказать, что я был сильно потрясен победой социалистов. Я говорил себе: либо они лгали во время избирательной кампании, а потом благоразумно последуют линии Раймона Барра [10], добавив к расходам 3% на «социалку» из ВНП [11] покрытие национального долга, снижение инфляции, налог на доход и прочие всем известные способы, которые обычно применяют на благо труженикам; и тогда в 1988-м или в 1995-м международная репутация французских предприятий пострадает не слишком сильно, а проблемы общества останутся неизменными. Или же они вовсе не врали избирателям и в самом деле собираются запустить неокейнсианскую экономическую программу welfare state с элементами самоуправления. Если учесть структуру международной системы производства и «рынка», с одной стороны, а с другой — низкие актуальные показатели финансирования производства, они вскоре столкнутся с враждебным настроем со стороны собственников и управляющих капиталами, и в результате должны будут покинуть свои посты по истечении двух лет, потеряв доверие избирателей, вот тут-то и придет час славы Жака Ширака [12].

Так вот я ошибся, вовсе не то и не другое, скорее сразу понемногу от обоих вариантов, и в результате — арифметическая сумма из ряда преимуществ и ряда недостатков, характерных для обеих политических стратегий.

Не то чтобы расчеты не оправдались. Сама идея расчетов уже включает логику капитала. После тридцати лет экспансии капитал вошел в новую фазу сверхкапитализации, к прежним уже известным эффектам добавились новые, освобождая место как привычным противоядиям, так и попыткам изобрести новейшие лекарственные средства от него. Среди привычных способов лечения — война, наиболее эффективный из всех; похоже, как в Москве, так и в Вашингтоне в силу противоположных, но взаимодополняющих причин, это средство встречает энтузиазм и признание его своевременности. Логика капитала — это главным образом логика «Капитала» [13], избавленного от его диалектической упаковки. Тем самым я не хочу сказать, что капиталистический режим и капиталистическая экономика не знают противоречий, но что из этих противоречий не возникает никакого намека на возможность их преодоления.

Чтобы перейти к настоящему социализму, к экономике, избавленной от власти ценности, недостаточно, чтобы порожденные ими противоречия стали ощущаться как невыносимые. Неплохо бы еще и назвать их своими именами, только так возникнет желание их искоренить. Это осознание и эта воля и выступают субъектом истории — пролетариатом, если следовать марксистской традиции. Увы, великое столетие, ознаменовавшееся историей революционного движения, подтвердило, что этот субъект никогда не существовал, и надо быть безумцем, чтобы не понимать, что он никогда и не случится.

Достаточно сказать, что глобальной альтернативы капитализму не существует — ни в рамках диалектической мысли, ни в рамках революционной политики. А значит, в надвигающемся кризисе задачей будет не построение социализма (при котором человечество получит в распоряжение средства производства и ресурсы), но распространение капиталистических производственных отношений под эгидой бюрократов.

Из этого не стоит делать вывод, что общество, способное противостоять логике капитала, невозможно. Успех социалистов во Франции как раз доказывает, что такое общество вполне реально. Для таких характерных фигур капитала, как В. Жискар д’Эстен и Р. Барр, это общество было лишь моментом капиталистического воспроизводства, моментом восстановления показателя полезного действия труда, а значит, и исключительной эффективности потребления. Кстати, с конституционной точки зрения это общество еще и выступает сувереном, а значит, оно имеет право избавляться от тех, кто его не уважает. Но чего хочет общество под видом уважения?

Советники суверена постарались сразу выставить его капризным. Того ему подай, сего подай, а лучше всё и сразу. Мы, разумеется, дадим ему все, что он хочет, уж подстроимся. Как и всякий, кто позволяет себе подчиняться другому, они испытывают скрытое презрение к нему. Но ведь нельзя же презирать суверенный народ, как нельзя и заменить его на что-нибудь другое, если предположить, что он не существует на самом деле. Всеобщее (универсальное) избирательное право не отсылает ко всеобщему (универсальному) субъекту, как раз наоборот. Общество рассечено противоположными интересами противостоящих «социальных партнеров»; делать суверенный выбор — значит перепоручать разрешение этих конфликтов тому или иному из этих партнеров. Этот банализованный порядок вещей и есть фундамент политического реформизма.

Но есть и другой момент. «Общество», как известно, населено разницей. Я бы сказал, что о разнице между двумя частями общества можно говорить, когда «урегулирование» конфликта между ними происходит на языке одной из них, в то время как ущерб другой в избранном языке урегулирования не имеет никакого значения. Договоренности и соглашения между экономическими партнерами не только не исключают, но и предполагают, что работник (или его представитель) рассказывает и будет далее рассказывать о своей работе, что он заставит сам свой труд заговорить, как если бы он на время уступал то, собственником чего является. Более того, он может обсуждать, насколько справедливы или несправедливы условия этой сделки, содействуя их изменению, не говоря уже о том, что вообще-то его работа вовсе не сводится к той или иной сделке (и вовсе не потому, что он якобы просто не может не делать то, что он делает).

В логике «Капитала» жизнеспособной линией марксизма остается как минимум это чувство разницы: оно не позволяет соглашаться со слиянием частей общества, которое происходит на языке лишь одной из них. Нечто подобное было и в мае 1968-го, и в женском освободительном движении последнего десятилетия; тот же вопрос о чувстве разницы остается краеугольным и в проблеме трудовых мигрантов. Есть и другие примеры.

Интеллигенция не способна наладить поддержку, участие и консультирование новых властей. Конечно, от нее ожидают реформаторской активности, что уже и происходит в сфере культуры, права, образования и науки. К сожалению или, напротив, к счастью (зависит от того, какой из языков мы выбираем для решения вопроса), люди умственного труда сегодня призваны скорее свидетельствовать о разнице, как мне кажется.

Скажем, Самюэль Беккет пишет свои книги, не заботясь о том, чтобы быть понятым, а Жером Лендон [14], соответственно, рискует их публиковать, задача министра — выпустить закон, благодаря которому они окажутся в библиотеках: так чувство разницы, переданное средствами литературы, сможет дойти до адресата. То же mutatis mutandis верно по отношению к художнику, кинематографисту, музыканту, философу, драматургу, ученому. Это не значит, что им всем не стоит беспокоиться по поводу тех способов, которыми они смогут достичь своего адресата, и не принимать участия в «культурной политике» (жуткое словосочетание, как ни крути). Но пусть они не забывают, что политика останется не более чем сделкой, а культура — не более чем традицией до тех пор, пока ни та, ни другая не воспитают в себе чувство разницы, исключающей преимущества одного перед другим.

Октябрь 1981 года

* * *

За (не)политику культуры [15]

1. «Факт» заключается в том, соцпартия господствует над французскими политическими институциями [16]. Однако вовсе не «факт», что она оставит след в истории государства, которая зависит от мирового рынка, переживающего сейчас исключительно напряженный момент. Вероятно, наиболее значимая часть электората соцпартии ожидает от нее возвращения линии государства всеобщего благосостояния. Увы, кейнсианство попросту невозможно на современном этапе развития империализма. И на международном уровне не существует организованного политического движения, которое могло бы составить альтернативу империализму, — об этом ясно свидетельствует тридцатилетняя мировая история коммунистических режимов. Новая власть во Франции — передышка международного капитализма. Ей придется продолжить неолиберальную политику поддержки частных конкурентоспособных секторов, которые осуществляют внешнюю торговлю и обеспечивают защиту национальной валюте, принося удовлетворение избравшим эту деятельность социальным кругам. Весьма незначительное удовлетворение, я подозреваю.

2. Вы предлагаете принять как «факт», что у нового правительства есть своя «культурная политика». У этого явления есть свой исторический горизонт длиною в век (1880–1970): это период, когда крупные политические партии, в основном индустриально-милитаристские, боролись друг с другом за влияние на «массы» (то есть на классы, искореженные развитием индустриального капитализма), надеясь тем самым победить в битве против декаданса (в котором обвинялся тот ли иной противник, выбиравшийся по случаю). «Культура» — это какая-то тенденция, понимаемая как результирующая сумма сил, задействованных в этой битве. Благодаря культурной политике, эта тенденция способна проникать в кабинеты политиков и министров. Подобная «стратегизация» культуры начинается в немецкой социал-демократии конца XIX века. С различными вариациями (часто противоположными, но гомологичными), она продолжается в «культурных политиках» фашизма, нацизма, сталинизма, франкизма, сартризма, маоизма. По окончании эпохи партийных государств было бы умно и свежо указать на границы этого изобретения. «Культурная политика» обязана своим возникновением духовному декадансу, на искоренение которого она и бросает все свои силы: всю свою деятельность она подчиняет задаче выработки идентичности — национальной, исторической, народной, классовой, кровной, или всё сразу понемногу. Никакой пользы ни от одной из идентичностей, будь то хоть идентичность человечества, нет и не может быть. (Посещение Пантеона может быть очень волнующим, равно как и телерепортаж о нем. На этом уровне культурного нарциссизма все это ровным счетом — выставка Paris-Paris.)

3. Конечно, у капитализма есть своя «политика» культуры, более хитрая, но отнюдь не менее отталкивающая. Это такая селекция культурных действий по принципу наибольшей эффективности: ценность книги определяется уровнем ее продаж, ценность образовательной программы — количеством записавшихся на нее слушателей, ценность радиопередачи — количеством подключившихся слушателей, ценность научных открытий — технологической применимостью. Чтобы ограничивать эту политику, нет необходимости в содержании большого аппарата сотрудников, нужно издать пару законов и пару декретов по ключевым пунктам, чтобы не дать законам рынка потопить свободу духа (закон об установлении фиксированной цены на издание — одно из таких ограничений). Чтобы подобные ограничения не отпугнули инвесторов, а напротив, привлекли бы их, причем уже не из соображений выгоды, но из соображений весьма чуждых, к сожалению, французским собственникам и финансистам, в отличие от многих других, [требуется нечто иное]: это слава, которая будет связываться с их именем в случае основания института, кафедры, фонда, общества, финансирования конференции, спонсорства и т. д. И это тоже требует новых законодательных решений.

4. Вы исходите из «факта», что «интеллектуалы» и т. п. — это такие профессионалы, которые только и ждут возможности обнаружить свои притязания и начать их отстаивать. Однако профессионал продает продукт или услугу, которые подлежат использованию, а значит, их принципиально возможно оценить. Эта оценка и задает планку их профессиональным притязаниям. Но то, что делает кинематографист или же театральный деятель, писатель, актер, да даже и ученый, — все это не является продуктом такого рода, особенно сегодня. После Джойса, Кейджа, Фрэмптона [17], Дюшана, Бора, Арто, после мая 68-го «культура» — это умение исследовать и ставить под вопрос то, что ты делаешь, а не умение встраивать то, что делаешь, в принятые легко усваиваемые парадигмы. Кроме того, культура никогда не была «философской». Потому как Сократ не только умудрился провалиться перед CSCU [18], но и получил отказ в гранте на свой проект. Как оценить ту пользу, которую приносит верно поставленный вопрос или верное высказывание? «Интеллектуалам» оставлено только одно притязание — это свобода ставить под вопрос все, что они делают. А уж решать, какую часть из ВНП можно расходовать на эти нужды, — это не их задача, но законодательных органов. И сколько бы они ни выделили, этого всегда будет мало, так как разум бесконечен. Но вот что важно: необходимо, чтобы каждое локальное «культурное» сообщество (университет, школа, музей, лаборатория, театр, консерватория и т. д., причем нужно быть готовым к желанию переназвать себя иначе) получило в свое распоряжение тот «конверт», что им выделяют власти (как и те гранты, которые им могут выделять частные заказчики), и могло принимать решения о его использовании. Если бы выделение этих средств было также передано в руки локальных инстанций (скажем, региональных, укрепленных децентрализацией), это сказалось бы благоприятно на пути к такого рода независимости. В этом случае местная счетная палата должна была бы контролировать использование этих средств (в единственном значении: упреждать хищения). Из меня плохой администратор, но я всегда держу в голове то, что могло бы послужить моделью для этой культурной не-политики: итальянские муниципалитеты и локальные сообщества, постоянно выдвигающие блистательные, популярные идеи в сфере культуры.

Июль 1981 года

* * *

Примечания переводчика

[1] Лиотар Ж.-Ф. За подписью Мальро. Перевод А. Шестакова. Спб.: Владимир Даль, 2015.

[2] Перевод подготовлен по изданию: Lyotard J.-Fr. Appendice svelte à la question postmoderne // Lyotard J.-Fr. Tombeau de l’intellectuel et autres papiers. P.: Éditions Galilée, 1984. PP. 11–22.

[3] Автор ссылается на публикацию Le Monde от 16 июля 1983 года. Скорее всего, он имеет в виду публикацию Макса Галло от 26 июля 1983-го, озаглавленную «Интеллектуалы, политика и современность» (Gallo M. Les intellectuels, la politique et la modernité. Le Monde. 26 juillet 1983).

[4] Здесь и далее Лиотар использует понятие responsabilité(s) в различных значениях: ответственность, обязательство(а), поручение(я), обязанности, должность. На несовпадении этих синонимичных значений строится его дальнейшее рассуждение.

[5] Макс Галло (Max Gallo, 1932–2017) — французский писатель, историк, политик итальянского происхождения. После избрания Франсуа Миттерана президентом был назначен пресс-секретарем правительства.

[6] По всей видимости, имеются в виду ученики Нильса Бора (1885–1962), сотрудники возглавляемого им Института теоретической физики в Копенгагене.

[7] Имеются в виду произведения Андре Жида — роман «Фальшивомонетчики» (1925) и путевые заметки «Возвращение из СССР» (1936).

[8] В оригинале la sveltesse (легкость, стройность, быстрота); прилагательное svelte (легкий, набросочный) — одно из ключевых понятий, которое присутствует почти во всех статьях сборника «Могила интеллектуала». Слово происходит от ит. sveltezza (бойкость, ловкость, изящество, юркость) и svelto (смышленый, находчивый, прыткий), что сближает его с дзэнским «прозрением» — «пробужденностью», «бодростью» (l'eveil). Итальянский контекст отсылает к знаменитым словам Джорджио Вазари о «Давиде» Микеланджело Буонаротти: «Perché in essa sono contorni di gambe bellissime et appiccature e sveltezza di fianchi divine…» («…И контуры прекрасных ног, и стройная форма божественных бедер...» В XVII в. suelto используется по отношению к живописи). Подробнее см.: Лиотар Ж.-Ф. Набросок в дополнение к вопросу о постмодерне / Пер. Я. Янпольской.

[9] Перевод подготовлен по изданию: Lyotard J.-Fr. Appendice svelte à la question postmoderne // Lyotard J.-Fr. Tombeau de l’intellectuel et autres papiers. P.: Éditions Galilée, 1984. PP. 23–31. В оригинале текст озаглавлен Le différend. Понятие différend — ключевое в рефлексии Лиотара, а также Ж. Деррида, Ж. Делеза и других мыслителей XX века, которое принято переводить как «различие». Однако в контексте этой заметки Лиотара на первый план выходит именно значение «разницы» и «чувства разницы» (ср. с «чувством деликатности», «чувством нюанса» у Р. Барта).

[10] Раймон Октав Жозеф Барр (1924–2007) — французский экономист, политик. Был премьер-министром Франции (1976–1981) в период президентства В. Жискар д’Эстена (1974–1981). Проводил политику сокращения социальных обязательств.

[11] PNB — валовый национальный продукт.

[12] Жак Рене Ширак — президент Франции в 1995–2007 годах.

[13] Имеется в виду книга К. Маркса «Капитал» (1867).

[14] Jérôme Lindon (1925–2001) — французский издатель, глава издательства Minuit, в котором с 1951 года публикуются произведения С. Беккета.

[15] Перевод подготовлен по изданию: Lyotard J.-Fr. Appendice svelte à la question postmoderne // Lyotard J.-Fr. Tombeau de l’intellectuel et autres papiers. P.: Éditions Galilée, 1984. PP. 33–40.

[16] Газета Le Nouvel Observateur предложила ответить на вопрос об отношении заинтересованных интеллектуалов к культурной политике правительства социалистов. В том числе на вопрос: «Планируете ли вы лично принимать в ней активное участие?»Полноценного развернутого ответа опрос не предполагал, достаточно было оценить упоминаемые в анкете «факты».

[17] По всей видимости, имеется в виду Peter Kenneth Frampton (род. 1950) — британский рок-певец и гитарист, лауреат премии «Грэмми», автор многих рок-хитов.

[18] CSCU — Conseil supérieur des corps universitaires, высший университетский совет, принимающий решение о продолжении карьеры в сфере высшего образования.