1. Этой ночью пришло тяжелое известие: умер Александр А. Тимофеевский, замечательный критик, эссеист, публицист. На «Медузе» о нем пишет его друг и коллега Юрий Сапрыкин: его текст — об ощущении от общения с человеком, попытка сформулировать, чего теперь лишилось множество людей, для которых Тимофеевский был важен. «...кажется, А. Т. всегда сидел во главе стола, даже если этот стол был кругл, даже если стола вовсе не было. За столом (даже если его не было), как в платоновских диалогах, шел пир, а вместе с ним разговор».Тимофеевский был шеф-редактором журнала «Русская жизнь»; Сапрыкин вспоминает, как благодаря его усилиям приходила в согласие и движение констелляция самых разных, несхожих авторов: «Умение связать всех со всеми, дать каждому сыграть свойственную ему партию — очевидный редакторский талант, но А. Т. был редактором еще и в более фундаментальном смысле: он объяснял тебе что-то, чего ты сам про себя не понимаешь. Выделял главное, отсекал лишнее. <...> Чем бы ни занимался А. Т. — это и было культурой в собственном смысле слова: возделыванием почвы, которая даст добрые всходы, рождением мысли, которая объяснила бы запутавшийся мир, разумным обустройством обыденности, пробуждением добрых чувств, сострадания и милости».
2. В Forbes вышел апокалиптический по духу текст Натальи Ломыкиной о состоянии книжной индустрии на фоне пандемии. Ломыкина поговорила с издателями из «МИФ», Livebook, «Альпины», «Азбуки», с владельцами независимых книжных магазинов — настроение и прогнозы у всех самые мрачные; впрочем, здесь, как и в опубликованном две недели назад открытом письме к правительству, есть конкретные предложения, как облегчить книжной индустрии кризис. Тем временем в «Новой газете» вышло интервью с Борисом Куприяновым: «Вынужденное ограничение свобод дается нам всегда тяжело. Но ограничение свобод физических — ничто по сравнению с ограничением свобод интеллектуальных, возможности думать. Эту свободу мы терять не должны. А книги — как раз та основа, которая побуждает нас думать, критически размышлять и действовать».
3. Закрылся журнал «Русский репортер» — учредители расторгли трудовые договоры с сотрудниками. Повод вспомнить колонку о книгах, которую вел в «РР» экс-главред «Горького» Константин Мильчин: в последнем выпуске он рассуждал о том, как технологии меняют восприятие классической литературы («Или вот, например, Достоевский. У него всегда кто-то кому-то звонит. Братья Карамазовы только и делают, что звонят. С мобилы на мобилу. Но нет, на самом деле они используют дверной звонок»), и писал, например, о Кристофере Бакли и Кэндес Бушнелл.
4. Писатели продолжают рассказывать о своем опыте изоляции и пытаются предсказать будущее. «Афиша» публикует текст итальянского писателя Паоло Джордано о карантине в Риме: «...у меня такое ощущение, что это другой город. Он стал гораздо более просторным и призрачным. Эмоциональный центр притяжения сдвинулся на север страны, и эта новая география состоит из красных зон, которые продолжают шириться на карте эпидемии, и из ток-шоу, которые мы смотрим, не отрываясь от экрана, каждый вечер». В Financial Times Арундати Рой пишет о том, как коронавирус меняет Индию; ее эссе начинается с описания страха — перед любыми предметами, на которых может оставаться невидимый вирус, и уж тем более перед людьми. Дальше текст начинает пестрить именами политиков, консерваторов-популистов: Дональда Трампа, Жаира Болсонару и, конечно, Нарендры Моди. «Нас заперли. Многие медики и эпидемиологи приветствовали это решение. Вероятно, в теории они правы. Но уж точно никто из них не поддержит катастрофическое отсутствие планирования, подготовки: из-за этого самый масштабный, самый суровый карантин в мире превратился в полную противоположность того, что требовалось».
На Lithub Андре Асиман рассуждает о том, что будет «после» (в этом тексте тоже выныривает Трамп, произносящий «идиотские» речи); Эмили Темпл пытается понять, как изменится жанр романа («А будет ли интересно людям читать романы о коронавирусе, если всех от этой темы уже тошнит?»). «Я могу предсказать, — пишет Темпл, — что лучшими романами о пандемии окажутся те, в которых пандемия почти не будет упоминаться. Зато их авторы будут исследовать неловкость, скуку, тревогу, страх, неопределенность, которые она принесла в нашу жизнь. Кто, например, напишет роман о молодоженах, застрявших на Мальдивах во время медового месяца? Они остались единственными постояльцами в гостинице, где номера начинаются от 750 долларов за ночь; кроме них, в гостинице есть только весь ее персонал: сотрудники не могут разъехаться по домам из-за карантина, и им приходится до скончания века обеспечивать этой паре ужины при свечах...» (Темпл описывает реальный случай.)
Наконец, The New Statesman публикует сто двадцатый опрос писателей о том, что помогает им преодолеть трудности. Хилари Мантел советует романы Айви Комптон-Бернетт — «„Аббатство Даунтон” для умных людей» (поклонникам сериала должно стать обидно). Эрика Вагнер рекомендует выключить новости и заняться вязанием, Муса Оквонга — пересмотреть «Побег из Шоушенка», а Джонатан Коу — комедии, которые вы любили в детстве. Оливия Лэинг переслушивает Дэвида Боуи, Эймир Макбрайд собирает пазлы, а Элиф Шафак слушает готик-метал и читает готическую литературу, куда записывает не только Шелли и Лавкрафта, но и Маркеса, Адорно и Ахматову.
5. «Магистерия» запустила курс Федора Синельникова «Русская историософия». Первая лекция — вступительная, о рождении историософии; дальше будут Чаадаев, Данилевский, Лев Толстой, Бердяев и другие; добавляем курс в наш персональный список «чем занять себя на карантине».
6. «Виртуальная галерея» переиздала стихотворения Юрия Одарченко, поэта русской эмиграции, остающегося в тени более известных имен. О книге в «Коммерсанте» пишет Игорь Гулин. Одарченко — один из его любимых поэтов, и это чувствуется; вот как критик пишет о единственном одарченковском прижизненном сборнике «Денек»: «Это были стихи изящно неловкие, крайне культурные и обескураживающе наивные, улыбающиеся сквозь нестерпимый ужас. „Денек” был похож на сборник заупокойных считалочек, маленькое кладбище, заполненное мертвыми слониками, петушками, Васеньками и Пашеньками и, конечно, населенное разной нечистью. <...> Если бы в русском языке был антоним слова „просветленный”, он подошел бы для его стихов. Они „протемненные”». Тут же — пример:
Дети сели в кружок
На горячий песок —
Строят что-то, смеются, играют.
А на берег прибой
Белоснежной волной
Пузырек на песочек бросает.
«Ну-ка, Ваня, открой,
Что в бутылочке той,
Мы сию же минуту узнаем...»
В ней сто тысяч чертей,
И записочка в ней
S.O.S., S.O.S.— погибаем!
7. На сайте «Носорога» появились опубликованные в «венецианском» номере терцины поэтессы XVI века Вероники Франко в переводе Шломо Крола. Франко была куртизанкой; в стихах первой книги она «откровенно рассказывает о своей профессии. Женский образ в этой книге сильно отличается от выстроенного по большей части поэтами-мужчинами пассивного и скромного идеала женщины. Франко вполне активна, независима, сексуально раскрепощена и нередко высказывает идеи, которые позже стали называть феминистскими».
8. Две статьи о двух современных писательницах, ирландской и североирландской. На «Медузе» Галина Юзефович пишет о «Нормальных людях» Салли Руни: по мнению критика, самое ценное в этом романе — демонстрация «нормальной» любви, у которой есть начало и конец; любви, которая обогащает людей и вовсе не обязана завершаться трагически. «Абсолютная оголенность отношений, их нарочитая отстройка от всего внешнего и наносного, фокусировка на тонких, едва уловимых нюансах: взгляде, жесте, интонации, которые в наэлектризованной атмосфере романа наливаются колоссальным весом и смыслом, — все это заставляет вспомнить не о Сэлинджере, но скорее о Джейн Остен с ее предельной фиксацией на чувствах персонажей».
В Esquire — статья Владимира Панкратова о «Молочнике» Анны Бернс. Панкратов рассказывает о биографии писательницы и об историческом контексте ее романа — прямо скажем, непростом: действие разворачивается в Белфасте во время столкновений ИРА с правительственными войсками; героиня «Молочника» живет «в районе, в котором власть принадлежала военизированному подполью». Параллельно с военно-политическим конфликтом разворачивается история героини, которую сначала беспочвенно обвиняют в связи с таинственным молочником, затем — в его гибели. «Клубок домыслов затягивается все туже, и девушка, которая, казалось бы, могла получить помощь, сообщив окружающим о повторяющихся приставаниях в ее адрес, вынуждена обороняться». Роман Бернс, который профеминистские критики считают крайне актуальным текстом, непросто читать: «400 страниц, под завязку покрытых типографской краской, собственно, хорошо воплощают идею о безвоздушной среде, описанной выше».
9. На «Дискурсе» Паша Соколов рассказывает о японском классике Таяме Катае (1872–1930) — писателе, который в России почти неизвестен. Катай создал в Японии жанр автобиографического романа (Соколов сравнивает его с Лимоновым и Кнаусгором), пропагандировал натурализм — подчас шокирующий: в его самом известном романе «Футон» («Постель») «основой для сюжета стала история влюбленности автора в свою юную ученицу. На тот момент у писателя уже были жена и дети. Чопорная советская наука не могла простить такого». Впрочем, «Постель» — не самое сильное произведение Катая: Соколов рекомендует роман «Сельский учитель», основанный на реальных дневниках провинциального преподавателя: «Он умер совсем молодым, в двадцать лет от туберкулеза в час триумфа японской нации — когда пришло известие о победе при Ляояне и отступлении русских войск. Бесславная смерть маленького человека на фоне всеобщего ликования. Было бы отлично, если бы этот роман когда-нибудь перевели на русский язык».
10. Автор блога enotable.org Денис Песков предлагает конспект книги Филиппы Чонг о том, как устроен мир книжных критиков США. Книга, по замечанию Пескова, чуть переделанная диссертация, со всеми стилистическими издержками жанра, но в целом у Чонг получилась интересная социологическая картина. Среди ее выводов — важнейшая роль редактора в рецензионном процессе (речь не о редактировании текстов, а о выборе книг для рецензий и подборе авторов, которые будут эти рецензии писать). Чонг замечает, что понемногу традиционные СМИ пересматривают свои книжные рубрики; разделы книжных обзоров сворачиваются, редакции призывают освещать книги как-то по-новому. Между количеством текстов на рынке и возможностями о них написать — огромный разрыв: «Каждый год в США выходит более 50 000 оригинальных (т. е. не переизданий) книг для взрослых, не считая самоизданных. Но лишь малая часть из них удостоится рецензии. Один редактор отдела книжных обзоров, с которым я беседовала, подсчитал, что обычно получает „где-то 700–800 книг в неделю”, но может осветить только ок. 800 книг в год, что примерно равно рецензированию книг, вышедших лишь за одну неделю года».
Несмотря на такую драматическую ситуацию (интересно, как повлияет на нее коронавирус), рецензионное дело в США производит впечатление отлаженной индустрии — с индивидуальными различиями от издания к изданию и со своими критериями отбора, среди которых качество далеко не единственный; авторитет имени значит не меньше. Дальше речь идет, собственно, о рецензионной кухне: критики, как правило, очень быстро понимают, нравится им книга или нет, и от первого впечатления сильно зависит тон рецензии. Еще один интересный аспект — влияние рецензентов друг на друга. Читать чужие рецензии на книгу до того, как написал свою, — в профессиональной среде табу, но после сдачи текста коллеги, разумеется, читают друг друга, и это довольно нервный процесс: «О боже, я пропустил это». Наконец, тонкий момент — внутренние соображения, которыми руководствуются критики, хваля или ругая книгу. Оказывается, эти соображения тоже можно категоризировать: тут и желание поощрить автора в трудной ситуации, и скепсис по отношению к лауреатам премий, и дух джентльменства.
11. Телевизионный хит сезона — документальный сериал «Tiger King» на Netflix, реальная фантасмагория об американском глубинном народе, который разводит тигров в страшных количествах. Для тех, кому этот сериал понравился, The New York Times предлагает список книг на схожие темы. Начинается все с романа Кэтрин Данн «Любовь гика» — истории о «цирке уродов», владельцы которого сделали артистами этого цирка собственных детей. Дальше идет несколько книг об анималистических преступлениях: тут есть «Похититель соколов» Джошуа Хаммера — документальная сага о Джеффри Лендруме, который (незаконно, разумеется) промышлял редкими хищными птицами и мог, например, спуститься в гнездо кречета с вертолета; «Король-ящер» Брайана Кристи — увлекательная книга о контрабанде змей; «Похититель перьев» Кирка Уоллеса Джонсона — совсем уже экстравагантная история о молодом флейтисте, который украл из британского естественно-научного музея сотни экспонатов, чтобы потом продать их; деньги он планировал потратить на собственную музыкальную карьеру и на поддержку родителей, которые разводили лабрадоров. Еще есть история серийной поджигательницы и сборник рассказов Тома Корагессана Бойла, где сеет хаос ручная рысь.
12. Самая, на мой вкус, интересная история недели связана с английским поэтом-метафизиком XVII века Эндрю Марвеллом. В The Times Literary Supplement — статья Эдварда Холбертона, Мартина Дзелзайниса и Стеф Костер о недавней находке, подтверждающей, что поэт, распространявшийся о своем патриотизме, был голландским шпионом. Речь идет об одном из его памфлетов — с собственноручными пометками Марвелла на полях.
Принадлежность Марвелла к «пятой колонне», работавшей в интересах Вильгельма Оранского, будущего короля Англии, подозревали давно. Марвелл активно путешествовал по Европе, работал за границей как дипломат. Нити тянутся к Уильяму Фримену (судя по всему, псевдоним Уильяма Медли; до работы на голландцев он был лидером милленаристской секты «Люди пятой монархии»). Фримен входил в разветвленную организацию Пьера Дю Мулена: его шпионы въезжали в Англию под фальшивыми именами, входили в сношения с членами Парламента, распространяли памфлеты против короля Карла II. Этот король, сын казненного Карла I, сам заключил тайный договор с Людовиком XIV; в обмен на покровительство Франции он обещал вернуть Англию в лоно католической церкви и объявить войну протестантской Голландии. Протестантизм в то время уже давно прижился в сердцах добрых англичан — так что антифранцузская пропаганда приносила хорошие плоды.
До сих пор было лишь одно свидетельство, связывавшее Марвелла с этой сетью: донесение, в котором говорилось, что Марвелл под псевдонимом Мистер Джордж был вывезен в Голландию для секретной встречи с Вильгельмом Оранским. Доноситель сам был двойным агентом, так что его информации историки не слишком доверяли. Обнаружение памфлета с пометками Марвелла проливает свет на этот сюжет: поэт адресовал свое произведение Фримену и писал, что английское правительство всячески пытается пресечь его распространение. По характерным следам переплета ученые установили, что памфлет благополучно добрался до Голландии. На полях, кроме того, обнаружили и пометки Фримена, сличили их с другими документами и установили, что этой же рукой написано письмо о смерти Марвелла: «Меня не расстроила потеря моего друга и соотечественника Эндрю Марвелла, но смерть такого важного человека вызывает во мне любопытство: от какой болезни он скончался?». Здесь же Фримен пишет, что Марвелл сослужил ему «большую службу» — вероятно, имеется в виду большой отчет о взаимоотношениях английского суда с Парламентом. Марвелл умер в 1678 году, оставаясь членом Парламента. Он не дожил десяти лет до Славной революции, в результате которой Вильгельм Оранский взошел на английский престол.