Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
В раннее Средневековье бывает трудно поверить. В нем нет ни основательности Рима, ни красоты Греции, ни рыцарской романтики высокого Средневековья — уму не за что зацепиться. «Темные века» темны не сами по себе — они темны для нас. Это время часто становится основой для фэнтези: нас будто тянет представлять себе эту эпоху волшебной сказкой. И, читая о религиозно-философских спорах раннего Средневековья, легко поверить в чудеса: что хлеб и вино действительно превращались в Тело и Кровь, а Бог в любой момент мог отменить события прошлого, словно их никогда и не было. Опираясь на материалы «Кембриджской истории поздней греческой и ранней средневековой философии», мы расскажем о пяти важнейших диспутах VIII–XI веков. Многие приведенные ниже аргументы сегодня покажутся наивными, а выводы — абсурдными. Возможно, тем хуже для нашего расколдованного сознания.
Императрица Ирина vs Карл Великий. Спор о почитании образов
Византийская императрица Ирина, «более любя Бога и Его правду, чем своего собственного сына», приказала в 797 году его ослепить, чтобы править самодержавно. Впрочем, к лику святых она была причислена не за это. Десятилетием ранее на Втором Никейском соборе Ирина восстановила почитание образов после более полувека иконоборчества.
Традиция почитания икон в Византии опиралась на философию Ареопагита и Иоанна Дамаскина. Считалось, что святой присутствует в рукотворном образе, как если бы он находился в храме вместе с молящимся. Икона, как мощи или, например, плащаница, — это материальный предмет, становящийся средоточием духовной силы. Благодать, которой святой обладал при жизни, перетекает в глаза того, кто смотрит на его образ. В этой идее о движении энергии чувствуется влияние неоплатонической метафизики.
Карл Великий к тому времени еще не был коронован как император Запада, но уже видел в Ирине равную соперницу. Стремясь утвердить религиозное превосходство Рима, он дал придворным ученым задачу — доказать, что византийское иконопочитание, принятое на Втором Никейском соборе, противно духу христианства.
Около 790 года ученые мужи составили «Каролингские книги», в которых утверждалось, что изображения могут быть полезны, так как они просвещают неграмотных, но почитание их скорее напоминает языческий культ земного правителя. Ирина в своей гордыне приравнивает Бога к светскому владыке, а изображения святых — к его наместникам, требующим, чтобы им поклонялись. Не видя пропасти, разделяющей императора и Бога — творение и Творца, византийцы также смешивают дух и материю, когда говорят о присутствии благодати в рукотворной иконе. Духовный подъем верующего, который смотрит на изображение святого, франки объясняли исключительно мастерством художника. Неоплатоническая метафизика нисходящих энергий пока что остается для них темным языческим предрассудком.
Людовик Благочестивый, сын Карла Великого, продолжил начатую при отце критику иконопочитания. Однако в конце IX века, на Четвертом Константинопольском соборе, западная церковь приняла догмат византийцев о поклонении образам, хотя он и не прижился в церковной среде.
Византийские иконы X–XIV вв.
Готшальк из Орбе vs Иоанн Скот Эриугена. Спор о двойном предопределении
У Готшалька были все основания, чтобы стать фаталистом. Его родители, саксонские аристократы, младенцем передали его в монастырь. Его отчаянные попытки освободиться от сурового монашеского обета, к которому он не чувствовал склонности, ни к чему не привели. Мрачная уверенность в тщетности человеческих усилий в сочетании с изучением трудов блаженного Августина принесла пугающие богословские плоды. Августин писал, что человек не может полагаться на себя в деле спасения души. Спасение предопределяется Богом, а человеку дано только уповать на него. Из этого Готшальк сделал два вывода. Во-первых, если от действий человека ничего не зависит, то какой смысл в церковных таинствах и добродетелях? Во-вторых, если часть душ Бог еще до их рождения предопределяет к спасению, значит, другую, бо́льшую часть — к вечным мукам.
Когда у взглядов Готшалька начали появляться сторонники в церковных кругах, архиепископ Реймсский пригласил придворного грамматиста и мастера диалектики Иоанна Скота Эриугену публично их опровергнуть. Его задача была в том, чтобы отвести от Августина упреки в поддержке настолько пессимистического учения. Но сделать это было непросто: Готшальк строил свою теорию на положениях, которые прямо высказывались Августином.
Для начала Эриугена предостерег своего противника и слушателей от буквального понимания некоторых слов Августина. Если мы прочитаем «предопределение» как «замысел», мы не только уподобим Бога человеку, но и придем к мысли об «аморальности» Бога, замышляющего отправить в ад людей, еще не успевших начать грешить. А вывод об аморальном Боге очевидно ложен. Кроме того, ад не может быть частью предопределения еще и потому, что он в принципе не может быть предметом божественной мысли. Ад это не что-то по-настоящему существующее, а скорее крайняя форма отсутствия блаженства. Поэтому Бог может мыслить ад лишь негативно, как и мы не можем представить тишину, а только разные степени отсутствия звука.
Да и что такое ад? Не есть ли он некое посмертное подобие мук совести, которые нам знакомы и при жизни? Тогда не Бог, а сам грешник создает свой ад. А как быть с адским огнем, упомянутым в Евангелии? Эриугена предлагает видеть в нем свет небесных тел. Души умерших отправляются к сияющим звездам, однако праведные души наслаждаются их светом, а грешные от него страдают. Это подобно тому, как солнечный свет приятен для здорового глаза и мучителен для больного. При этом никому не придет в голову винить Бога за то, что Он создал солнце.
В итоге взгляды Готшалька были признаны ересью, и он закончил жизнь в тюрьме, так и не отказавшись от них. Однако и подход Эриугены к вопросу о предопределении не был принят церковью и через несколько лет после диспута также был осужден как еретический. Правда, сам философ остался на свободе.
Иконоборцы, IX в.
Беренгарий Турский vs Ланфранк из Бека. Спор о пресуществлении
Людям XI века Беренгарий Турский мог казаться пришельцем из другой эпохи. Уже немолодой, но все еще дерзкий и самоуверенный ученый, он считал разум главным признаком того, что человек сотворен по образу и подобию божьему. А потому грех против разума, например неверие в то, что с его помощью можно отыскать истину, — это грех против Бога. Свой острый ум Беренгарий направил на вопрос, происходит ли в таинстве евхаристии пресуществление Святых Даров. Иными словами, чем мы причащаемся — Телом и Кровью Христа или обычными хлебом и вином?
Беренгарий предлагает ответ, напоминающий об отношении византийцев к иконам: в причастии Христос входит в хлеб и вино лишь духовно, не преображая физическую вещь во что-то, чем она не является, но символически отсылая участников ритуала к событиям Страстей. И этого вполне достаточно, чтобы считать таинство причастия необходимым для спасения.
В поединок с Беренгарием вступил его бывший ученик Ланфранк, — диалектик не менее искушенный, но теолог более осторожный. Он утверждал, что хлеб и вино физически превращаются в Тело и Кровь, не меняя при этом свой вкус, цвет и запах: то есть их субстанция трансформируется, но акциденция сохраняется.
Беренгарий возражал: не может вкус и запах хлеба сохраняться после того, как сам хлеб разрушается и подменяется чем-то иным — Телом Христа. Качества вещи существуют, только пока существует сама вещь. Нельзя заморозить воду и ждать, что она останется жидкой.
Просчетом Беренгария стали ссылки на трактат IX века, ошибочно приписываемый Эриугене, который к тому времени уже был заклеймен как еретик. Это дало основание для того, чтобы в итоге осудить взгляды Беренгария на Римском и Верчелльском соборах 1050 года. Самому смутьяну, правда, позволили мирно дожить свою жизнь в окрестностях Тура.
Фреска в катакомбах Присциллы (Рим, II–IV вв.) считается одним из древнейших изображений евхаристии
Дезидерий из Монтекассино vs Петр Дамиани. Спор о божественном всемогуществе
Может ли Бог создать такой тяжелый камень, что Сам не сможет его поднять? В XI веке вопросы о границах божественного всемогущества формулировались иначе. Аббат Дезидерий из Монтекассино, будущий папа Виктор III, рассуждая о целомудренности, сказал, что даже Богу не под силу восстановить нарушенное женское девство. Возразить ему решил Петр Дамиани — суровый монах-аскет, противник использования разума в богословии.
Логика подсказывает нам, что невозможно изменить уже случившиеся события, ведь они успели стать причиной многих следствий. Но для Бога нет разницы между прошлым и будущим, причиной и следствием: Он находится по ту сторону времени. Раз все происходит по Его воле, то Он легко может без следа изъять из истории, например, основание Рима, как будто его никогда не существовало. А если это кажется невозможным нашему разуму с его принципом непротиворечивости — что ж, таков уж наш несовершенный разум.
Дамиани делает два вывода. Во-первых, логика — это защитный механизм, который Бог вкладывает в ум человека, чтобы уберечь его душевное здоровье при встрече с чудесами. И во-вторых, логика прочно связана с тварным миром, с его временем и законами, и абсолютно бесполезна для понимания Бога или Его отношений с миром. Таким образом, Дамиани не только защитил всемогущество Бога, но и показал, что логике в богословии не место.
Молитва, XII в., монастырь Святой Екатерины, Синай
Ансельм Кентерберийский vs Гаунилон из Мармутье. Спор об онтологическом доказательстве бытия Бога
Ансельм был учеником Ланфранка и внимательно следил за ходом его спора с Беренгарием. Судьба последнего убедила будущего архиепископа Кентерберийского в том, что разум использовать необходимо — но не для оспаривания, а для обоснования принятых церковных установлений. В трактате «Прослогион» Ансельм решил доказать существование Бога, опираясь на аксиому, что нельзя представить ничего более великого, чем Бог.
В Псалмах упоминается безумец, который считает, что Бога нет. Ансельм уверен: когда безумец думает так, Бог уже существует в его уме в качестве идеи, которую он отрицает. Мы можем представлять себе существ фантастических (например, кентавра) и реальных (например, кошку): первые существуют только у нас в мысли, вторые — и в мысли, и в действительности. Ясно, что обладать существованием и в мысли, и в действительности — свойство более великое: два существования больше, чем одно. Значит, Бог необходимо существует еще и в действительности. Иначе можно было бы представить себе кого-то, кто обладал бы всеми совершенствами Бога и также существованием в действительности, которое тоже есть совершенство. Такое существо было бы более великим, чем Бог, а это невозможно.
Прочитав «Прослогион», монах-бенедиктинец Гаунилон из аббатства Мармутье отдал должное благочестию Ансельма, но раскритиковал его аргументацию о том, что существование — это тоже совершенство. Представим себе, говорит Гаунилон, остров в океане, который мореходы еще не открыли. Этот остров — само совершенство, такой прекрасный, что его просто не может не быть, ведь существование — это тоже прекрасная черта. Если же его нет, то он не самый прекрасный остров из всех, что можно вообразить, и, значит, мы можем представить остров еще прекраснее — на котором есть все то же самое и который все же существует. А если и его нет, то вообразим себе остров еще прекраснее, и уж он-то точно есть. А если и его нет... Гаунилон делает вывод: с помощью разума не получается доказать, что Бог есть, а потому лучше уж полагаться на церковную традицию и просто верить.
Но Ансельм ответил, что сравнивать идею Бога и идею острова нельзя, и вот почему. Все вещи мира, кроме Бога, можно представить себе несуществующими. Представление формируется из опыта, а по опыту мы знаем, что есть места, где никаких островов нет — скажем, в пустыне. Бог же присутствует повсюду во всей своей полноте. У нас нет опыта отсутствия Бога, из которого мы могли бы вывести такое представление. Иными словами, идея Бога обладает совсем другим онтологическим статусом у нас в голове, чем все прочие. Если же мне скажут, пишет Ансельм, что у нас вообще нет непосредственного опыта Бога, то есть что мы никогда не видели Его Самого, а только Его творение, — ну так и на солнце мы не можем смотреть прямо, однако дневной свет, который мы видим повсюду, убеждает нас в его существовании.
Ансельму понравились возражения Гаунилона, и он распорядился включать их вместе со своим ответом во все последующие издания «Прослогиона».
***
Вскоре после спора Ансельма и Гаунилона наступила эпоха расцвета схоластики. Философское мировоззрение стало куда более систематизированным и рациональным, куда более прагматичным и прикладным. После григорианских реформ католическая церковь все больше превращалась в институт. Теперь доктринальные споры чаще, чем прежде, служили тому, чтобы усовершенствовать управление церковной организацией. Они велись уже не столько для обретения абсолютной истины, сколько для того, чтобы обеспечить единство западнохристианского учения и не допустить внутренних раздоров.
Схоластическая философия уже не могла породить волшебную сказку, но зато она заложила основы для научного мышления Нового времени и, таким образом, сыграла свою роль в окончательном расколдовывании нашего мира.