Мария Нестеренко
2018 год прошел для меня прежде всего под знаком перечитывания. Я перечитала романы Толстого, пятикнижие Достоевского, поздние вещи Тургенева. По работе перечитала собрание сочинений Густава Майринка, и это было как волшебное погружение в детство, когда я им зачитывалась. Как и в любое другое время, в минуты уныния обращалась к «Записным книжкам» Вяземского. Но главная книга уходящего года для меня — мифологический роман «На берегах Ярыни» символиста Александра Кондратьева, чье имя сейчас основательно подзабыто. Эта книга тоже родом из детства. Роман основан на славянской демонологии и полностью посвящен потустороннему миру. Если, например, у Гоголя нечисть — «гость» в мире человека, то у Кондратьева, прошедшего модернистскую выучку, наоборот, человек — гость в мире ведьм и русалок. Писатель детально выписывает повседневную жизнь своих героев — впрочем, проблемы у нечисти все те же, что и у обычных людей: несчастная любовь, ревность и проч.
В 2018 году я не отказывала себе в своем пристрастии — забытой беллетристике 1920–1930-х годов и по совету Александры Селивановой прочитала роман Глеба Алексеева «Роза ветров» (1933). Впечатляет. Еще я фанат Веры Крыжановской, писавшей оккультные романы, — из недавней поездки в Вильнюс привезла парочку ее прижизненных изданий. Из нон-фикшн читаю в основном о музыке, очень всем рекомендую книгу Ляли Кандауровой «Полчаса музыки».
Николай Проценко
2018 год оказался одним из самых насыщенных в моей читательской биографии — не в последнюю очередь благодаря регулярным рецензиям для «Горького». Но более системному чтению, наверное, способствовало и другое обстоятельство. На пороге сорокалетия я не раз думал о том, что количество непрочитанных книг на полках уже как-то слишком серьезно опережает реальные возможности все это освоить, и, кажется, взялся за исправление этого упущения основательно.
Одним из «кармических долгов» еще со студенческих лет оставался семитомник Марселя Пруста. В свое время по программе курса зарубежной литературы на филфаке полностью его, конечно, читать не требовалось, но тогда я все же решил рискнуть и, дойдя до середины третьего тома, вдруг понял, что для этой книги еще должны наступить свое время, свой возраст — что и произошло почти двадцать лет спустя. Хотя, если бы не новый перевод первых двух томов Елены Баевской, время для Пруста, может быть, пришло еще позже. И вот, выбирая книгу для летнего отпуска, я не раздумывая взял с полки давно уже лежавшую там «В сторону Свана» — и по возвращении домой без перерыва за три месяца добрался до конца «Обретенного времени». Теперь с нетерпением жду оставшихся томов в переводе Баевской, который, безусловно, открывает другого Пруста в сравнении с классическим переводом Любимова. В этом новом Прусте я неожиданно обнаружил для себя мощного социального сатирика, но не только. Новый вариант перевода всего названия романа — «В поисках потерянного времени» — оказался очень созвучен с тем представлением о Прусте, которое я в свое время почерпнул из знаменитых лекций Мамардашвили. В них делался акцент на том, что биография Пруста была, в сущности, довольно банальной и ничто, как говорится, не предвещало его превращения в одного из ключевых авторов ХХ века. Но после того, как жизнь Пруста превратилась в ежедневную практику бытия-к-смерти, он смог так пересобрать свою биографию, что ее совершенно стандартное для салонного журналиста содержание было полностью снято формой повествования, которая рождалась вместе с текстом. С этой точки зрения, À la recherche du temps perdu — это в самом деле не поиски утраченного времени в смысле какой-то ностальгии по прошлому, а поиски потерянного (может быть, и растраченного) времени, потерянного в тех самых толках, любопытстве и двусмысленности, о которых писал Хайдеггер в «Бытии и времени». Эта книга, прочитанная примерно те же двадцать лет назад, неизменно остается со мной, как бы редко я о ней ни вспоминал, — тут сразу вспоминается хайдеггеровский образ Kehre, поворота горной дороги и поворота мысли, который далеко уводит от цели, чтобы потом, когда цель совсем потеряна из виду, неожиданно вывести к ней напрямую.
Если же говорить о книжных новинках, то главной книгой 2018 года я, безусловно, назвал бы четыре тома (в пяти книгах) «Источников социальной власти» Майкла Манна, одного из живых классиков исторической макросоциологии. За этот героический труд хотелось бы еще раз поблагодарить переводчика Дмитрия Карасева и издателя Валерия Анашвили. Теперь большая тройка «мощных стариков» макросоциологии — Манн, Рэндалл Коллинз и Иммануил Валлерстайн — вполне обстоятельно представлена на русском, хотя любое погружение в английскую литературу по этой дисциплине по-прежнему оставляет ощущение встречи с бездной. Надеюсь, на этот вызов мы еще найдем более или менее достойный ответ.
Василий Владимирский
Самое сильное читательское впечатление 2018 года, безусловно, «Остров Сахалин» Эдуарда Веркина. Должен признаться, пристально за творчеством этого автора я не слежу: да, кое-что читал, но не то чтобы каждый текст, вышедший из-под его пера. Более внимательные друзья говорят, что Веркин давно шел к этой книге, да и премией «Новые горизонты» за нонконформистскую фантастику в 2017 году его отметили неспроста. Но для меня это как гром с ясного неба — ничего подобного мне не попадалось много лет. Постапокалиптическая история, написанная языком Чехова, — последнее что ждешь от автора «янг эдалта». Большая, взрослая книга: безнадежная и бесконечно оптимистичная, страшная и радостная, формульная и новаторская — то, что доктор прописал.
Полина Рыжова
Книги, сильнее всего взволновавшие меня в этом году, так или иначе были связаны с работой над статьями для «Полки», образовательного проекта о русской классике. Сильнейшее впечатление произвел на меня роман Людмилы Петрушевской «Время ночь», сумевший уложить позднесоветскую и постсоветскую реальность в 50 страниц экзальтированного женского монолога про неблагодарных родственников. Главная героиня «Времени ночь», пожилая поэтесса Анна Андриановна, стала для меня художественной эссенцией материнского умопомрачения, кровавого террора непрерывной самоотдачи, зачатки которого я, кажется, научилась распознавать чуть ли не в каждой женщине, в том числе и в себе.
Еще одна важная книга — филологический роман Александра Гениса «Довлатов и окрестности». Радости от чтения было не так уж много, зато впоследствии мастерские генисовские редукции, как острейшие портновские ножницы, не раз приходили мне на помощь при анализе набело сшитых текстов. В своем письме Генис не наводит туман из эпитетов и цитат, надеясь нащупать какое-нибудь точное слово, он сразу избавляется от всего лишнего, урезает мысли до интуитивно понятных парадоксов, через которые становятся лучше видны как литература (довлатовская или нет, не важно), так и сама жизнь.
Летом, чтобы написать материал об «Опавших листьях», пришлось так много и долго читать Розанова, что в какой-то момент мне стало казаться, что я создала себе розановскую тульпу, болтливого воображаемого друга, у которого на все есть свое мнение — разумеется, отличное от моего. Со мной стало невозможно разговаривать: я к месту и не к месту сыпала подходящими, как мне казалось, цитатами — «а вот знаете, на эту тему было очень хорошо сказано у Розанова…», — не обращая никакого внимания на тут же возникающее уныние на лицах собеседников. Эффект сошел спустя пару месяцев. Но мой внутренний мир, кажется, так и остался чуть-чуть скособоченным, а все логические стыки в нем теперь неаккуратно заделаны розановской фирменной хитрецой.
Александр Филиппов-Чехов
В этом году наибольшее впечатление на меня произвел четырехтомник «Гнездовые птицы Европы» (Die Brutvögel Europas) цюрихского издательства Silva 1956 года. Два тома я нашел на помойке в Цюрихе, а два недостающих купил на ибее у нациста-букиниста из баварских лесов. Прекрасные иллюстрации Пауля Барруэля и высочайшая культура книгоиздания.
Из отечественных изданий минувшего года я бы отметил двухтомник Рената Марковича Рыльце «Ропсвэдыр», вышедший в моем издательстве litr! Сами не ожидали, что так хорошо получится. Так победим!
Лиза Биргер
В прошлом году вышло немало отличных русских книг и немало хороших переводных, объединенных, мне кажется, общим изъяном: их появление было так громко анонсировано, их так долго ждали, что никакой перевод уже не мог выстрелить громче. Событием стало уже само ожидание, а не книга. В конечном счете это верно и для «Сочувствующего» Вьет Тхань Нгуена, и для «4, 3, 2, 1» Пола Остера и для «Осени» Али Смит, и, конечно, для «Бесконечной шутки» Дэвида Фостера Уоллеса, тем более что ожидание, как бы оно ни затянулось, осилить все равно легче, чем сам роман. Но лично для меня самой запоминающейся прочитанной книгой стал роман, от которого я ничего особенного не ждала, — «Бесконечные дни» Себастьяна Барри. Барри — ирландский автор, все романы которого связаны одним ирландским фамильным древом, то есть все его герои — это некие отдаленные родственники, с которыми происходят всякие не связанные одна с другой истории. Если вы примерно представляете себе ирландский роман, то знаете, что истории в нем обычно самые трагические, вся эта судьба народа, которая и твоя судьба, и до чего же она тяжела.
Томас из романа «Бесконечные дни» тоже мог бы в полной мере испытать тяжелую судьбу — он сирота в Америке середины XIX века, — но ему удается встретить друга, который станет любовью всей его жизни, и их совместная жизнь похожа на картину стадий маниакально-депрессивного психоза с его взлетами и падениями. Вот они в салуне, переодетые в женское платье, изображают девочек за деньги — вот отправляются на войну и бессмысленно помирают в борьбе с индейцами — вот они уже в собственном театре играют прекрасных дам — вот бессмысленно помирают на войне Севера и Юга; и весь роман составлен из этих скачков и сближений между любовью и смертью, весельем и ужасом, миром и войной. Но прежде всего — это роман о счастье. Мне кажется, в целом запрос на счастье сегодня так велик, что писатели бросаются на него даже вопреки художественной правде. Впрочем, правда в романе есть тоже: если в середине позапрошлого века, когда человеческая жизнь стоила грош, люди могли жить как хотят и с кем хотят — и быть счастливы, то что вам, господа хорошие, мешает оставить всех кругом в покое и заняться своим садочком, решительно непонятно.
Светлана Волошина
В этом году я вела новый (для себя) курс по истории зарубежной литературы — кратенько, но насыщенно, от Античности до XVII века включительно, а также семинары по истории уже отечественной литературы века XVIII. Все это по большей части и определило список моего чтения (и перечитывания) — на что жаловаться никак не могу (хотя и жаловалась). Перечитать Еврипида, Шекспира, Монтеня, Макьявелли и Паскаля — при этом вроде как и «для дела» — большая радость. Читать некоторых остальных — радость поменьше, но она полностью компенсируется сознанием выполненного долга. Среди литературы, «сопутствующей» каноническому списку текстов, не могла не прочесть «Западный канон» Гарольда Блума — книгу, как известно, переведенную через двадцать с лишком лет после ее выхода и успевшую за это время во многом (по мнению современных критиков) устареть. Возможно, они и правы, но читать Блума как минимум любопытно и приятно, как и приятно с ним же при чтении среди себя дискутировать. Чего никак нельзя сказать об условном «анти-Блуме» — Франко Моретти и его «Дальнем чтении» (я решила читать уж все комплектом). «Дальнее чтение» показалось довольно поверхностной и слабо фундированной эссеистикой, где некоторые главы (статьи?) не стоило и включать в общий сборник — вот они-то как раз успели устареть уже ко времени книжного издания.
Снова для пользы дела (уже отечественной литературы) читала отличную книгу Иоахима Клейна «Русская литература в XVIII веке» — где эта самая литература и литераторы вписаны в контекст как европейской литературы того периода, так и в контекст отечественной культуры вообще. Заодно и просветилась: узнала, например, о безумных баснях, которые писал Сумароков, где «вульгарный комизм… часто лишен всякой дидактической функции». Теперь басня о змее, которая «жестока укуской» и ползает без шубы, так как «у змей и денег нет», знакома всем моим близким.
Из прочитанного по прямому моему делу могу вспомнить книжку О. Ю. Абакумова «Третье отделение на страже нравственности и благочиния. Жандармы в борьбе со взятками и пороком 1826—1866 гг.». Исследование вполне добросовестное, однако все же хотелось бы более масштабных выводов (кроме тех, что Третье отделение стояло на страже упомянутых устоев и добродетелей). А так любопытные факты из архивов во многом, к сожалению, так и остались отдельными забавными «кейсами».
Для дела хорош показался и роман П. Д. «Бобо» Боборыкина «Китай-город». Конечно, никакой это не роман (Боборыкин не может вести долго интригу и сюжет), а набор очерков купеческой жизни и вообще зарисовок Москвы конца XIX в. — но эти очерки великолепны. Боборыкин в своей репортерской ипостаси талантлив и наблюдателен, и описание той Москвы, которой давно нет, — захватывающее чтение. К тому же здесь, описывая трактиры, еду, одежду и всевозможные проявления ежедневного быта, Пьер Бобо был вполне компетентен — в отличие, например, от реалий его романа о разврате «Жертва вечерняя». (Там Боборыкин, будучи вполне невинным, ориентировался на рассказы своих старших приятелей Григоровича и Дружинина.)
Не обошлось и без чтения современной литературы (обычно обходится): заболев в начале года, я прочла объемный труд Л. Данилкина о Ленине. Сейчас могу уверенно вспомнить лишь одно — Ленин учился кататься на велосипеде и был малоприятным человеком. А больше ничего. Впрочем, это вопрос, видимо, не к книге, а к моей голове.
Владимир Харитонов
«Дым внутрь погоды» Андрея Левкина. Это не фикшн. И не нон-фикшн. И даже, прости господи, не эссе. Это чистый, кристаллический псилоцибин с добавками каких-то эйфоретиков. В отличие от грибов, правда, вызывает стойкое привыкание. Читать стоит понемногу, по две-три, не больше, страницы в день. В противном случае — головокружение, тошнота и даже üy §ü#øm«В.¬µ=VÆK»ÿ^. Ничего страшного — неудачный сеттинг, бывает. Не торопитесь. Вернитесь, перечитайте. Не могу сказать, что в конце вас будет ожидать какое-то удивительное откровение. Потому что оно у вас, скорее всего, случится задолго до конца. И даже неоднократно. Вообще, странно, что тексты этого великого русского писателя так мало читают. Чистый восторг, 42, смысл жизни и все такое.
Стас Наранович
К тридцати годам я понял, что вся философия не стоит и выеденного яйца. Некогда любимый темный предвестник Делеза, ополчившиеся против Канта спекулянты да и сам прародитель современного субъекта — все это не просто не улучшило мою жизнь, но значительно ее омрачило. Собственно, к бытованию самого субъекта весь этот морок не имеет никакого отношения: философствовать в надежде на лучшую жизнь — все равно что разбавлять колой односолодовый виски. Поэтому я переключился на человеческую литературу и решил прочитать наконец «Песнь Льда и Огня», отдав должное своему юношескому увлечению фэнтези.
Отравленный археологией гуманитарного мышления, я не смог просто взять и прочитать эту графоманию и заинтересовался, куда она уходит корнями. Первым корнем оказалась семитомная эпопея Мориса Дрюона «Проклятые короли» (1955–1977), на английском переиздании которой теперь красуется отзыв Мартина: «Подлинная игра престолов». В советское время ее называли не подлинной, а макулатурной: 20 килограммов бумажного вторсырья можно было обменять на один том. Серия псевдоисторических романов повествует о правлении исключительно бездарных французских королей XIV века, каждый из которых на свой лад вытаптывает наследие Филиппа Красивого — последнего мудрого Капетинга. Многих ужасают (или восхищают) сцены чрезмерного насилия в саге Мартина и ее экранизации, хотя жестокость гораздо более подростковых «Королей» подчас не менее живописна: чего стоят пытки двух юношей, которых за любовную связь с замужними принцессами публично ободрали живьем, четвертовали, оскопили, обезглавили и повесили, или смерть английского короля Эдуарда II от воткнутой в зад раскаленной кочерги. Словом, замечательное чтение с телефона на унитазе, эскалаторе или пешеходном переходе в ожидании зеленого света. Ближе к концу автор достигает невиданных высот проницательности («человек просто потому, что живет на свете, неизбежно становится хуже») и художественной выразительности («морские волны, играючи, перекатывали сотни отрубленных рук»). Особняком стоит последний том, целиком представляющий собой монолог кардинала, который любуется проплывающими за окном конных носилок пейзажами французских кастелянств и подводит стоический итог полувековым злоключениям «заурядных», «глупых», «скудоумных» (автор щедр на эпитеты) наследников престола: «Всегда выбирайте королевство, даже если правит им дурной король... ибо короли смертны, а государство остается».
Осилив макулатуру Дрюона, я взялся было за Мартина, но наткнулся на его некролог Роджеру Желязны — настолько душещипательный, что было бы преступлением продолжать игнорировать «Хроники Амбера», которые почему-то прошли мимо меня в подростковом возрасте, хотя многие вокруг ими зачитывались. Желязны не посчастливилось вдвойне: в советское время его не перевели, а многочисленные издания 90-х наводили такой ужас, на который были способны разве что мутантные переводы Адорно. Я часто читаю нон-фикшн на английском, но наслаждаться в оригинале сказочными похождениями хакера-мага по имени Мерлин казалось не лучшим способом скоротать время в набитом битком вагоне или очереди к кассе. И зря: оказалось, Желязны пишет как дошкольник (что скорее свидетельствует о стиле, чем его отсутствии). Исключение составляли регулярные дуэльные сцены (жанр же sword-and-sorcery!), изобилующие загадочными квартами, квинтами, септимами и прочими боевыми стойками дуэлянтов, будто автор сам заслуженный мастер спорта по фехтованию или как минимум держал перед собой справочник фехтовальных терминов. В остальном проглоченные мною первые два тома не сильно отличались от «Волшебника Изумрудного города», которого я как раз читал с дочкой. Я даже не удивился бы, если в окрестностях Амбера завелась Гингема с летучими обезьянами — занесло же туда каким-то боком Ланселота и Чеширского кота в аморфном облаке аллюзий на мифы и легенды народов мира. Думаю, Желязны задался целью спустить фэнтези с небес Валинора в залы игровых автоматов, поэтому главная героическая сага 1980-х и выглядят как мэшап в стиле короля би-муви «Горец», видеоаркады Legend of Zelda и научно-фэнтезийного комикса «Камелот-3000». Как относиться к этому восьмидесятническому нью-вейву? Диапазон оценок нагляднее всего на фанатских сайтах: от «гипертекстового нарратива» с элементами платоновской философии до «нео-палп мыльной оперы», которую сам автор между строк намекает не принимать всерьез.
На этом мой смартфон сломался, и я опять остался наедине с бумажным белым мертвым каноном. Пятый том «Кембриджской истории древнего мира», кстати, ничего.
Александра Володина
Самые интересные для меня тексты — те, что имеют дело с ошибкой, подлогом, недопониманием, вторичностью, безумием и трэшем. Трэш в уходящем году попадался не очень впечатляющий, зато о безумии вышла отличная маленькая книга философа, куратора и специалиста по art brut Мишеля Тевоза. На русский язык его почти не переводили, и напрасно — этот тот редкий случай, когда живо написанные рассуждения в духе «теории всего» оказываются совершенно аккуратными и точными. Тевоза интересует, как работает смыслопорождающая машина недоразумения и ошибки, и любопытно, что он проверяет ее в разных контекстах, не делая в этом отношении принципиального различия между диким art brut и «культурным» искусством. Что, по-моему, справедливо — дикость повсюду, и это замечательно.
С другой стороны к недопониманиям подходит антрополог Эдуарду Вивейруш де Кастру в своих «Каннибальских метафизиках». Он берет их в качестве отправной точки и принципа теоретизирования и делает совершенно делезианский ход, выстраивая методологию «от предмета», изнутри его плоти, крови и хтони — и это вдохновляет, потому что оставляет нам надежду тоже когда-нибудь стать другими.
И о вторичности: дошли руки прочесть «Голубую звезду» Бориса Зайцева — это небольшая повесть, в которой собрано, кажется, все самое избитое и все самое обаятельное в русской классике. Тут есть тургеневские девушки, идиоты, игроки, маскарады, монастыри, драмы, скачки, луга, с которых тянет летним теплом, you name it. Повесть написана в 1918 году, еще до эмиграции Зайцева, и это самое трогательное прощание со старой Россией, которое встречалось мне в эмигрантской и околоэмигрантской прозе (ну, кроме Поплавского, но это уже трогательность внечеловеческого порядка). В одной из рецензий в сети о нем написали: «не Бунин». Что правда, то правда; и спасибо ему за это большое, хватит с нас одного Бунина, душного старикашки.
Иван Напреенко
Так вышло, что основной книжный поток и я в 2018 году несколько разминулись, но некоторые число текстов мне все-таки удалось зачерпнуть. Перечислю тройку не самых понравившихся, но самых запомнившихся.
Во-первых, наконец дошли руки до романов-дневников-записных книжек профессора РАН Романа Михайлова «Изнанка крысы» и «Равинагар». Признаюсь, испытывал подозрение в ценности этих работ вне контекстов шизотерического подполья — мало ли какие формы принимает графомания у неискушенных филологией математиков? Но ошибался. По способности провоцировать горячечное ощущение, что присутствуешь разом и при вивисекции, и при обратном заколдовывании мира, эти метаструктуралистские труды не уступают, как ни странно, «Тысяче плато» — только, например, «Крыса» гораздо интимнее; это во многом реконструкция детского взгляда на полуденное солнце сквозь сонные ресницы.
Во-вторых, событие: на полку встал русский перевод «Элементарных форм религиозной жизни» Эмиля Дюркгейма — спасибо издательству «Элементарные формы»; звучит невероятно, но труд, который для социологов имеет такое же значение, как «Критика чистого разума» для философов, был еще недавно доступен русскоязычному читателю только в форме отдельных глав. Теперь — милости просим, в блестящем переводе Валерии Земсковой под редакцией Дмитрия Куракина.
В-третьих, этим летом, сидя на островах Ладоги и блуждая по Кольской тундре, я прочитал сам себе вслух автобиографические записки геолога Александра Евгеньевича Ферсмана («Воспоминания о камне», «Путешествия за камнем») — и сам не заметил, как стал этим не слишком лепым, не очень людимым человеком, одержимым вечностью в минеральной форме. Всем ненастойчиво рекомендую.