Роман Королев
Так получилось, что в этом году костяк моего читательского опыта составили биографии (дожив до 30 лет, я захотел понять, где именно на своем жизненном пути повернул не туда, и обратился к биографиям великих людей в поисках ответа на этот вопрос). Три из них мне хотелось бы выделить особо. Это «Даниил Хармс. Жизнь человека на ветру» Валерия Шубинского, «Мао Цзэдун» Александра Панцова и «Ленин: Пантократор солнечных пылинок» Льва Данилкина. Люди-глыбы с монументальными биографиями (годы исследовательского труда и списки использованной литературы в десятки страниц им под стать).
Из трех этих титанов духа у Хармса жизнь была беднее всего на события, но это не делает его биографию менее интересной (нужно, наверное, было как-то совсем не любить ОБЭРИУ, чтобы написать скучную книгу об одном из его идеологов). Вот и Шубинский пересказывает историю Хармса как дендистский хэппенинг длиной в целую жизнь. Некоторые эпизоды этого хэппенинга кажутся предельным идиотизмом (все-таки трудно заставить себя на полном серьезе сочувствовать человеку, который, находясь вместе с женой буквально на грани голодной смерти, тратит последние деньги на покупку фисгармонии), другие — завораживают своей поэтичностью.
Летом 1941 года, в то время как сотни тысяч людей эвакуируются из Ленинграда, к которому уже подступают немецкие войска, Хармс, предчувствующий свою скорую гибель, проводит время в бдениях на могиле отца. Однажды, вернувшись с кладбища, он со слезами на глазах передал своей жене Марине Малич некогда услышанные от отца два слова — «красный платок». Марину пытаются мобилизовать и отправить рыть окопы, но она повторяет про себя словосочетание «красный платок», и происходит чудо: ее совершенно непостижимым образом оставляют в покое. Другим женщинам, получившим повестку, не помогут ни слезные мольбы, ни крики, ни слова о грудном ребенке, которого не с кем оставить дома, а Малич достаточно было сказать, что у нее больной муж, и освобождение немедленно подписали.
Помогать самому себе, чудотворец, «который живет в наше время и не творит чудес», не захотел или оказался не в состоянии, и его жизнь вскоре завершилась голодной смертью в психиатрическом отделении тюремной больницы.
Мао Цзэдуну голодать под конец жизни не приходилось, более того, он обрек на голодную смерть десятки миллионов своих соотечественников, о чем не преминет напомнить его биограф — выдающийся китаист Александр Панцов. В пику западным левым интеллектуалам, многие из которых до сих пор души не чают в «коммунистическом Конфуции», Панцов Мао терпеть не может, но книге это идет только на пользу.
Биография Мао превратилась под пером Панцова в роскошное полотно об истории Китая ХХ века с сотнями действующих лиц и размахом, достойным «Троецарствия». Единственным недостатком книги можно назвать то, что ближе к ее концу автор заметно выдыхается и, посвятив множество страниц описанию хитросплетенных партийных интриг, становится печально лапидарен при описании захватывающих ужасов Культурной революции.
Моим любимым героем второго плана в этой эпопее стал маршал Линь Бяо. Этот человек, бывший участником Великого Похода, министром обороны КНР и потенциальным наследником Мао, под конец жизни бесповоротно рехнулся, не вынеся бесконечных партийных чисток. Линь Бяо начал бояться всего: света, ветра, воды — последней до такой степени, что один звук льющейся жидкости вызывал у него сильнейший понос, и он не мог ни нормально питаться, ни пользоваться унитазом.
Родственники Линь Бяо, угнав самолет, попытались спастись вместе с ним от бесконечных «кампаний самокритики» в Советском Союзе, но, несмотря на то, что Мао по каким-то сентиментальным соображениям запретил его сбивать, их судьба все равно оказалась крайне плачевной: совершая аварийную посадку, они разбились в Монголии.
Наконец, Ленин. С биографией вождя мирового пролетариата все, казалось бы, понятнее некуда (и ее основные узлы, и то, что Данилкиным восхищается Лениным столь же сильно, как Панцов презирает Мао, не представляет секрета), но один момент ближе к концу книги меня все-таки впечатлил. Данилкин пересказывает исторический анекдот, согласно которому Ленин имел обыкновение рисовать плюсики на прочитанных им записках. Во вселенной Владимира Ильича эти символы значили просто «прочитал, ознакомился», но Дзержинский, к которому такие записки ложились на стол, принимал плюсы за могильные кресты, а следовательно — за указание расстрелять упомянутых в бумаге несчастных. Расхождение в представлениях о семантике двух перекрещенных палочек стоило жизни примерно полутора тысячам людей.
Задумавшись над тремя этими историями, вы увидите, сколь роскошное соцветие опасных смыслов может скрываться за самыми обыденными для нас вещами. Красный платок непостижимым образом спасает человека, а скрещивание палочек — его губит; шум спускаемой в унитазе воды звучит для китайского генерала как приказ, отданный расстрельной команде, и ведет его к неотвратимой гибели. Мы обращаемся к биографиям великих, чтобы найти в них примеры торжества человеческой воли над обстоятельствами, но встречаем примеры столь же безжалостного абсурда, из которых состоит и наша жизнь.
Николай Проценко
Круг моего чтения в 2019 году был исключительно беспорядочным, но, проглядев список прочитанных книг, которые я как старый педант аккуратно заносил в блокнот, все же понимаю, что некая общая нить в этом списке прослеживается. Мои главные книги этого года были так или иначе связаны с вопросом об отдельно взятом человеке и Системе, который слишком уж явно обозначился в нашей жизни в 2019 году и вряд ли станет менее злободневным в ближайшие несколько лет.
На первом месте в этом списке я бы поставил знаменитую книгу Джеймса Скотта «Искусство быть неподвластным» о стратегиях бегства от государства в Юго-Восточной Азии, прочитанную во время двухнедельной поездки в Китай. Подниматься на Великую Китайскую стену с пониманием того, что это сооружение воздвигалось не только для защиты от кочевников, но и, как учит нас Джеймс Скотт, для того, чтобы удерживать население Ханьской империи от бегства, — это ощущение дорогого стоит.
За книгу Скотта я взялся вслед за другим фундаментальным трудом по Юго-Восточной Азии — «Странными параллелями» практически неизвестного в России американского историка Виктора Либермана, писавшего о прямо противоположном процессе: государственном строительстве в Юго-Восточной Азии, в котором Либерман усмотрел много общего с Россией, Японией, Францией и другими странами (отсюда и название его книги). Так что материал книги Скотта для меня был уже не столь экзотичным, к тому же буквально с первых страниц я понял, что практически то же самое можно написать о регионе, который я знаю явно больше, чем Юго-Восточную Азию — о Кавказе. Та же «гора языков», та же история бесконечной глубины, которая до сих пор рождает больше вопросов, чем ответов, та же привычка людей жить вне государства и принимать в свое общество всех, кто бежит от государства. Впрочем, весь этот романтический анархизм быстро улетучивается, как только вы попадаете в пространство, куда государство с его описанными в другой книге Скотта «благими намерениями» добралось по историческим меркам совсем недавно — в кавказское высокогорье или в бирманские джунгли. Поэтому главным в «Искусстве быть неподвластным» для меня все же стало то, как далеко Скотт раздвигает границы подхода к пониманию наций, заложенного Эриком Хобсбаумом и Бенедиктом Андерсоном, — здесь его радикальный конструктивизм действительно впечатляет и требует продолжения хоть бы и на кавказском материале.
Книга Дэвида Харви «Состояние постмодерна», которую я наконец прочел на английском, вновь напомнила о том, что лет двадцать назад, когда это состояние в моей жизни появилось впервые, мы усвоили какой-то не тот постмодерн. Хотя если бы тогда кто-то попытался объяснить нам, что постмодерн — это игра в игру, не тотальная ирония и не какая-нибудь ризома, а некий новый этап в истории капиталистического накопления, то это объяснение, скорее всего, осталось бы неуслышанным. Конец девяностых действительно был временем конца истории — особенно если вспомнить, как быстро забылась августовская катастрофа 1998 года. Так что если бы книга Харви — эта основательная инъекция истмата как противоядие от многословных французских теорий — вышла тогда, она, вероятно, осталась бы незамеченной. Теперь же, когда классовая борьба вновь стала реальностью, данной нам в ежедневных ощущениях, эта книга просто обязана обрести вторую жизнь. Хотя почему вторую? Самые тонкие ценители расставляют вина в своей коллекции не по году урожая, а по году, когда конкретное вино должно быть выпито. Для «Состояния постмодерна» Харви этот момент определенно настал.
Феликс Кульпа
Открыл для себя удовольствие читать книги по экономике и политологии, но пока из всего прочитанного рекомендую работу норвежского экономиста Эрика С. Райнерта «Как богатые стали богатыми и почему бедные страны остаются бедными», изданную ВШЭ. Книга уже выдержала шестое переиздание, написана доступным языком, вполне подойдет для тех, кто только-только пытается что-то понять в современной миросистеме, а тех, кто уже стал о чем-то догадываться, обогатит дополнительным объемом знаний.
Из художественной литературы открыл для себя Эмиля Ажара (Ромена Гари) — распавшегося на множество личин автора, злого, лишенного всякой политкорректности польского еврея и одновременно язвительного француза, мистификатора, взявшего два раза литературную премию, обычно присуждаемую одному писателю строго один раз. Он играет стилем «правого анархиста» Селина в экранизированном позже романе «Вся жизнь впереди», подыгрывает «литератору от буржуазии» Фицджеральду в «Головах Стефани». Смелость высказывания Ажара/Гари сравнима разве что со смелостью уже получившего все награды и почести Умберто Эко. В предпоследнем своем романе «Пражское кладбище» Эко побил все рекорды концентрации яда на количество знаков; как известно, сразу после выхода «кладбища», Эко собирался порвать с писательской деятельностью, а Ажар/Гари выдерживает/выдерживают улыбку смертника с самого начала литературной деятельности до последнего хрипа в предсмертном романе «Страхи царя Соломона», язвительно подстрекая самого себя, разыгрывая боязнь смерти и саму смерть как и в том — самом первом — юношеском романе «Вино мертвецов», странном сновидческом повествовании, очень напоминающем другое онейрическое повествование — «Великий запой» мистика Рене Домаля. Прекрасная вакцина для современного европейца.
Под другим углом взглянуть на творчество Рильке позволил его единственный роман «Записки Мальте Лауридса Бригге». Он как бы «выбивается» из творчества автора «Дуинских элегий» — странный текст, на написание которого ушло семь лет, законченный в пору исчезновения импрессионизма и в год, когда чешский историк искусств Антонин Матейчек ввел понятие «экспрессионизм». При чтении возникает подозрение о наличии некоего «тайного дна» повествования, кода или шифра — кажется, именно такими текстами пользовались заговорщики и представители тайных искусств. Хорошо известно, что Рильке специально учил датский язык, чтоб читать Кьеркегора в подлиннике — возможно, влияние этого теолога как-то отразилось на «Записках», но только теология здесь как бы без бога, как позднее у «безголового» Батая (именно так!) возникнет сакральное без сакрализующего. Текст рекомендую для использования всем тайным обществам.
В этом году весьма порадовало молодое ленинградское издательство Jaromír Hladík press, взяв в оборот такого известного переводчика, как Виктор Лапицкий. Они осмелились издать Пьера Беттанкура «Услады», Асгера Йорна «Естественная история Рая» и пр. Всё, что мы любим, — смесь из французской будуарной философии, богохульства и гильотины. Невероятно смело, а небольшой формат книг позволяет брать их с собой в метро и, читая, хохотать, выпучив глаза, дерзко и на весь вагон, — к удовольствию тех, кто любит всё снимать на телефоны.
Уже под конец года порадовало издательство «Рудомино», выпустив в серии «Сербское слово» Милоша Црнянского и Данило Киша. Этих авторов очень рекомендовал другой сербский писатель — Милорад Павич, считавший, что в них кристаллизуется сербская литература. Я сравниваю «Дневник» Црнянского с дневниковыми записями Юнгера, и это сравнение не в пользу последнего: сколь откровенно здесь насилие и сколь пронзительна тишина меж боями, а опьяняющий багрянец военной осени действует на рассказчика в шинели «как на Хафиза вино». «Дневник в дневнике» — прием, позволяющий нарушить грань между автором и персонажем, войной и миром и заместить к концу книги автора на героя чужого дневника (и мир на войну?). Заодно нам дозволяется понять, «откуда растут ноги» метатекста Павича и как яростно сам Павич расправился с наследием дорогих ему учителей.
Еще одним открытием года стала серия книг издательства «О.Г.И.», изданная в серии «Греческая библиотека». Была ли литература в Греции после Никоса Казандзакиса? Димосфенис Папамаркос и его сборник рассказов «Гьяк» — как раз об этом. Существует не только греческая политика и греческая история, о смерти которых нам уже своим замалчиванием поведали ЕвроСМИ, существует память греческого народа, а значит, существуют хранители этой памяти — писатели. Одним из таких «хранителей» и является человек со странной фамилией Папамаркос, слишком молодой, чтоб знать что такое «Гьяк», но очень внимательный к голосу крови, а она, как оказывается, имеет не только голос, но и память. Кровь — великолепный архивариус! Когда я читал этого грека, мне пришла в голову мысль о том, что, возможно, где-то в отдаленном ауле Чечни записывает свои истории, одинаково неудобные как для российского истеблишмента, так и для правителей Чечни, будущий классик мировой литературы, и пишет он о гражданской войне, о древнем обычае, согласно которому кровь взывает к мщению, о бессмысленных жертвах и о послевоенном запахе мяса — пишет так, как не смог бы написать Пьер Гийота, но как описал это всё молодой грек со странной фамилией Папамаркос.
Иван Белецкий
У меня, как и всегда, чтение в этом году было двух категорий: вокруг какой-нибудь магистральной темы и бессистемное.
Магистральной в этом году стала, наверное, тема ностальгии и утопии. И книжек на русском тут выходило довольно много: и «Ретротопия» Баумана, и «Будущее ностальгии» Светланы Бойм, в прошлом году еще была «В союзе с утопией» Ирины Каспэ и так далее. У меня все это по профессиональным интересам накладывалось на музыкальные штудии, так что пришлось перечитать «Ретроманию» Рейнольдса и покопаться во всяких дурацких биографиях Кёртиса и прочих музыкантов, актуальных для современного ретродискурса. Ну и всякая классика типа Джеймисона. Еще по музыкальной истории в этом или в прошлом году (читал в любом случае уже в этом) на русском языке наконец-то вышла крутая книга «Как The Beatles уничтожили рок-н-ролл» Элайджи Уолда.
Из того, что читал «просто ради интереса», вообще много крутого было, навскидку выделю книжки «Логика насилия в гражданской войне» Статиса Каливаса, «Советская повседневность: нормы и аномалии» Наталии Лебиной, сборник писем Андрея Платонова.
Ну и некоторое количество левацкой литературы, последнее прочитанное тут — «Убитый капитализмом» (ну такое) и «Рассуждения о „конце революции”».
Еще я в прошлом месяце перечитал все «Пилотажи» Баяна Ширянова. «Срединный» самый лучший, такие дела.
Иван Смех
В этом году поделиться размышлениями о прочитанном окажется значительно проще, чем в предыдущих: вместо обычных голых списков названий и редких рецензий я решил завести полновесный читательский дневник, записывая в него впечатления на пару тысяч знаков о каждой прочитанной книге, и веду его с февраля. Позиций в нем уже оказалось более сотни, и ожидаемо выяснилось, что генерировать такие объемы текста — это занятие изнуряющее, требующее оголтелой самодисциплины и постоянных затрат умственных сил. Думаю, доведя его до года, можно будет остановиться, сверстать в пдф-файл, предоставить на суд общественности и вернуться к привычным спискам. Выходит, что этот текст невольно оказывается тизером такого пдф-файла.
Пробегусь по темам. Всё началось с последовательного изучения литературы о советских художниках-нонконформистах и московских художниках-концептуалистах (этому удачно поспособствовала широкомасштабная распродажа книг от НЛО, имевшая место в этом году); затем был сюрреализм, некоторая библиотека по которому у меня заранее скопилась дома; с него я перескочил на отечественную литературу двадцатых годов ХХ века, проштудировав с экрана историю советской литературы критика В. Полонского и подкрепив ее разнообразными воспоминаниями (в основном имажинистов, поэтов или людей из тусовки поэтов), Арватовым, первой книгой о Тинякове, а также отдельно погрузился в большую тему — творчество Василия Каменского (удалось прочитать порядка десяти книг, включая исследования о нем, и на этом фоне понять его превращение из озорного футуриста в шаблониста-сталиниста). Кстати сказать, на этом фоне я подумал, что для описания советского периода деятельности футуристов и их последователей, входящих в различные авангардные течения, было бы ловко ввести термин ВТОРОЙ ФУТУРИЗМ по аналогии с итальянским — некоторые важные аспекты этот термин бы подчеркнул в первую очередь: речь идет именно о ВТОРОМ, принципиально отличающемся от ПЕРВОГО, — этот факт в литературоведении осмыслен плохо. После Каменского еще почитал про футуриста Бурлюка ряд книг, теперь представляю канву жизни и творчества каждого из основных; параллельно всему я иногда единично штудировал литературу общей тематики — Горького, Слепцова (наконец-то ТРУДНОЕ ВРЕМЯ), поэта Ивана Никитина и писателя Арцыбашева из отечественного, а также Чорана, Бланшо и Осаму Дадзая из западного (ДНЕВНИК «НЕПОЛНОЦЕННОГО» ЧЕЛОВЕКА Дадзая оказался открытием для меня). Плюс перечитал последнего анархиста Боба Блэка и некоторые необходимые книжные новинки — свежевыпущенные книги издательства ГИЛЕЯ (наиболее запомнились в этом году братья Гордины, но это я еще не прочитал Петра Смирнова и про дадаистскую графиню), Сорокина, Лимонова, Бренера (оба хороши, кроме Сорокина, который все-таки не пушка), Владимира Козлова. Затем для работы над СЛЕДАМИ НА СНЕГУ погрузился в штудирование литературы по сибирскому панку, изучив широчайший пласт (ряд книг не дочитал пока, так что совесть не позволяет включить в список): от известных стихов Богомякова и мемуаров Неумоева, через свежевышедшего Чиркина, до менее известных мемуаров Плотникова и Степанова, заканчивая и вовсе книгой мемов сына Аркаши Кузнецова и православной прозой Мирослава Бакулина; к этому еще добавилась более широкая музыкальная тематика — с большой пользой перечитанный ФОРМЕЙШЕН, нечто от рок-тусовки (Коврига, Силя), а также погранично сибирские — стихи Фишева и воспоминания вокалистки АБОРТА МОЗГА Сабрины; и вот под конец года живо увлекся светскими антикапиталистическими романами писателя-классика Станюковича (меня давно интересуют авторы круга журнала ДЕЛО, хотя их беллетристический отдел в литературоведении считается значительно более слабым, чем в ОТЕЧЕСТВЕННЫХ ЗАПИСКАХ — но как раз в «плохой» демократической литературе есть своя особенная прелесть).
Наибольшим открытием из всего этого для меня, пожалуй, стала книга ЛЕВАКИ Валентина Воробьева — это совершенно блестяще написанные мемуары о жизни советских художников-нонконформистов. Во-первых, книга была неожиданностью, потому что похвальных отзывов о ней или каких-то наводок мне встречалось ровно ноль, нашел книгу я случайно. Во-вторых, более удобного и исчерпывающего путеводителя по рассматриваемому культурному пласту я просто не знаю. В-третьих, мемуары весьма прекрасны с литературной точки зрения, чего нельзя сказать о значительном числе популярной ныне художественной прозы — каких-нибудь быковых, прилепиных и пелевиных Воробьев уделывает даже особо не напрягаясь. И, в-четвертых, книга написана в несколько мизантропическом тоне (в том смысле, в котором нахваливал мизантропов баснописец Иван Крылов в своей ПОЧТЕ ДУХОВ), портреты деятелей искусства даются критические, что удачно позволяет не романтизировать не только конкретный пласт, но и дает во многом универсальное представление о множестве различных широких объединений творческих людей. В этом-то и заключается огромная универсальная ценность книги Воробьева! Кстати сказать, она есть в сети.
Вторым же открытием для меня стала, как это ни забавно, наоборот абсолютно очевидная, классическая и известная любому книга — речь идет о ЗОЛОТОМ ПОДПОЛЬЕ Кушнира и Гурьева. Именно в силу ее очевидности я как-то и не рассчитывал встретить в ней ничего необычного и неожиданного, годами откладывая чтение. А теперь прочитал (почти, еще немного осталось) и все-таки встретил! Тут уже не буду описывать свои впечатления, надо будет довести их до полновесного отзыва.
Станислав Смагин
Я часто говорю, что хотел бы жить по принципу из стихотворения Пастернака: «В фортку крикнуть детворе — какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?». Раньше говорил с сожалением, теперь воспринимаю сей факт как данность — не получается сбежать в теплое ламповое безвременье: что ж, значит, так надо. Вот и в уходящем году даже художественная литература, прочитанная мной, имела высокую социальную и мировоззренческую актуальность. Речь в первую очередь о романах двух живых русских классиков — Юрия Козлова и Анатолия Салуцкого.
«Немой набат» Салуцкого — очень яркое, насыщенное повествование о нравах и хитросплетениях русской и отчасти мировой политики, с лихой, местами даже шпионско-закулисной интригой. Хирургически точно «вскрыты» нравы российской элиты, как и то, почему само слово «элита» можно употреблять по отношению к ней лишь в жирных кавычках. Основная интрига — борьба современного русского купца-почвенника и циничного беспринципного интригана-компрадора за сердце прекрасной дамы, подчеркнуто олицетворяющей саму Россию, в таком вот кратком примитивном пересказе может показаться плоской и ходульной. Но, право слово, это отнюдь не так, а талант Анатолия Самуиловича позволяет «завербовать» на сторону положительных протагонистов романа даже заядлого скептика и противника идеологии в литературе.
Схожим темам посвящен и чуть меньший по объему роман Козлова «Новый вор», вышедший в «Роман-газете». Кто мы, куда идем, как соотносимся с Востоком и Западом, олицетворяемым в произведении отчимом главного героя Перелесова, богатым, деловитым и имеющим долгую историю отношений с Россией (он воевал в рядах вермахта на Восточном фронте) немцем Герхардом. Даже тема, если можно так сказать, нашего в широком смысле генетического кода и та затронута.
Наконец, есть и третий прочитанный роман примерно на эту тему, но он пока — надеюсь, именно «пока» — к сожалению, не издан. Его написал уже покойный и, опять же, к сожалению, при жизни несколько недооцененный мыслитель и публицист Владимир Водынский, а дала мне почитать его дочь, талантливый кинорежиссер Вера Водынски. Роман называется «Охота» и посвящен авантюристического склада характера человеку, в позднесоветское время выискивавшему по городам и весям старые иконы. Автор очень спокойно, ненавязчиво, мудро и деликатно показывает, как в любую эпоху душа народа, его вековые устои и язык, на котором он разговаривает с Создателем, остается неизменным. Стилистически местами неровная, но очень сильная вещь, достойная того, чтобы появиться «на бумаге».
Некоторые из прочитанных книг историко-политического характера я уже рецензировал для «Горького» — «Русская нация в XX веке» Александра Вдовина, «Большевики и англичане» Евгения Сергеева, «Роковое наследие» Тима Грейди (прекрасному исследованию судьбы немецких евреев в годы Первой мировой издательство в маркетинговых целях дало броский, но очень мало соответствующий содержанию подзаголовок «Правда об истинных причинах Холокоста» — не знаю, насколько сам Грейди был в курсе). Некоторые книги еще не отрецензированы и посвящены вроде бы локальным, но на самом деле важным и на многое в жизни разных стран повлиявшим сюжетам: «Независимость и признание. Монголия в треугольнике интересов: США-Россия-Китай, 1910–1973» монгольского дипломата и государственного деятеля Равдангийина Болда, «Социалисты в истории Италии» Валерия Любина, «Россия и США: от Портсмутского мира до падения царизма» Вячеслава Шацилло (ее я рецензировал для сайта «Русский европеец»), «Честные маклеры. Германская внешняя политика и гражданская война в Югославии» бывшего посла ГДР в Белграде Ральфа Хартманна, «Николай I и Краковская республика» петербургского историка Соколова... к счастью, другого — Александра.
«Социалисты в истории Италии» немало дают читателю для понимания феномена, присущего многим странам Европы, но особенно романским — Испании, Франции и, собственно, Италии. Про них на очень длительных исторических отрезках очень сложно сказать, «правые» они или «левые»: они либо расколоты надвое, порой очень трагически, либо «перекатываются с бока на бок», причем перекатываются не только массы простых граждан, но и сами политики и активисты. В книге Любина материала на этот (и не только на этот, конечно) счет достаточно, причем хрестоматийным примером Муссолини, за считанные месяцы перековавшегося из левого антимилитариста в стремительно правеющего, а затем совсем поправевшего империалиста, дело отнюдь не ограничивается. А «Честные маклеры», повествующие о весьма сомнительной роли вроде бы «новой», либерально-демократической объединенной Германии в развале Югославии и эскалации насилия на ее руинах, заставляют вспомнить язвительное дополнение к знаменитой фразе Сталина: «Гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ остается... таким же». Признаю это, хотя и германофил — впрочем, практически бывший.
Очень интересна, пусть и весьма небесспорна книга Адама Туза «Всемирный потоп», дающая анализ причин, хода и последствий Первой мировой войны с точки зрения финансово-экономических процессов и партийно-политических институтов, в первую очередь в их либеральной версии. «Потоп» лишний раз показывает, что исторические явления всемирного масштаба и тектонических последствий обязательно нужно рассматривать с нескольких ракурсов и в рамках нескольких же, а не одной отдельно взятой дисциплины: и непосредственно исторической науки, и экономики, и социологии, и политологии, вплоть до теологии и этнологии.
Наконец, отмечу монументальный двухтомник «Дом Ротшильдов» маститого британца Ниала Фергюсона. Константин Мильчин в рецензии на него, опубликованной на «Горьком», восхищенно-язвительно отметил, что, мол, всем конспирологам в теме Ротшильдов теперь с обилием документов и фактов поставлены «шах» и «мат» (почему-то слово «конспирология» вызывает у многих интеллектуалов дикое отторжение, хотя, как по мне, самая суровая конспирология — полагать, что ее не существует). Однако «шах» и «мат» если и поставлены, то лишь в смысле кропотливого подтверждения автором большинства легенд о могуществе, интриганском искусстве и разнообразном влиянии могущественного семейства. Тут соглашусь с Константином: если как-то и можно/нужно спорить с конспирологией, то именно так.