Георгий Осипов
Год был сопряжен с небывалым ранее многописанием и рядом невосполнимых потерь. Чтение компенсировало ощущение финальности, как обычно несколько преувеличенное.
Среди относительных новинок очень понравилась «Лоуни» Эндрю Майкла Хёрли — ультрасовременная готика с привкусом Флэннери О’Коннор и мадам Юрсенар.
Многие вещи требуют безотлагательного переосмысления, потому что времени впереди не так много, как это казалось в моменты первых знакомств. В поисках цитаты раскрыл «Отчаяние» Набокова и прочитал за сорок с лишним минут.
Среди авторов «оттепели» взволновал Борис Балтер, которого в детстве я «надыбал» самостоятельно. Булганинская, любимая мною в кинематографе и литературе ветвь преподнесла мне «Параллакс» Владимира Юрасова и «Желтый металл» Валентина Иванова.
Стороной узнал о русском издании культовой книги Польдека Тырманда «Злой», которую привык читать по-украински. Событие, важное для всех ценителей европейского нуара.
Лето проводил по старинке на садовых скамейках, за внимательным изучением капитальной работы Иэна МакДональда Revolution in the Head — это анализ песен «Битлз» с позиции компетентного и заслуженного современника, имеющего право на субъективные и парадоксальные, на первый взгляд, оценки.
Из поэзии — сосредоточенно и отрешенно погружался в наследие Юрия Кузнецова. Поскольку поэзия преобладает в том, что я пишу для себя последние годы, мне очень важно избегать, где только возможно, заимствований и повторов.
Возвращаясь к эпохе Булганина — сборник инквизиторских фельетонов Леонида Лиходеева внезапно напомнил публицистику Константина Леонтьева в сухом, как говорится, остатке.
Весть о кончине Гарольда Блума настигла меня на третий день освоения «Западного канона» — в наше время, похоже, только сизифов труд внушает оптимизм.
По весне перечитывал Джима Томпсона, параллельно ему «Подростка» — самый американский роман Достоевского.
Из республиканских авторов, писавших на русском языке, с колоссальной симпатией прочитал рассказы и повести Максуда Ибрагимбекова, который тоже, оказывается, умер три года назад.
Для разнообразия — ознакомился с книгой о чекистах-предателях (по архивным данным), помимо количества изумляет дешевизна: американцы расплачивались с генерал-майором КГБ блеснами, леской, фирменными рубанками (негодяй любил столярничать), то есть культовый мультик «Шпионские страсти» ничего не исказил. Куда смотрели те, кто их, этих плотников, туда принимал, совершенно непонятно.
Надежда Проценко
Так уж вышло, что самое сильное впечатление на меня производят не просто хорошие книги, а «совпадения» их с местами, в которых они были прочитаны. Такое происходит не часто, но в уходящем году набралось целых два таких удачных сочетания. Первое произошло летом, когда я прочла книгу Алексиса де Токвиля «Старый порядок и революция» в Беловежской пуще. Погружение в глубокое исследование причин Французской революции, вызывающее навязчивые параллели с российской историей, как-то неприлично хорошо совпало с неторопливыми вечерними посиделками с вином на свежем воздухе. Было стыдно за буржуазное поведение, но приятно от того, что я наконец прочла эту книгу. Второе случилось этим же летом на Таманском пляже, где я читала роман «Раб» Исаака Зингера. Боль, ужасы и любовь еврея Якова, потерявшего всю родню в резне, учиненной гайдамаками в Польше XVII века, просто выключили меня из атмосферы пляжного отдыха (в море так и не поплавала). Было ощущение душевного очищения посреди царства чурчхел и пива с беляшами. Кроме того, было много интересного научпопа, о котором я писала на «Горький»: выделю книгу Уотсона «ДНК. История генетической революции» и «Почти человек» Ли Бергера, которая круче многих приключенческих романов. В этом году наконец-то я прочла «Новь» Тургенева, но так и не смогла проникнуться, возможно, из-за страстной преданности Достоевскому. Ну а год я заканчиваю с «Нормой» Сорокина. Я свою норму выполнила!
Евгений Кучинов
Поворотной точкой в уходящем читательском году стала для меня книга Джейкоба Блуменфелда «Все — ничто для меня. Единственная философия Макса Штирнера» (Zero Books, 2018). Я взялся за нее отчасти из-за благосклонного отзыва Рэя Брассье, по большому же счету — из-за желания поерничать: ну-ка, Джейкоб, расскажи нам, чего мы еще о Штирнере не знаем. Однако, действительно начав с обещания «показать нам другого Штирнера», Блуменфелд задается вопросом: кто это вообще такой? Предтеча диалектического материализма? Нет. Еще попытка. Выразитель надежд и чаяний мелких собственников, буржуа? Нет. Еще. Солипсист? Нигилист? Последний гегельянец и первый постструктуралист? Экзистенциалист? Анархо-индивидуалист? Правый либертарианец? Фашист? Смешной мемасик? Еще? Кто же, мать твою, такой Макс Штирнер? Прочитав всего десять страниц, мы понимаем, что ерничают уже над нами. Блуменфелд проделывает со Штирнером операцию захвата, присвоения, он употребляет его в пищу, усваивает и являет нам в итоге «своего Штирнера», намекая тем самым, что и нам, читателям, нужно проделать и с его текстом, и с текстом Святого Макса аналогичную операцию.
В итоге 2019 год прошел для меня под лозунгом «назад, к Штирнеру!» Я обложился пятью (!) имеющимися русскими переводами Штирнера (один 1906-го, три 1907-го и один 1910 года), двумя английскими переводами (1907-го и 2017 года) и, конечно же, оригинальным текстом Der Einzige und sein Eigentum, учредил в нашей (тогда еще живой) Подсобке «Штирнер-ридинг» и погрузился в одно из самых медленных в моей жизни чтений. Русскоязычному читателю очень не повезло: нового перевода Штирнера не было уже больше века, хотя чуть ли не каждый год выходит переиздание перевода Б. В. Гиммельфарба и М. Л. Гохшиллера (1907 года) со всеми его ошибками (переводом «ничто» как «нечто», например), необъяснимыми пробелами и стилистическим «прекраснодушием» (тогда как Штирнер любит откровенно поиздеваться над собеседником). Англоязычному читателю повезло чуть больше: спустя 110 лет (!) после первого перевода, новый — с великолепным чувством игрословия оригинала, свойственного ему юмора, с пониманием головокружительной глубины «Единственного» — выполнил недавно небезызвестный Волфи Ландстрайхер (он же Ферал Фавн). Для перевода Штирнера нам, возможно, понадобился бы новый Бибихин, анархо-Бибихин, который справился бы с этимологическим и стилистическим бурлением «Единственного» так, как (обычный) Бибихин справлялся с текстами Хайдеггера. Однако все может быть чуточку сложнее. Писал ли Штирнер на немецком? В этом можно усомниться, ведь для того, чтобы дать слово Единственному, язык необходимо присвоить, сделать его своим. Скорее Штирнер писал (как рэпер Хаски) «на собственном языке», переводом с которого и является немецкий «оригинал».
Так или иначе, мое (!) чтение «Штыря» продолжается.
Был в этом году и слой чрезвычайно быстрого чтения (здесь моим лозунгом было «Назад, к Фейерабенду!»). Я массово поглощал совершенно потрясающие тексты советских уфологов, исследователей телепатии, торсионщиков, военных астрологов и экстрасенсов. Меня поразили книги и самиздатовские статьи об НЛО Альберта Вейника, который был уверен в материальности времени и пространства, считая, что они состоят из особого рода частиц (хрононов и метриантов) и что инопланетные цивилизации научились управлять и тем, и другим — это объясняло, по мнению Вейника, странные траектории движения НЛО. Сам он, кстати, погиб под колесами вполне земного автомобиля, у которого не было никакого «хронального поля». Также меня поразили книги Владимира Толчина, в 1930-е годы придумавшего «инерциоиды» (механизмы, которые передвигаются без отбрасывания массы), а в 1960-е годы («Основные начала механики в материалистическом понимании» — Пермь, 1968) вознамерившегося переписать всю физическую науку так, чтобы его инерциоиды «летали». Очень освежающее чтение.
Наконец, мимо меня не прошли некоторые новинки этого года. Как водится, одни я читал без интереса и лишь для того, чтобы потом пустить их на фарш (как пример — удивительно скучная книга Брайана Массуми «Чему животные учат нас в политике?»), другие же захватывали и не отпускали, пока не дочитывались до конца. Русский перевод «Циклонопедии» Резы Негарестани я прочитал за три ночи, хотя и читал ее до этого на английском. Всему виной невероятно приятное оформление (спасибо «Носорогу»): книгу просто не хочется выпускать из рук.
Последние же девять вечеров уходящего года я буду питаться исключительно «Ягодами» Романа Михайлова.
Дмитрий Карасев
2019-й начался с шутки: «Вы, конечно, шутите, мистер Фейнман». Необходимо было срочно поднять настроение, и анекдотические истории нобелевского лауреата о поисках себя в науке и жизни отлично с этим справились. Кроме того, это весьма вдохновляющее чтиво о том, как взрослый человек без остатка отдается проектам в различных областях, будь то взлом замков, шутки над коллегами, раскрытие фокусов или Манхэттенский проект. Это как «Денискины рассказы» Драгунского, только для взрослых и о повзрослевшем американском Дениске — Ричарде Фейнмане.
Пережить московскую весну мне помог таинственный и крайне многослойный роман Мадлен Тьен «Не говори, что у нас ничего нет», сюжет которого в духе великих китайских романов ходит по кругу, хотя в нем сложно заблудиться, потому что самое важное в нем не то, что случится «затем», а то, что происходит параллельно на разных уровнях. Это роман о связях трех поколений двух китайских семей через музыку, литературу, каллиграфию и математику вопреки просто революции, культурной революции и вынужденной эмиграции. Это очень красивый, «белый» китайский роман, чтение которого приносит необыкновенное эстетическое удовольствие. Если вы любите «Заводную птицу» Харуки Мураками и «Мастера и Маргариту» Михаила Булгакова по-отдельности, то, смешав их, получите что-то похожее на «Не говори...» Тьен: там и роман в романе, и проблема творчества, и загадочные имена, и драма, и симметрия.
«Гарри Поттер и методы рационального мышления» — только осенью, только в метро и только если вы достаточно умны, но не сволочь, когда темная сторона требует человеческих жертв, а становиться троллем совсем не хочется. Фанфик хорош тем, что высмеивает не только и не столько волшебный мир Джоан Роулинг с позиций радикального сциентизма, но и сам этот бесчувственный сциентизм. Немного «Гадкого Я» перед тем, как придет зима и «занесет все это». Ирония и сарказм как нашатырь.
На протяжение 2019 года мой стол оккупировали и удерживали «Манн, Иванов и Фарбер». Они учили меня, как быть, и, кажется, это пошло мне на пользу. Одной из самых полезных оказалась книга «Трудные диалоги». Руки дошли и до «Мужчин с Марса, Женщин с Венеры».
Крохотная «Поэзия и полиция» Роберта Дарнтона долго дожидалась своей очереди, а жаль! Читается на одном дыхании — почти научный детектив о том, кто и зачем распространял грязные песенки о Людовике ХV и его фаворитке маркизе де Помпадур. Был ли этот «черный пиар» Франции XVIII века предвестником революции или следы «дела двенадцати» ведут совсем в другом направлении? В заключении потрясающие выводы о том, как эти песенки благодаря известным мотивам и простой рифмовке становились вирусными и меняли свое содержание в зависимости от развития событий.
Книга «Что такое популизм» Яна Вернера Мюллера еще раз убедила меня в некоторых идеях относительно этого феномена, а также подкинула некоторые новые идеи. Толковая книга, по-видимому, составленная из статей, и оттого достаточно «густая», но при этом не толстая и доходчиво написанная, хотя и не без повторений.
Самой же важной книгой уходящего года была «Социология политической партии» Роберта Михельса — бессмертная классика о том, как революционеры изменяют своим идеалам и из освободителей становятся бюрократами. Это и называется «железным законом олигархии». К сожалению, книга ни капли не устарела, хотя информационные технологии в общем-то могут решить проблему механической и технической неосуществимости прямого народовластия, которую Михельс считает одним из основных источников «железного закона». Там я нашел массу поразительных идей о межклассовой мобильности — их не хватало, к примеру, Марксу, который сам становится объектом анализа Михельса. Что испытывают выходцы из рабочих, выбившиеся в парламент к буржуа, что испытывают буржуа, отвернувшиеся от своих, чтобы возглавить рабочих — они больше не принадлежат своему сообществу, но и то, в котором они сейчас, также не для них. Ощущение некоторого лимба, зря потраченного времени и, с другой стороны, идентификации собственного «я» с возглавляемой организацией, попытки сделать власть невыборной и передать по наследству — скоро во всех кинотеатрах страны!
Александр Филиппов-Чехов
В начале сего года ангелы небесные решили покарать меня за грехи перед литературным сообществом и наложили на мою седую голову бремя жюрения литературной премии «Национальный бестселлер». Чего я только не читывал в том лонг-листе! Но просили писать только о хорошем. Была там в рукописи повесть Дмитрия Дергачева «Папиросы». Это очень хорошая повесть. Потом я поехал на море и там перечитывал одного из любимых своих писателей и ветеринара Джеймса Хэрриота, сборник «Среди Йоркширских холмов» (М.: Мир, 1981) и др. С удивлением узнал, что все описанные случаи совершенно реальны, только места действия и имена изменены. Еще перечитал на морском берегу умный, изобретательный, изданный пиратским способом в начале 1990-х роман Брайана Стэблфорда «Империя вампиров» (серия «Черный скорпион»). Конечно, я традиционно много читал своего любимого немецкого драматурга Хайнера Мюллера, а именно его античных драм, «Медеяматериал», например, или «Филоктет». Хороший драматург. Иногда я читаю нон-фикшн. В этом смысле имею рекомендовать книжку с красивыми картинками «Выдающиеся растения, которые изменили нашу жизнь» Хелен и Уильяма Байнумов. С одной стороны, ничего нового, а с другой — очень приятно издано и познавательно. В этом году я постепенно начал по-настоящему открывать для себя английскую литературу. Способствовал этому второй том антологии «Поэты Первой мировой» (Великобритания, США, Канада), очень важная книга, и работа над новыми книгами собственного издательства: четырьмя книжками о временах года Эллиота Лавгуда Гранта Уотсона и романом «Выдра по имени Тарка» Хенри Уильямсона. Самым ярким впечатлением конца года стала книга «Барсук» Дэниэла Хита Джастиса из анималистической серии британского издательства Reaktion books. Увлекательнейшее научное повествование о барсуке, его повадках и привычках. Сей загадочный зверь не случайно стал предметом столь пристального внимания. Много ли мы знаем о барсуках? Преступно мало! А ведь влияние их на человеческую культуру огромно. Они наследили и в геральдике, и в живописи, и в литературе. Тешу себя надеждой, что через некоторое время книги этой серии о выдре, барсуке и лосе выйдут в одном маленьком, но гордом издательстве, но у нас лапки.
Светлана Волошина
Вспоминала прочитанное за год и почувствовала себя неловко. За исключением редких вкраплений условно «теоретических» книг, читанных коллегами еще в детском саду, мой список чтения почти полностью состоял из мемуаров, дневников и третьесортной отечественной литературы XIX столетия.
Впрочем, неловкость тут возникает только в связи с вопросом, можно ли что-то из этого списка рекомендовать к прочтению другим (вряд ли). По моим субъективным ощущениям, делая шаг за пределы «первого ряда» русской «классики», сразу попадаешь (вопреки математике) не во второй, а в третий или двадцать третий ее ряд — странноватый мир журнальной беллетристики и более или (чаще) менее удавшихся «романов с направлением». Из запомнившихся — «Петербургские трущобы» Всеволода Крестовского и роман Вас. Ив. Немировича-Данченко «Цари биржи».
Обширные «Петербургские трущобы» Крестовского распадаются на две части: мелодраматические страсти — наш ответ «Парижским тайнам» Эжена Сю, экранизированный в 1990-х годах с заметной добавкой сахару, — и подробное описание разных слоев городского дна середины XIX в. И если первая часть довольно «космополитична»: роковые страсти, внебрачные дети, предательства и продажа невинности одинаковы (если верить беллетристам!) как в Париже, так и в Петербурге, и других местах, то вторая — ценный антропологический и социальный материал об «униженных и оскорбленных». Ценен он своей достоверностью: Крестовский был «включенным наблюдателем» — переодевался в рубище, учил воровской жаргон и ходил по городским притонам и злачным местам.
«Цари биржи», написанные журналистом, в том числе военным корреспондентом, и по совместительству братом известного театрального деятеля Немировича-Данченко, имеют завлекательный подзаголовок («Каиново племя в наши дни») и любопытную фабулу. Однако у читателя создается впечатление, что тех «царей» автор наблюдал с куда большего расстояния, чем Крестовский — бродяг.
Мемуары и дневники — лучшее из совпадений чтения «для дела» и «по любви». В отличие от беллетристики, подверженной жесткой цензуре того времени, они создавались с куда меньшей надеждой на публикацию, и фактология здесь сочетается со всем разнообразием человеческой (траги-)комедии. Что бы мы делали без разговорчивых (на бумаге) мизантропов, со страстной подробностью записывающих дела и характеры своих современников! Мои любимцы этого года (я снова про XIX век) — М. А. Дмитриев «Главы из воспоминаний моей жизни» и барон М. А. Корф со своим — большей частью неизданным — дневником. Редко когда ум, отличное образование, дипломатичность и человеконенавистничество сочетаются со страстной натурой и неиссякаемым любопытством к ближним.
И мое персональное открытие этого года в сфере художественной литературы — английский писатель Энтони Троллоп (да, я живу в XIX и не вижу смысла его покидать), «Барчестерские башни». Троллоп сделал невозможное, создав дипломатический триллер и ироничнейший социально-психологический роман на материале быта захолустного английского духовенства. Интриги, скандалы, блестяще выписанные характеры и великолепные женские образы: чего стоит одна только дочь доктора Стэнхоупа, хромая фам-фаталь!
Дмитрий Борисов
Год начался с «Серотонина» Мишеля Уэльбека. Роман вышел в январе, а осенью — когда книгу уже перевели на русский — отмечали годовщину «желтые жилеты», появление коих, по мнению рецензентов, якобы предсказал Уэльбек. Писатель действительно странным образом склонен попадать в «остроту момента»: так было с «Покорностью» и Charlie Hebdo, и с ранним — начала 1990-х — эссе о Лавкрафте, интерес к которому возрос в последние годы в связи с модными философиями.
Как мы знаем, личные драмы персонажей Уэльбека чаще всего разворачиваются на фоне условного «заката Европы». Так же и в «Серотонине», с той лишь разницей, что экзистенция главного героя коллапсирует уже из состояния кризиса в крах. Читая роман, не раз и не два становилось по-бытовому страшно за человека по имени Мишель Тома, отправившего своего лирического героя в столь скорбный путь (и метафорически, и фактически — экс-чиновник минсельхоза действительно путешествует). Впрочем, роман заканчивается на неожиданно обнадеживающей ноте, а обилие названий реальных отелей, супермаркетов, бистро и автозаправок говорит о том, что у писателя (или его коммерческого директора) большие планы. Скрупулезный уход в детали — особенность стиля Уэльбека — отлично подходит для продажи рекламы (стартовый тираж «Серотонина» — 320 000 экземпляров). Перевел бы кто-нибудь и издал на русском эссе Уэльбека о Шопенгауэре — вряд ли прогадал бы.
Отметил бы переиздание сборника эссе Александра Черноглазова «Приглашение к Реальному». Мы читаем лакановские семинары по-русски благодаря Черноглазову, в 2019 году вышел перевод очередного семинара (и далеко не последнего — Жак Лакан выступал перед аудиторией с 1951-го по 1980-й — 29 лет). В своих же работах Александр Константинович применяет психоаналитическую оптику для рассмотрения кино, литературы, живописи и агиографии с позиции верующего человека, что как минимум нетривиально. Например, в эссе «Евангелие от лошади» он интерпретирует предшествующую полному безумию Ницше встречу с «туринской кобылой» на основе соответствующего фильма Белы Тарра.
Еще одно важное событие в мире психоаналитической мысли (и за ее пределами) — книга «Метафора Отца и желание аналитика»
философа Александра Смулянского. Он с 2010 года ведет бесплатный и доступный без ограничений семинар «Лакан-ликбез». В своей новой книге Смулянский рассматривает «желание аналитика», после смерти Лакана «низведенное до статуса регулятора поведения на сессиях, (...) инструмента, близкого к средствам самоконтроля». По мнению Александра Ефимовича, к этой теме опасаются прикасаться, стремясь сохранить стерильность и нейтралитет психоаналитической позиции. Это частично оправдано — но только не в том, чтобы делать вид, что этого специфического желания (а оно не только аналитическое) не существует. «Желание Фрейда» породило ни много ни мало психоанализ.
Такой подход многое проясняет: например, какого рода желание вызвало к жизни актуальные философии, упомянутые в начале. Чье желание, понятно — Ника Ланда. Его работы, пока бумага терпит, издают на русском — в конце декабря вышел второй по счету и первый по нумерации том готовящегося собрания (первым издали второй том, «Киберготику» — акселерация мотивирует жить торопиться и чувствовать спешить). Интересно, что полного собрания сочинений Ланда нет ни на одном языке. И вот теперь на языке Пушкина и Толстого — будет. Что же до желания Ланда, то оно, как представляется, лучше всего характеризуется фразой из книги о Батае «Жажда аннигиляции»: «Я всегда подсознательно находился в поисках того, что втопчет меня в землю...» С Новым годом, дорогие товарищи.
Сборник эссе «Нормальная история» Владимира Сорокина — совсем другой труд. Он содержит рассуждения писателя о Москве сегодняшней, советской и дореволюционной («...и с каждым днем понимаю, что близка мне по-настоящему только Москва конца XIX века. И по размеру, и по стилю. И по духу»), о морозе («...рановато немного, середина декабря, чай не Крещенье еще, но в этом и вызов мифу о мировом потеплении. И напоминание о месте, в котором живем, о прямой зависимости метафизики российского бытия от мороза»), масле («...я оливковым маслом восемь раз чистил печень, выпивая стакан его, подогретого, и запивая лимонным соком»), мусоре («...сортировщик мусора из меня, русского, в Японии катастрофически не получился...») и многом другом. Сорокин, как и полагается автору, прижизненно вошедшему в литературный канон, справедливо считает, что все, на что направлено его внимание, — важно. Это нормально, хотя были и другие времена. Сегодня и Дмитрий Быков*Признан властями РФ иноагентом. Сорокина хвалит, а еще лет ~ 15 назад смешивал с субстанцией № 1 алхимического набора.
А вот другая нормальная книга — «Шутки Жижека». «Самое ужасное — играть в игру „все-мы-люди”... Вы ведете себя как интеллектуальная персона, бесстрастный мыслитель, но потом, через маленькие детали, даете понять: „Вы знаете, но как бы там ни было, я по существу такой же, как вы. Мне нравятся маленькие радости жизни”... А вот я — не человек. Я утверждаю, что я — монстр», — так говорит о себе словенский философ в фильме «Жижек!»
С этим если и можно согласиться, то лишь относительно шуток Жижека. Юмор его монструозен, конечно же, не содержанием, а компульсивным повторением одних и тех же сюжетов. Годами.
Шутка про различие сливных систем немецких, французских и американских унитазов повторяется как минимум с «Киногида извращенца» (2006 год) и «актуальна» до сих пор. Анекдот про посетителя бара, в чьем стакане с виски моет яйца обезьяна, звучит реже, но все равно читателям Жижека знаком. И так далее, и так далее.
Теперь вот это вот все — издатель поставил цель представить все существующие вариации каждой шутки — собрано в отдельную книгу. Благое дело, но только постоянным читателям / слушателям Жижека эта книга ничего нового не даст, а тем, кто его не знает, — тем более. С тем же успехом можно издать «Сборник твердых знаков Льва Толстого» — не вошедшие в тексты пореформенных переизданий «ъ». Говорят, в «Войне и мире» 1897 года таких знаков — ~ 115 000. Это около 70 страниц — вполне потянет на брошюру.
А на что действительно стоит обратить внимание, так это на новую книгу Жижека «Sex and the Failed Absolute», вышедшую в 2019 году. Она ждет своего переводчика.