Настоящий материал (информация) произведен, распространен и (или) направлен иностранным агентом Мартыновым Кириллом Константиновичем либо касается деятельности иностранного агента Мартынова Кирилла Константиновича.
Для меня этот год был связан запаздывающей рефлексией о технологическом будущем цивилизации. Она запаздывает, потому что такие изменения наступают быстрее и масштабнее, чем появляются и теоретические словари, и нарративы, при помощи которых мы можем говорить о происходящем. Об этом — социальном измерении искусственного интеллекта и грядущей роботизации рабочих мест белых воротничков — я больше всего читал. Теперь можно собрать уже приличную полку из книг, уходящих от прямолинейной луддитской или алармистской повестки и не сообщающих читателям, что технологии — это тотальное зло, которому нужно противопоставить старый добрый дотехнологический мир (то есть, очевидно, мир до сельского хозяйства, не говоря уже о колесе, городах и письменности). Технологии никуда не уйдут, пока существует наш нынешний способ жизни, и это значит, что нам придется дальше приспосабливаться друг к другу, — как когда-то наши предки приспособились к жизни в городах. Нынешняя адаптация может оказаться довольно болезненной, хотя она поставляется в модной упаковке, — технологии делают нас эффективнее и, возможно, даже счастливее. Попутно сделав устаревшим и ненужным сам вид Homo sapiens.
Среди книг, изданных на эту тему в 2016 году на русском языке, стоит упомянуть «Верховный алгоритм» Педро Домингоса. Она рассказывает, как работают те самые нейросети, которые уже сейчас управляют выдачей информации в Facebook или поиском Google. Домингос описывает, какие проблемы решают разработчики систем машинного обучения, чем это отличается от традиционного алгоритмического программирования (компьютер больше не делает только то, что вложил в него программист), какой потенциал есть у этой технологии. В 2016 году нейросеть, созданная для игры в го, выиграла матч у чемпиона мира, хотя по всем прогнозам это должно было произойти несколькими десятилетиями позднее. Компьютеры учатся быстро.
Еще один фундаментальный в своем жанре текст — «Суперинтеллект», написанный учеником Куайна Ником Бостромом и вышедший у нас под названием «Искусственный интеллект. Этапы, угрозы, стратегии». Бостром избавляет от ключевой иллюзии, связанной с обыденными представлениями об ИИ, — от того, что последний якобы непременно должен быть антропоморфным и вообще сравнимым с человеческим. Модель, которую строит Бостром, показывает, что как только у нас появится универсальный ИИ, способный к самообучению, он в течение считанных минут может оказаться непостижимо умным для любой человеческой особи. Пропасть между нами будет, скажем, как между шимпанзе и людьми. Без всякого алармизма можно доказывать, что даже дружественный или нейтральный ИИ такого уровня неизбежно будет смертельно опасен для людей. И готовиться к этому лучше заранее — например, при помощи юридического регулирования исследований в этой сфере.
Об автоматизации рабочих мест полнее всего пишет Мартин Форд в своей книге Rise of Robots (в России — «Роботы наступают»). Социальная реальность, наши профессии и, главное, наша система образования оказываются драматически не готовыми к тому, что часть старых профессий отомрет, а другая часть будет существенным образом трансформирована в результате появления помощников-программ. До 50% рабочих мест в США в течение ближайших десятилетий ждет такая участь, и я утешаю студентов-философов, что им это определенно не грозит, — автоматизировать философа нерентабельно.
Наконец, в не переведенной на русский книге Homo Deus израильского историка Юваля Харари, вышедшей в этом году, ставится вопрос о будущем гибридного общества, где люди сосуществуют с автономно действующими машинами. Все наши представления о социальной теории, этике и праве, построенные вокруг уникального свободного индивида-сапиенса, кажется, устаревают вместе с появлением первого робота-автомобиля на дороге.
Я читаю почти исключительно художественную литературу и внимательно слежу за русскоязычными писателями, но в этом году ни один из отечественных романов, к сожалению, не поразил меня в самое сердце. Зато были приятные открытия. Например, «Муравьиный царь» Сухбата Афлатуни — роман маленький, странный, напоминающий сорокинско-мамлеевскую прозу и обещающий, что автор еще не раз удивит. Один из лучших русских текстов, вышедших в этом году, — «Турдейская Манон Леско» Всеволода Петрова, повесть 1946 года о романе в санитарном поезде, которую впервые издали вместе с воспоминаниями автора. А еще буквально на днях вышел сборник короткой прозы Михаила Шишкина, замечательный, как и вообще весь Шишкин. Но по-настоящему сильные потрясения 2016-го пришлись на переводы.
Главным открытием года для меня стали романы В.Г. Зебальда, спасибо «Новому издательству». Я редко с такой настойчивостью что-нибудь впихиваю в руки каждому спросившему, что почитать, но «Аустерлица» заставила купить всех, кого смогла, — увы, продается он далеко не в каждом городе, а в «Букмейте» лежит какая-то битая версия. «Маленькая жизнь» Янагихары — открытие номер два; не только сам роман (я из тех, кто считает его гениальным, а не картонным и манипуляторским), но и история издания, и дикого накала дискуссия. Удивительный случай, когда книгу нашли, предложили издать, перевели и продвигали переводчики: Виктор Сонькин, Александра Борисенко и Анастасия Завозова. По-моему, они книжные герои года. Третье сильное впечатление — «Дом листьев» Марка Данилевски, дивный аттракцион. У него, кстати, тоже вполне захватывающая издательская биография в России.
До нон-фикшна руки почти не доходили, но планирую обязательно прочесть «S.P.Q.R.: История Древнего Рима» Мэри Бирд и несколько книг Ad Marginem: переиздание сборника эссе Марселя Пруста, «Этику пыли» Джона Рескина и «Болезнь как метафора» Сьюзен Сонтаг. От следующего года больше всего жду романа Михаила Гиголашвили «Тайный год» (надеюсь, будет не хуже «Чертова колеса») и «Американскую ржавчину» Филиппа Майера, чьим «Сыном» зачитывалась год назад.
Первую половину года я безуспешно замаливал грехи, пытаясь прочесть все книги из списка «Афиши» «Сто лучших романов XXI века», — надо же нести хоть какую-то ответственность за написанное (или, что еще хлеще, смонтированное со всеми полагающимися иллюзорному выбору подтасовками). В итоге сломался, едва ли перевалив за середину листинга, хотя в перечне попадались как изумительные вещи (надо сказать, в 2016 году провидческая глубина «Господина Гексогена» раскрывается с совершенно новой стороны), так и, мягко говоря, конъюнктурные позиции, обусловленные жанром списка, — но ничто из этого не тянуло на событие, на зов, на болезнь, на непрошенную инъекцию, меняющую жизнь на до и после. Таким событием в этом году для меня стал «Равинагар» Романа Михайлова — философский роман, написанный выдающимся математиком со сложным прошлым, сбежавшим в Индию тогда, когда это прошлое стало настойчиво напоминать о себе.
Михайлов пишет о себе, о своей внутренней жизни, заезжая периодически в совсем уж исповедные дали. Вещь настолько неописуемая и дикая, что ее невозможно свести к краткой аннотации; поток эзотерического знания от человека, для которого работа с запредельным — это повседневность, для того, кто ищет ответы за вложенными друг в друга бесконечностями. Индийская грамматика и реальные дневники сумасшедших, путевые записки из путешествий по наркопритонам и измышления о прикрепленных к потолку машинах, схемы цветового кодирования и ритуальный театр. В этом диком измерении легко было бы потеряться, если бы за всем не стояла неотвязная, пульсирующая мысль, что наше сознание суть сложно устроенное пространство и его топологию тоже можно прочесть.
«Равинагар» опирается на самую худшую литературу из всех возможных — «Пламень» Пимена Карпова, Кастанеда, сочинения русских кришнаитов, — чтобы выйти за пределы литературы как таковой. Поставив себе задачу расписать структуру безумия (и предсказуемо найти в ней русскую сверхидею: безумие как единственный способ сопротивления фашизму и насилию иерархий), Михайлов прибегает к красивому и эффектному приему конгениальности, расплываясь пятном шизофренических ассоциаций, разбрасывая ключи и подсказки, пряча при этом самое главное между строк. Сокрушительной силы текст, после публикации которого Михайловым неслучайно заинтересовалось местное философское сообщество, — еще бы, подобные самочинные прорывы случаются не каждый год, и этот полностью оправдывает пресный (в плане литературы) 2016-й.
Я всегда считал, что хорошая книга должна быть самодостаточной — такой, чтобы из нее не хотелось вылезать наружу. Но в этом году самые главные книги, наоборот, дополнили окружающую реальность.
В феврале друзья из клуба «El. Tizo» позвали сгонять от Воркуты до Нарьян-Мара на самодельных вездеходах — проверить, как собранные на коленке машины поведут себя в снегах и на льдах. Кроме теплого спальника класса «Арктика» и горы овощных консервов, я захватил «Самое ужасное путешествие» Эпсли Черри-Гаррарда — мемуары 24-летнего участника полярной экспедиции Роберта Скотта 1910—1913 годов. Оказалось, что это был самый подходящий выбор. Практически сразу у нашего вездехода сломался редуктор, починить его до конца так и не удалось, так что ехать пришлось под аккомпанемент жуткого нойза, заглушавшего любую попытку разговора. Потом полетела обогревательная система: температура в кузове очень быстро опустилась до тех же -30, что и снаружи. В этих условиях оставалось только забраться в спальник, не снимая пуховика, и читать воспоминания юного Черри-Гаррарда (для друзей просто «Вишенка», трогательно уточнял автор). Когда наступало время выковыривать ножом ледяную кукурузу и горошек из промерзших консервных банок, меня несколько утешал тот факт, что кому-то приходилось еще хуже.
Самая яркая часть книги — рассказ о 97-километровом походе трех молодых парней, которые первыми в мире прошли такое расстояние полярной ночью. Без GPS, «гортекса» и спутникового телефона, со стареньким примусом и неудобной брезентовой палаткой, которую унесло первым же ураганом. «Мы считали -46° счастьем, к сожалению, редко выпадающим на нашу долю. 5 июля температура упала до -60°C. Зачастую не удавалось пройти больше одной мили в сутки», — вспоминал Вишенка, и мне становилось стыдно. 19 суток экстремальных холодов, в полной темноте, на одних галетах и пеммикане, — и все это ради того, чтобы на далеком мысе найти три яйца императорских пингвинов и привезти их британским ученым. Два яйца из трех в итоге разбились, но последнее целым и невредимым добралось-таки до лондонского Музея Естествознания. А вот Скотт, как известно, погиб во льдах.
Книга Вишенки — гимн человеческому мужеству и упорству, которые заставляют лучших людей своего времени идти навстречу неизведанному. Сейчас таких уже не напишут; очень надеюсь, что жанр мемуаров героических первооткрывателей воскреснет спустя столетия, когда человечество наконец вырвется в холодный темный космос.
Вторая книга года попала мне в руки через неделю, когда вездеходы добрались до поселка Амдерма, — вернее, до остатков поселка. Когда-то он был заполярным форпостом нашей советской родины: здесь находилась воинская часть летчиков-истребителей, которые оберегали ледяные пустыни от войск НАТО. Потом часть вывели, а от пяти тысяч населения осталась пара сотен. Они живут в нескольких пятиэтажках посреди поселка; чтобы добраться до них, мы минут двадцать медленно ехали по разрушенным кварталам — мимо пустого завода, покрытого трещинами детского сада, заколоченной метеостанции, брошенной армейской техники, занесенных снегом портовых складов. Когда мы наконец остановились, к вездеходам подъехала «Нива» без номеров с пьяными удивленными мужиками, которые сразу предложили показать, где продается водка.
Мы провели там пару дней, и на прощание глава поселка — очень усталая, но решительная женщина, не боящаяся ни президента, ни губернатора, — подарила книгу «Здравствуй, здравствуй, Амдерма моя», дело всей жизни местного краеведа Владимира Лобанова. Он вел хроники поселка, переписывался с уехавшими на материк амдерминцами, записывал их истории и составил целый сборник монологов задолго до того, как verbatim стал модным в наших широтах. Следующие дни я в спальнике читал воспоминания учителей, врачей, инженеров, летчиков, геологов, моряков, журналистов, пекарей, портовых рабочих, метеорологов… Они рассказывали, как долго «выбивали» из Центра новый портовый кран, как боролись с белыми медведями, как запускали пекарню, гонялись над морем за американскими самолетами, пытались завести коров и даже построили небольшую телестудию. Я узнал, что загаженный деревянный дом, в котором мы мерзли два дня, был когда-то гордостью первых поселенцев; что Амдерму упоминал в стихах Роберт Рождественский, а Владимир Макаров с Давидом Тухмановым даже написали про нее песню, которая пару лет звучала на всех радиостанциях Союза. В каждой строчке этих воспоминаний чувствовалась гордость за то, что люди смогли отвоевать у Севера кусок вечной мерзлоты на берегу Карского моря. Я читал все это в ревущем вездеходе и чувствовал себя археологом, который нашел в развалинах летопись древней цивилизации, потомки которой ездят пьяными на «Ниве» без номеров. В голове совершенно не укладывалось, что такой упадок произошел всего за два десятка лет.
Эпиграфом к книге автор поставил цитату Дмитрия Рогозина десятилетней давности, который обещал возродить героический поселок. Читая новости этого года — от эпидемии ВИЧ до отравления боярышником, — я каждый раз вспоминал книгу про Амдерму.
Началось с Тайсона. Для почившей «Афиши-Воздух» я частенько писал рецензии на трэш и в 2014 прихватил мемуары «Железного Майка» , которые с помпой издали в «Эксмо». В редакцию прислали релизы: должна пройти презентация в каком-то то ли спорткомплексе, то ли казино с участием то ли Кадырова, то ли Путина. Автор тоже должен был присутствовать. Перевод оказался очень плохим — халтура просто, даже название перевели неправильно. Я скачал оригинал и внезапно насладился — книга начинается с того, как десятилетний Тайсон штурмует логово вражеской банды с винтовкой. Очень хорошая книга, в ней много смешного слэнга и поучительных историй.
В одном из эпизодов Майк отправляется на поклон к забытому герою своей молодости — писателю и сутенеру Айсбергу Слиму. Тот, разумеется, стар, живет в ночлежке, но все еще способен преподать непутевому Тайсону пару уроков общения с дамами (сам Тайсон в этом отношении не очень). Вся сцена написана с таким пиететом, будто речь идет о деятеле черного движения масштаба Малькольма Икс. Я озаботился: почему я ничего не знаю об этом человеке? И немедленно скачал его книгу Pimp: the story of my life (1967). Естественно, она сгинула в недрах моего Киндла, а потом я и вовсе купил новый, с белым экраном и подсветкой.
Гран-финале истории: этой весной меня ограбили бандиты в Афинах и утащили сумку с гаджетами. Я немедленно обратился к другим бандитам и постепенно вернул себе все утраченное, однако какое-то время вынужден был пользоваться старым Киндлом. Тут-то я и ознакомился с «Историей моей жизни» — и не пожалел. Текст создан в начале 60-х, после десятимесячной отсидки автора, а повествует о его горячей молодости в Америке 30-х-40-х. Это первый, абсолютно инсайдерский текст, гламуризирующий субкультуру черных сутенеров. Все исследователи согласны, что именно он стал основанием для развития этой темы в хип-хоп культуре спустя — на минуточку — 40 лет после описываемых событий. Все шубы, цепи, кадиллаки, сленг — оттуда. Абсолютно дикий текст, конечно: нищета, сегрегация, насилие, дам лупят железными прутьями ради того, чтобы автор мог ездить в золоте с ручным оцелотом. Забавно, что интерактивный киндл-текст пестрит пользовательскими подчеркиваниями, нота бене — очевидно, книга остается культовой в определенных кругах. Я ничего не знал о ней и никто из моих знакомых тоже.