«Читаю статью Белинского. Какая тупость!»

О писательском самолюбии

Писатель должен быть самолюбив, должен. И каждый из нас — очень самолюбив. Только многие это скрывают. И я — тоже. Но в глубине души я всегда недоволен и всегда неудовлетворен. Какие бы хорошие статьи обо мне ни писали — я недоволен, если меня считают ниже Шекспира.

О Леониде Андрееве

Был такой писатель в России… Гениальный… больше и сказать о нем нечего. Однако же — писал он — ужасную скуку, и когда однажды читал он свой гениальный рассказ «Мысль», — так вот и стояла перед глазами рядом с ним зеленая скука. А так что же? Гений… больше и сказать о нем нечего… А читать не стоит…

О себе и о Гете

Если напишешь поэму и будешь думать, что она вышла лучше, чем у Гете, — очень хорошо на душе становится. А это — самое главное.

О зле

Человек для того и приходит в мир, чтобы совершить зло. Какими путями — и какое зло — это неважно. Но это так. Поэтому вся жизнь наша — зло, и каждый человек зло в себе носит. И каждое творчество — зло, и всякое зло — творчество. В этом подлинная красота, в этом прекрасное, в этом — Вечное…

О евреях

Русские люди считают писателя — свиньей, которую можно обливать всяческими помоями… А вот евреи — те знают и любят русских писателей. Помню, в Челябинске, где я прочитал патриотическую лекцию, ко мне пришла депутация от еврейских студентов и заявила, что, несмотря на то, что они не согласны ни с одним моим словом, тем не менее — они считают приятным долгом выразить мне свое глубокое уважение.

Надо ли думать?

Думать, конечно, не надо ни в каких случаях. Я никогда, например, не думал над тем — надо ли купить мне гороховый фрак с розовыми помпонами? Зачем? Я просто-напросто шел в магазин — и покупал то, что мне нужно. Также и в отношении писательства. Никогда ни над какими романами, ни над какими рассказами я не думал. Просто писал…

О детях

Дети ужасно любят есть сладкое перед обедом. Это освобождает их от унизительной обязанности съедать суп, который мы все ненавидим.

О своих сочинениях

Когда я хочу сделать себе что-нибудь очень приятное, я беру одну из своих книг — и читаю… огромное удовольствие…

О критиках

Не люблю критиков я… Очень был бы доволен, если бы нашелся критик такой, который всю жизнь хвалил бы меня, а всех остальных — ругал. Больше мне ничего не надо. И вообще критики так писать и должны. О ком-нибудь одном — только хорошее, но зато уж очень хорошее, а о других — плохое.

О плагиате

Вся наша русская литература — сплошной плагиат. А если бы это было и не так, у нас не было бы великих поэтов, точно так же как не было бы ни Шекспира, ни Гете, которые, как известно, всегда работали на чужих материалах.

О Блоке

Блок писал очень скучные пьесы. Мне пришлось однажды присутствовать на чтении его драматической поэмы — «Песня Судьбы». Так я спал все время — и просыпался только в антрактах, пьесы вообще слушать трудно…

О симпатичных людях

Никогда не доверяйте симпатичным людям. Надо доверять только несимпатичным.

О единственной радости

Единственная радость — это думать о том, что я — великий писатель. А то все ругают, гонорара не платят — и жить скучно и тошно.

О смерти

Я чувствую себя плохо. Я — болен. Я всех предупреждаю о том, что надо обращаться со мной возможно осторожнее. Потому что уж очень не хочется мне умереть где-нибудь на заседании, за столом, от паралича сердца. Зачем же? Ведь это было бы совсем глупо…

О Шекспире

Как ни пиши, а лучше Шекспира — не напишешь. Писать же хуже, чем он, — нет смысла. Что же делать? Ложись да помирай.

О гениальных поэтах

Гениальные поэты только и занимаются подражанием и перепевом. А оригинальные образы и формы — создают слабые поэты. И это — естественно. Зачем человеку, как грибу, питаться неорганическими соединениями, над чем-то думать, что-то изобретать? Надо обирать предшествующих поэтов — самым бессовестным образом.

О поэтессах

Демьян Бедный, Нельдихен, Мандельштам и Маяковский — не поэты, а поэтессы.

О труде

Собственным трудом никогда ничего не сделаешь хорошего. Всегда надо пользоваться чужим.

О К. М. Фофанове

С Фофановым произошел у меня забавный случай: вышел я вместе с ним — из редакции «Наблюдателя» — здесь вот, на Пушкинской улице, и в подъезде мы оба остановились. Фофанов был нетрезв. Поглядел он на меня пристально и говорит: «Знаешь, тебя очень бородавка портит, дай-ка я ее у тебя вырву». Ну, и вправду начал вырывать, — но бородавка сидит крепко, не вырывается, да и руки у Фофанова дрожат, никак ему захватить не удается как следует. Пробовал он, пробовал — и говорит: Нет, брат, не вырвать, ничего не поделаешь…

О Толстом

Толстой был чрезвычайно несимпатичным человеком. (…) Поглядите его сочинения. Там у него мерзавец на мерзавце, идиот на идиоте! Болконский — дрянь, Николенька — идиот, Карл Иваныч — дурак, Соня — паскуда, ни на ком отдохнуть нельзя!

О стихах

Однажды в один день знаете, сколько я стихов написал? Сорок три!

(Приведенные выше высказывания Сологуба дошли до нас в записях поэта и мемуариста Владимира Смиренского.)

***

«Моей автобиографии я прислать не могу, так как думаю, что моя личность никому не может быть в такой степени интересна. Да мне и некогда заниматься таким ненужным делом, как писание автобиографии».

О документальности «Мелкого беса»

«Педагогический мир в „Мелком бесе” не выдуман из головы. По крайней мере для Передонова и Варвары у меня были оригиналы, даже самая история с письмом — подлинная житейская история. И так же, как в романе, Передонов в жизни тоже кончил сумасшествием. Для многих других подобных персонажей, для Володина и др., я тоже имел подлинники. История гимназиста Сашеньки, принятого за переодетую девочку, более далека от виденного мною лично, однако о таких превращениях мне приходилось слышать не раз».

Федор Сологуб. Начало 1880-х

Фото: fsologub.ru

О мистике

«По складу своего ума и по особенностям своего образования я гораздо более сторонник точного знания, чем мистик. Но самое мое влечение к точному ведению и мое приятие мира заставляют меня чувствовать под оболочкою скользящих явлений единую, сокрытую реальность, постигаемую только тогда, когда внешний мир со всеми своими предметами приемлется лишь как символ мира непреходящего; внешний же реализм вещей в свете точного ведения сам себя упраздняет, являя мир материальный миром энергий».

Об авторе и его произведениях

«Разве должен и может писатель делать какие-то особые пояснения к тому, что он пишет? Конечно, всякий автор, когда пишет, напрягает себя до последней степени, дает максимум художественности и ясности. Он берет лучшие слова, ничего не оставляя в запасе. Как же он может сказать еще что-то лучшее и большее, когда напряжение его прошло, когда он и во времени отошел уже от своего создания? Конечно, все, что он скажет теперь, будет хуже».

О критиках и Белинском

«Не было такого времени в России, когда критика не совершала бы позорного дела охуления литературных слав. Русские критики достигли того, что в представлении русских людей, столь еще простодушных, самое слово „критика” стало равнозначащим со словом „брань”. Любители презрительных выражений с восторгом читали и читают критические статьи, где творческий труд и светлое вдохновение поэтов расценивались и расцениваются с грубою развязностью, как дело глупое и позорное.

(…)

Читаю статью Белинского, искреннейшего из русских критиков, о поэзии гениального Баратынского. Какая тупость! Какое чистосердечное нежелание понять!»

Об искусстве

«Если есть на земле какая-нибудь ценность, действительно необходимая для человека, то это, конечно, искусство, или, выражаясь более общим термином, творчество. Другими многими делами занимается человек, по необходимости, из-за соображений практической жизни, многое делает принужденно, с неохотой, почти с отвращением; к искусству же он приходит только потому, что искусство его утешает и радует; всегда приходит свободный, ничем к этому не гонимый. Да и невозможно подойти к искусству, если душой владеют темные и тяжелые страсти и чувства. Всю свою душу вкладывает человек в искусство, и поэтому ни в чем так, как в искусстве, не отпечатлевается душевный мир человека, то, „чем люди живы”. Когда мы хотим составить суждение о человеке той или другой эпохи, то единственным надежным руководством для нас в этом отношении служит только искусство этой расы, этого времени, или, точнее, отношение этих людей к искусству».

О мечтах

«Люди были бы гораздо счастливее и богаче душой, если бы они знали, что мечтание есть также творческая деятельность, как и всякое другое искусство. Подчиненное законам, объемлющим все искусства, искусство мечтаний имеет и свои законы, ставящие его в исключительное, господствующее положение, то положение, при котором оно становится как бы мерилом всякого иного искусства. (…)

Неоцененное преимущество мечты состоит в том, что здесь творящий и воспринимающий совмещаются в одном лице, и в том, что здесь творческий замысел находится в наибольшем соответствии со средствами исполнения. Как и во всяком искусстве, материал мечтания берется из действительности — но ни одно искусство не умеет так свободно, легко и действенно комбинировать элементы действительности. Потому создания мечты обладают наибольшей несомненностью и убедительностью, наивысшей художественной ценностью и наибольшей очищающей силой. Даже и злая мечта низводит в душу человека такое утешение и просветление, которое едва доступно другим искусствам на самых их высоких ступенях».

Об американизации России и плодах нигилизма

«С тех пор, как нигилистическая зараза охватила русское общество, Россия стала явственно разваливаться. Наши деды ничуть не смутились, когда отошла от нас золотоносная Аляска, а это было первым признаком начинавшегося развала. А еще незадолго до того, еще современникам Лермонтова был понятен культ героев, мечты о подвигах и о величии. Потом стали все развенчивать, все принижать. Оказалось, что героев нет, есть только обыкновенные люди, увлекаемые потоком событий. Социология и статистика стали на место истории и психологии. Образованное общество наше среди полудикого народа развивало в себе самое радикальное, но и самое невежественное мировоззрение, какое только можно представить. На смену Чацким и Онегиным, пришли Карамазовы и Смердяковы, бесконечно размышляющие безвольники Льва Толстого, неврастеники Чехова, освобожденные от возвышающей традиции персонажи Горького и Андреева, и работу немногих героически настроенных тупо и самоуверенно портили Передоновы.

Русское общество морально распустилось. Это называлось переоценкою всех ценностей. Такая переоценка бывает полезна, если за нее берутся мужественные, прямые люди. У нас эта переоценка превратилась в ужасную по своим последствиям и отвратительную по своим проявлениям девальвацию моральных ценностей. Все оценивалось сообразно успеху. Жизнь американизировалась в худшем смысле этого понятия: влечение к успеху во что бы то ни стало не облагораживалось волевым и трудовым напряжением. Россия оставалась страною пенкоснимателей и Иванушек-дурачков. Даже и успех ценился, но не уважался. Самый чистый успех мы опоганивали гнусненьким подхихикиванием».