Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Проблематику исследования текстов традиционно относят к литературоведению — науке, которая взаимодействует с письменным словом как таковым. Но что, если мы пойдем дальше и зададимся вопросом: а кому адресованы слова, исследованные вдоль и поперек литературоведами и филологами? Каким образом тексты оказались в распоряжении данного конкретного человека? Испытывал ли он к ним интерес? Что о них думал? Как понимал написанное? Этими и другими вопросами занимается история чтения — эдакий междисциплинарный сплав истории, антропологии, социологии, экономики и других наук. Как отдельная область исследований она оформилась в 1989 году благодаря статье Роберта Дарнтона First Steps Toward a History of Reading (о его книгах «Горький» неоднократно писал — Прим. ред.), и с этого момента продолжает расширяться. В Российской академии в похожем ключе работает Абрам Ильич Рейтблат, чей сборник «От Бовы к Бальмонту» рассматривает бытование очень разных текстов — в диапазоне от толстых литературных журналов до лубка.
Очевидно, что для исследователя истории чтения одна из центральных фигур — это читатель. Писателями по большей части занимаются все те же литературоведы, имеющие в распоряжении большой корпус документов: автобиографии, личную корреспонденцию, критические статьи и т. д. Свидетельства жизни хоть сколько-нибудь именитых творцов тщательно хранятся. Читатель же часто прозябает в безвестности. Отчасти это проблема источников: история сохранила и продолжает сохранять лишь единичные документы, позволяющие представить отдельных читающих личностей или, с большой оговоркой, отдельные читательские аудитории. Это связано и с низкой распространенностью практики регулярной фиксации прочитанного, и с тем, что подобные источники разрознены и не всегда хорошо хранятся. Пока история чтения не оформилась в отдельное направление, читательские дневники, библиотечные списки книг, маргиналии и другие эго-документы оставались вне поля пристального внимания исследователей.
Читатель, с которым имеет дело историк чтения, всегда воображаемый. Термин imaginary reader указывает по меньше мере на три особенности. С одной стороны, читательская фигура не есть реально существовавший человек, это его тень, отброшенная документами, которые нам посчастливилось отыскать и изучить; по этим документам человека можно лишь вообразить. С другой — каждый автор воображает своего читателя, будь ты античный классик или SMM-специалист. Наконец, не только письмо, но и чтение носит характер творческий: читая, мы фантазируем, т. е. воображаем. Итак, в триаде «писатель — текст — читатель» мы делаем акцент на последнем элементе. Мы расскажем о двух примерах, которые помогут понять, как историки чтения смотрят на феномен «воображаемого».
Одна из задач историков чтения — изучить представления о чтении в разных культурах и эпохах, о подобающих, приличных или же, наоборот, запретных практиках чтения. Так, например, Ю. М. Лотман писал о читательницах эпохи романтизма, т. е. первой трети XIX века: «Женщина <...> должна быть бледной, мечтательной, ей идет грусть. Мужчинам нравилось, чтобы в печальных, мечтательных голубых женских глазах блестели слезы и чтобы женщина, читая стихи, уносилась душой куда-то вдаль — в мир более идеальный, чем тот, который ее окружает». Книга для нашей голубоглазой читательницы — не источник развития, а средство «унестись душой вдаль», погрузиться в мир воображения.
Позднее противовес возвышающему «куда-то вдаль» чтению распространяется убеждение в пагубности литературной стимуляции воображения. В повести Владимира Соллогуба «Старушка» (1850) рассказчик убежден, что чтение для героини Настеньки «сделалось <...> душевным убежищем», «лекарством», ставшим ядом. Чтение здесь соотносится с бегством от реальности: «Настенька зажила двойной жизнью — настоящей, которая как будто до нее не касалась, и вымышленной, поддельной, где все принимало романические формы и льстило молодому, уже заранее расстроенному воображению».
Не о случайной дворянке, а о самой императрице Екатерине II похожие замечания приводит фрейлина Варвара Головина в мемуарах, написанных в 1819 году, в разгар эпохи романтизма. Головина упоминает, что императрица увлекалась «Историческим и критическим словарем» Пьера Бейля, где француз призывал разграничить научное знание и веру. По словам фрейлины, это сочинение Екатерине посоветовал граф Эрнст Миних: «сочинение опасное и соблазнительное, особенно для тех, кто, как она [императрица], никогда не имели никакого понятия о Божественной истине, уничтожающей ложь», — пишет Головина. Согласно мемуаристке, этот труд, перечитанный императрицей трижды, «воспламенил ее воображение и впоследствии побудил вступить в сношения со всеми современными софистами».
Любопытно, что фрейлина передает эту историю со слов своего дяди, графа Ивана Шувалова, которому императрица якобы сама пересказала предосудительные подробности, а значит, приведенное суждение дошло до читателя мемуаров по принципу «испорченного телефона». Вероятно, в этом описании Головина последовала риторике любимого дяди (их близость не раз отмечали современники), фаворита императрицы Елизаветы Петровны, влияние которого еще было сильно при Петре III, но сошло на нет после воцарения Екатерины. Опальная судьба Шувалова подсказывает, что его суждения об императрице могли быть весьма ангажированными и иметь отношение к материям скорее «воображаемым».
В этом сюжете особенно важно, что в центре внимания — императрица, ролевая модель для новых поколений женщин, в частности институток, которых в екатерининские времена воспитывали в соответствии с представлением о новых, европейски образованных матерях. В своих мемуарах, написанных в первой четверти XIX века, Головина перенесла на Екатерину II свойственные своей романтической эпохе представления о «воспламеняющем воображение» чтении, хотя в екатеринскую эпоху оно вовсе не было распространенным. Уже к середине XIX века публицисты и литераторы, как видно по приведенной цитате Соллогуба, станут критиковать романтическую «унесенность» за разрыв с действительностью.
Иначе категория «воображения» работает в другой истории, уже из начала XX века, и связанной с «Синим журналом» — дореволюционным тонким еженедельником, считавшимся «чуть ли не самым сенсационным журналом в России». Он был основан Михаилом Корнфельдом — известным петербургским издателем. В 1905 году он унаследовал от отца популярный юмористический журнал «Стрекоза», который вскоре реформировал в известный многим «Сатирикон». Новый формат был нацелен не на самую массовую аудиторию: выпуски для подписчиков выходили на качественной мелованной бумаге, печать осуществлялась в несколько красок, с редакцией сотрудничали известные художники, а годовая подписка стоила немалых 5 руб.
В декабре 1910 года Корнфельд решил расширить аудиторию своего издательства и начал выпускать «Синий журнал». Формат был рассчитан на более массовую в сравнении с «Сатириконом» публику: бумага — качеством пониже, цвет — только на обложке, подписка на год — 2 руб. 50 коп. В рекламе новинку позиционировали как «журнал нового типа». Редакция утверждала, что у них есть множество корреспондентов по всему земному шару, которые готовы поставлять свежие сенсации. Воображаемый читатель возникает в объявлениях с первых строк: «Читатели журнала имеют право на нашу откровенность и даже некоторую интимность <...> „Синий журнал“ хочет быть интересным, ярким, всесторонним и неожиданным».
Кроме броских заголовков и шокирующей фактуры, выпуски привлекали читателей иллюстративным материалом: фотографии в периодике 1910-х все еще не были распространены, и редакция видела в этом дополнительной козырь. Чаще всего снимки сопровождали репортажи и новостные сюжеты и использовались редакцией как доказательство реальности произошедшего (хотя, конечно, ретушь тогда уже существовала). Учитывая бешеный ритм публикаций и градус экстравагантности, необходимые для поддержания конкуренции, без работы воображения в самом прямом смысле слова дело не обошлось — кажется, невозможно было находить столько реальных сенсаций, чтобы заполнять ими новый номер каждую неделю. Конечно, чтобы подлог обнаружился не сразу, создатели выдуманных новостей должны были иметь в голове образ читателя, который им верил. И читатели верили!
Обман раскрылся пару лет спустя: в 1915 году в номере «Журнала журналов» — еще один тонкий еженедельник, издававшийся бывшим редактором «Стрекозы» Ипполитом Василевским — вышла разоблачающая статья «На фабрике сенсаций». В ней некий автор, взяв псевдоним Раскаявшийся, подробно описал, как в «Синем журнале» штамповали фейки — рассказал о несостоявшемся спуске корреспондента в водолазном костюме на дно Невы, вырезанные из иностранной периодики портреты «участников мистических кружков», выдуманные исповеди роковых красавиц (в духе модных тогда детективов!) — и все это с удачным использованием фотографий.
Раскаявшийся подчеркивал, что печатались именно фотографии — и редакция сама это всячески педалировала, чтобы у читателя не оставалось сомнений в реальности произошедшего. Что характерно, разоблачение (за которым, к слову, последовало долгое разбирательство и суд) заканчивалось воззванием Раскаявшегося к читателям, де, читайте не «журнальчики», а «настоящие книги». Очевидно, что у обличителя имелся свой вполне определенный образ воображаемого читателя, которому следует пить из чистых источников «настоящего», а не хлебать из канав «фантастического».
Приведенные примеры показывают, что фигура воображаемого читателя неразрывно связана с историей чтения. Читатель создается, тиражируется и иногда вступает в конфликт с реальностью. Более того, воображаемый читатель воздействует не только на восприятие конкретных текстов, но и на культурные нормы — например, что считать «правильным» чтением, кого включать в число читателей, а кого исключать.
Сегодня, в эпоху таргетированной рекламы и адаптивных интерфейсов граница между реальным и воображаемым читателем становится все более подвижной. Изучение этого феномена помогает не только понять историю чтения, но и осознать, как формируются информационные потоки, каким образом тексты воздействуют на аудиторию и даже то, как сам читатель может критически относиться к роли, которую за него кто-то вообразил.
Подобные сюжеты мы будем рассматривать на нашей секции уже совсем скоро — 10 и 11 апреля. Приглашаем всех заинтересовавшихся на мероприятие в Москве, а если у вас есть собственные наработки по истории чтения —присылайте заявки по адресу textinspace@mail.ru, до начала марта еще есть время!