В письме Ольденбургу [секретарю Лондонского Королевского общества, основателю «Философских трудов Королевского общества», старейшего англоязычного научного журнала — прим. ред.], написанном в 1665 году, Спиноза предлагает любопытный мысленный эксперимент. Представим червя, живущего у человека в крови. Будем настолько щедры, что наградим его некоторыми когнитивными способностями: он сможет различать объекты в крови, ориентироваться, устанавливать связь между различными предметами. Как говорит Спиноза, такой червяк «жил бы в этой крови, как мы живем в этой части вселенной». Он умеет постигать отдельные компоненты своего окружения, но не способен осознать, что взаимосвязь этих компонентов может быть понята только в контексте кровеносной системы целиком, к которой он, к несчастью, не имеет доступа. Таким образом, познание червяка оказывается неполным — и, строго говоря, вообще не является познанием.
Продолжим эксперимент, допустив существование сверхразумного червяка, все-таки способного понять кровеносную систему как целое. Будет ли этого достаточно, чтобы он достиг истины? Нет! Ведь сама кровеносная система — это часть чего-то большего, человеческого тела. Но на теле тоже нельзя остановиться. Человек — часть окружающей среды, включенной в планетарную систему, и так далее. Этот ряд можно продолжать и продолжать, пока не будет достигнута последняя точка — всеохватывающее целое, которое включает в себя абсолютно все. Только эта область, содержащая остальные области как свои части, может пролить свет на взаимосвязь подчиненных компонентов — и, как следствие, на окончательное положение нашего червяка.
Это краткое описание одной из главных амбиций философии — попытки осмыслить наибольшую область всего и описать ее свойства. Традиционно эту область называют «миром», «реальностью», «природой», «вселенной». Подразумевается при этом одно и то же — как сказал Витгенштейн, «мир есть все то, что имеет место».
От мира одни проблемы
Как и червяк, философия столкнулась с простым фактом: нередко наши суждения о мире ошибочны. Мы видим перед собой какие-то вещи, иногда — взаимосвязи между ними. Но вынося суждения на основе этого нехитрого набора данных, мы обречены ошибаться. Ведь сводя все лишь к тому, что нам известно, мы упускаем из виду большую картину. На профессиональном жаргоне это называется когнитивной конечностью. Отсюда следует первая проблема — проблема внешнего мира. Она заключается в том, что когнитивно ограниченные существа, не обладающие абсолютным познанием, обречены выносить неверные суждения о внешнем мире. Мир большой и сложный, а мы маленькие и примитивные.
Опишем более формально, из чего состоит крошечный мир червяка Спинозы. Для чистоты эксперимента исключим разрастающийся ряд контекстов (кровеносная система, человеческое тело, окружающая среда, планета Земля, etc) — все, связанное с проблемой внешнего мира, выносится за скобки. Мир, в котором живет червяк Спинозы, состоит из нескольких компонентов или фактов:
(1) Червяк.
(2) Кровь.
Сюда же относится пространство, занимаемое этими двумя:
(3) Пространство, в котором находятся червяк и кровь.
На первый взгляд кажется, что это полное описание. Мы имеем три компонента — (1), (2), (3), — и вне этой тотальности ничего нет. Но кое-что мы упускаем: перечисленные компоненты могут комбинироваться различными способами, образуя ранее незамеченные факты о маленьком мире червяка. Эти отношения между простейшими компонентами тоже будут составными частями того мира, который мы описываем. Поэтому раз существуют червяк и кровь, логически верно и то, что отношение между ними существует в том же мире:
(4) Червяк и кровь.
Это тоже часть описываемого мира, которая не сводится ни к (1), ни к (2). Соединение двух других фактов о мире червяка Спинозы, (2) и (3), тоже дает новый факт:
(5) Кровь и пространство.
Теперь мы столкнулись с проблемой. Ведь начав с того, что мир состоит из трех компонентов — (1), (2) и (3), — мы пришли к тому, что существуют еще и отношения между ними: (4) и (5). Оказывается, (4) и (5) истинны для мира червяка, пусть их и не учли заранее. Значит, изначальное описание было неполным, оно — никакая не тотальность. Несмотря на то, что мы сознательно ограничили количество компонентов тремя, законы логики вынудили нас признать, что их больше. На самом деле их даже больше пяти, а точное количество рассчитывается простой формулой 2n, где n — количество простейших компонентов нашего мира. То есть в мире червяка Спинозы, якобы состоявшем только из червяка, крови и пространства, мы насчитаем восемь компонентов. Конечно, естественно предположить, что мы просто ошиблись, посчитав, что мир червяка состоит из трех компонентов, тогда как их восемь. Увы, эта ошибка повторится, какую бы систему мы ни описывали. Будь в ней восемь, двадцать восемь или сколько угодно компонентов, мы все равно столкнемся с противоречием — наше первичное и, казалось бы, полное описание в то же время будет неполным. То есть мир будет обладать взаимоисключающими характеристиками. А как известно со времен Аристотеля, то, что обладает противоречивыми свойствами, существовать не может.
Тем самым мы подошли к новой проблеме, отличной от проблемы внешнего мира. Эту вторую можно назвать просто проблемой мира. И она, ни много ни мало, угрожает его существованию.
История проблемы
Проблема мира не нова. Известная уже в античности, в том или ином виде она возникала на протяжении всей истории философии. Но можно выделить два переломных момента. Молодой немецкий философ Маркус Габриэль в своих работах о проблеме мира, главной и наиболее доступной из которых является «Почему мир не существует?» (Warum es die Welt nicht gibt, 2013), указывает в качестве таковых проекты Декарта и Канта.
Рассматривая проблему внешнего мира, Декарт исходит из факта когнитивной конечности, то есть того, что мы способны ошибаться, вынося суждения об объектах. Эта позиция уже предполагает специальный характер отношений между объектами и нашим мышлением. С одной стороны, объекты понимаются как то, относительно чего можно совершить ошибку. С другой — эту возможность совершить ошибку Декарт объясняет, исходя из коренного различия между объектом и мышлением об этом объекте. Согласно Декарту, объект независим от содержания нашего представления о нем. Он стабильно присутствует как некоторое х, относительно которого мы судим, что оно такое-то и такое-то. Но нам важна не истинность или ложность метафизических взглядов Декарта, а то, каким образом они приводят к концепции внешнего мира. Если объекты — это независимые сущности, пребывающие «где-то там» и доступные мышлению, закономерно представить тотальное вместилище всех этих объектов — это и есть внешний мир.
Следующий шаг делает Кант. Размышляя, конечен ли мир или бесконечен, он приходит к выводу, согласно которому обе позиции одинаково убедительны и неубедительны. Поскольку можно предоставить доказательства и против того, что мир конечен, и против того, что он бесконечен, выход следует искать в иной плоскости. И Кант вынужден сделать не что иное, как отрицать само существование мира. Во всяком случае — мира, мыслимого как тотальность всех объектов: мир «не существует ни как само по себе бесконечное целое, ни как само по себе конечное целое». Он не имеет автономного существования и функционирует лишь в качестве идеала, к которому стремится человеческое познание. Короче говоря, такой вещи, как мир, просто нет. Это соответствует нашему эксперименту с миром червяка Спинозы (хотя, если говорить строго, мы задействовали только логический аргумент, а Кант использует метафизический): и там, и там мы упираемся в противоречие. Но какие выводы следует извлечь из этого?
Мир и война
В недавно опубликованной на русском книге «Век» французский философ Ален Бадью описывает два подхода, избегающих понятия «целого», «всеобщей полноты», или, в нашей терминологии, «мира». Отношения между ними напряженные и тянутся сквозь всю историю мысли — Бадью даже характеризует их как войну. Речь о противостоянии интерпретации и формализации. Позиция сторон в этой войне выражается в следующем.
Интерпретационный подход полагает, что неполнота, с которой мы сталкиваемся в описаниях мира, указывает на какой-то остаток, не поддающийся формализации. Да, мы пытались разработать формальное понятие мира, но безуспешно — такое понятие приводит лишь к противоречиям и собственной невозможности. Однако это указывает на то, что существует нечто, которое нельзя представить формально, зато можно (и нужно) интерпретировать. Интерпретация делает изначально закрытый, непрозрачный компонент открытым для смысла.
Отсюда два радикальных следствия, отличающих этот подход от второго: во-первых, вопрос о смысле заменяет традиционное место универсальной истины. Если раньше философия искала то, что истинно для всех людей — независимо от культурных, социальных, религиозных и любых других различий, — то теперь главное место отводится смыслам, рождающимся в контексте этих различий. Во-вторых, единственным носителем смысла признается язык, в области которого разворачиваются все локальные бои философии. Этот аспект подкрепляет первый: языков и способов применения языка много — например, мы запросто отличаем различные культурные, религиозные, политические «языковые игры». А поскольку языковых игр много, то существует множество сфер производства смыслов, каждый из которых «истинен», но частично, фрагментарно — не для всех и всегда, но для некоторых и в определенное время. Философам остается либо бесконечно описывать различия языковых игр и смыслов, отказавшись от идеи единой истины, либо признать какой-то из языков самым главным и основным.
Среди философских направлений XIX-XX веков к интерпретационному относится герменевтика с ее понятием герменевтического круга (целое можно понять исходя из частей, но для понимания той или иной части необходимо уже иметь представление о целом) и деконструкция, которая дает голос позициям, насильственно исключенным тем или иным смыслопорождающим текстом. Менее очевидный пример — глава «Акосмизм Канта» в работе «Щекотливый субъект» Славоя Жижека. Рассматривая проблему мира, с которой столкнулся Кант, он предлагает ее прочтение через призму проблемы субъективности: «Единственный способ действительно объяснить статус (само)сознания состоит в утверждении онтологической неполноты самой „реальности”, то есть „реальность” существует лишь постольку, поскольку существует онтологический разрыв, трещина в самой ее глубине — травматический избыток, инородное тело, которое не может быть в нее интегрировано». Именно благодаря интерпретационной практике психоанализа мы получаем доступ к этому избытку — субъективности.
Формализационный подход извлекает совершенно иной урок из проблемы мира. Принимая неполноту всякого теоретического построения, он признает возможность множества формализаций, выходящих за пределы частных смысловых сфер. Наличие некоторых истин о мире говорит только о том, что существуют другие истины, которые пока недоступны (и, возможно, не будут доступны никогда). Несмотря на то, что их полный комплект нам не получить, истины — не только смыслы! — существуют. Отсюда следует отказ от господства языка и интерпретации в философии и требование построения новых логик, иной аксиоматики и других попыток формализации. К этому мнению присоединяется сам Бадью, записавший в тот же лагерь Платона и Геделя: первый сблизил философию с математикой и установил ключевые для философии формальные разделения на бытие и явление, истину и мнение, а второй доказал формальное различие истины и доказуемости. (Сюда же можно отнести Маркуса Габриэля и Квентина Мейясу).
Так где же все-таки червяк?
Итак, если мира нет, где же тогда находится червяк Спинозы? С одной стороны, ответить очень просто. Червяк точно не в мире. Просто потому, что мира нет. С другой, ответ усложняется тем, что мы не показали, а что же существует вместо него. Несуществование мира как тотальности всех объектов не означает, что ничего не существует. Критическое предприятие по устранению мира упирается в необходимость прояснения того, что же все-таки существует, — учитывая, что мы больше не можем ссылаться на какую-либо единую тотальность всего. С этой точки зрения на провал обречены любые взгляды, пытающиеся выделить какую-то область в качестве тотальной. Скажем, поверхностные естественнонаучные рассуждения, принимающие за все, что существует, множество физических объектов или атомов. Это — тот же мир, что и мир червяка Спинозы, который столкнется с теми же проблемами, да и с огромным количеством других.
Что касается червяка, я предложу следующий ответ — для нынешней философии не самый популярный, но и не самый оригинальный. Во-первых, червяк находится в крови человека. Во-вторых, в самом человеке. В-третьих, на нашей планете. В-четвертых, в тексте Спинозы. В-пятых, в этом тексте. В-шестых, в учебнике по гельминтологии. И далее: в-седьмых, в-восьмых, в-девятых… В общем, он находится много где и, возможно, бесконечно много где. Но только не в мире. Любая попытка ограничить это «много где» одним или несколькими «где» должна ввести критерий для такого ограничения. Обычно им служило общее утверждение в духе: «Мир — это все, что имеет место», «Мир — это совокупность физических объектов», «Мир — это множество всех фактов», «Мир — это все мысли о мире», etc. Но мир в этом смысле невозможен. Так что вводящему такое ограничение придется найти основание для него, не опирающееся на понятие единой области всего-всего, что есть. Возможно, такое основание есть. Возможно, его нет.
Червяк, впрочем, может спать спокойно. Его существованию несуществование мира уж точно не угрожает.