Черные пятна квебраплятоса

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

Когда, омыт, оплакан и закапан,
Мир ясен — весь в одной повисшей капле,
Когда доносится горячий запах
Цветов, что прежде никогда не пахли.

Илья Эренбург

Спешу сообщить, что, подхватив какую-то заразу в Лондоне и утратив чувство обоняния, я вынужден был отменить поездку на славистский конгресс в Париж и занялся в тоске по культуре перечтением «Необычайных похождений Хулио Хуренито и его учеников» Ильи Эренбурга (1921-1922), начинающихся в парижской «Ротонде» на бульваре Монпарнас. Заряженный на ностальгическое восприятие утраченного Парижа, я сразу же обратил внимание на два экзотических слова в начале романа, произнесение которых показалось мне тем самым «шикарным» «праздником носоглотки», о котором некогда писал Иосиф Бродский (помните: «В Париже, ночью, в ресторане...»?).

Первое — ГУАНАХУАТО, где родился Великий Провокатор. В сочетании с именем и фамилией героя этот реальный топоним звучит провокационно непристойно. Но для автора первичны, конечно, биографическая (родина прототипа главного героя романа — мексиканского художника-революционера Диего Риверы) и политическая коннотации названия этого известного золотыми приисками городка — исторического центра кровавого мексиканского повстанческого движения. «Вожак фанатизированных масс, священник Дионисио Идальго, — читаем в третьем томе „Истории человечества“ Гельмонта [1904], — при помощи быстро собранного войска приблизительно в 100,000 человек напал на города Гуанахуато, Вальядолид и Гуадалахару и ограбил их; но, несмотря на превосходство сил, он вынужден был отступить от столицы, единодушно защищаемой испанцами и креолами» (с. 491).

Второе замечательное слово, попавшееся мне на глаза, — «КВЕБРАПЛЯТОС», в русской литературе упоминается только в этом романе. В воображаемом мексиканском пейзаже Эренбурга эта штука растет в Гуанахуато, куда мечтает когда-нибудь совершить паломничество адепт Учителя: «Я люблю городок на холме, с домами, встающими уступами, суровый и голый, испещренный лишь кактусами и черными пятнами „квебраплятос“».

Это экзотическое слово, показавшееся мне сперва смачным ругательством в пандан Хулио-Хуренито-Гуанахуато, реальный Илья Эренбург, возможно, услышал от самого Риверы, рассказывавшего ему о своем детстве. Писатель мог быть знаком и с пейзажами художника, изображавшими его родину.

На самом деле queibra platos (или quabra platos) — это такой благоуханный голубенький типа фиолетового цветок (бывает и другая расцветка, но черного «квеброплятоса» нет в природе). Ривера также вполне мог рассказать российскому другу о том, что цветочек этот в Мексике национальный, галлюциногенный и еще ацтеками использовавшийся в шаманских ритуалах вызова духов (его иногда идентифицируют с цветком tlitlitzin — «небесная синева») и изменения сознания.

Нам он известен под именем ипомея трехцветная, «утреннее сияние» (совсем недавно в России это популярное декоративное дачное растение запретили как психотропное, и теперь выращивание от десяти до 100 кустов цветка классифицируется как преступление в крупном размере, а более 100 кустов — в особо крупном размере; как дело обстоит у нас в Нью-Джерси — не знаю; не сажал и не нюхал). Одним словом, Эренбург воспевает в житии Хулио Хуренито из далекой Гуанахуато (sic!) визионерскую травку с революционно-анархистскими ассоциациями.

Забавно, что в начале романа Хуренито является галлюцинирующему Эренбургу в образе черта с рогами и хвостом. Конечно, иронико-реалистическим объяснением этого видения является то, что русский интеллигентный рассказчик с нервическим расстройством допился абсента до чертиков Достоевского. Но, может быть, дело тут не только в нервах, мистицизме и абсенте, но и — на ассоциативно-символическом, так сказать, уровне — в ацтекском цветочке, пудрившем мозги мексиканским повстанцам, тем самым близким Хуренито «простодушным мятежникам» Сапаты, которые, по словам Эренбурга, ненавидели «городскую культуру, машины сахарных заводов, паровозы, людей, несущих смерть, деньги и сифилис».

На первый взгляд, описание «черных пятен» ипомеи в житии Хуренито может показаться чем-то вроде «развесистой клюквы» или претенциозного экзотического ландшафта Тургенева, спародированного в «Бесах» Достоевского: «Тут непременно кругом растет дрок (непременно дрок или какая-нибудь такая трава, о которой надобно справляться в ботанике). При этом на небе непременно какой-то фиолетовый оттенок, которого, конечно, никто никогда не примечал из смертных, т. е. все видели, но не умели приметить, а „вот, дескать, я поглядел и описываю вам, дуракам, как самую обыкновенную вещь“. Дерево, под которым уселась интересная пара, непременно какого-нибудь оранжевого цвета» и т. д. Но, скорее всего, черным этот цвет завета у Эренбурга вышел не из-за невежества или ошибки памяти, а назло романтическому die Blaue Blume и по логике провокативной загадки о зеленой селедке: ведь это же черт, точнее анархист-провокатор, является повествователю в образе курящего трубку в парижском кафе Учителя, народившегося тридцать лет назад среди таких «цветов зла».

К слову, в эпоху Бодлера под fleurs du mal обычно подразумевали маки и опиум. Соблазнительно предположить, что в XX веке ориентальные галлюциногенные растения, ведущие к романтическим мечтаниям и бегству от жизни в воображение, сменяются психоделическими цветами, ассоциирующимися с удивительной страной в Центральной Америке, где десять лет, не утихая, шла жестокая и беспощадная революция. Можно сказать, что место опиума для поэтов-символистов заменяют в житии Хуренито «черные пятна квебраплятос». Сам же летописец деяний Великого Провокатора, представленных свету в год окончания Мексиканской революции и Гражданской войны в Советской России, высаживает в начале романа целую грядку из экзотических латиноамериканских имен, ассоциирующихся для него с раем анархического воображения:

С глубоким уважением я повторяю имена людей, которых Хуренито знал в дни своей юности: президента Обрегона [Álvaro Obregón. — В. Щ.], выдающегося инженера Паники [Paniqui? мексиканского Робин Гуда Панчо Вилья? — В. Щ.], художника Диего Риверу, поэта Моралеса и философа Вескуселоса [José Vasconcelos. — В. Щ.]. Если эта книга дойдет до них, пусть они с доверием примут слова уважения и признательности. И если кто-либо из прочитавших мою книгу познает счастье увидеть наяву Гуанахуату, пусть он за меня поцелует ее угрюмую, раскаленную, благословенную землю.

Хулио Хуренито, как известно читателям сатирического романа, умер в советском «маленьком грязном Конотопе» 12 марта 1921 года, в 8 часов 20 минут пополудни, от руки бандита, польстившегося, как Учитель и предвидел, на его новые сапоги. Насколько нам известно, сам Эренбург так и не побывал на родине Диего Риверы (в Конотопе, полагают, бывал и в 1947 году включил в состав «Черной книги» воспоминания М. Ю. Кофмана о конотопском лагере — одном из свидетельств пророчества Хуренито о Холокосте: «Я вижу стариков и женщин, истязаемых в Конотопе»). Но призыв рассказчика его романа посетить родину Хуренито «услышал» почти сто лет спустя знаменитый английский режиссер Питер Гринуэй, отправивший в этот город в 1931 году поклонника мексиканской культуры советского режиссера Сергея Эйзенштейна (который там, насколько мы знаем, ни разу не был). Главный герой фильма «Eisenstein in Guanajuato» (2015) переживает в этом городе, согласно Гринуэю, откровение первой любви (в фильме анимированы эротические рисунки самого Эйзенштейна). Как говорится в русской рекламной аннотации фильма: «Гуляя среди пестрящих всеми цветами радуги домов, Эйзенштейн в течение этих невероятных дней открывает для себя рай на Земле, а также получает весьма впечатляющее представление о том, как мексиканцы на самом деле видят смерть».

Наверное, я преувеличиваю значимость благоуханного мексиканского цветка (не мексиканской темы!) в романе Эренбурга. Наверное, для вывода о том, что именно это растение воспринималось писателем как народно-анархический аналог цветка зла, нужно больше данных. Но, уверяю вас, что теперь и я и вы будем смотреть на этот звучный ботанический термин, извлеченный из жития непримиримого борца с протухшей (к слову, тема вони в романе занимает особое место) цивилизацией, под новым углом зрения, предложенном в настоящем «свободном комментарии». «Когда весь сад давно обследован, — говорил Учитель Хуренито из Гуанахуато, которую, как Париж, нужно увидеть и умереть, — тщетно ходить по дорожкам с глубокомысленным видом и ботаническим атласом. Только резвясь, прыгая без толку по клумбам, думая о недополученном поцелуе или о сливочном креме, можно случайно наткнуться на еще неизвестный цветок» (с. 239).

Одним словом, друзья Хуренито и Риверы, нюхайте всем телом, всем сердцем, всем сознанием воображаемый одор дерзкого всеобщего отрицания столетней выдержки! Ибо, скучно жить на этом свете без обоняния, товарищи. Физического, исторического и — самого моего любимого — филологического.

КВЕБРАБЛЯТОС ГУАНАХУАТО ХУЛИО ХУ!..