Революции без дисциплинированного авангарда
— В российской журналистике вопросы о творческих планах принято задавать в конце интервью, поэтому давайте с конца и начнем. Могут ли происходящие сейчас в мире события стать поводом для незамедлительного написания новой книги о революции или даже для создания новой теории, объясняющей динамику революционных событий? Сейчас складывается впечатление, что поднимается волна глобального протеста, сопоставимая по масштабу с событиями 1789, 1848, 1917 и 1968 годов. Что современная теория революций может об этом сказать?
— Я бы повременил с еще одной книгой о революциях, поскольку мы находимся пока только в середине большой глобальной волны протестов, пики которой приходятся на 2010–2011 и 2018–2020 годы. Сложно сказать, смогут ли эти события остановить поднимающуюся волну этнонационалистсткого популизма (в Великобритании, США, Бразилии, Венгрии, Польше, России, Индии, Турции, Египте, на Филиппинах) или, наоборот, усилят ее. Крупные протесты в Гонконге, Судане, Алжире, Армении, Боливии, Ливане и Белоруссии принесли пока мало существенных политических и социальных изменений.
Исходя из этого, я выделил бы две новые книги по теории революций, которые значительно продвинули ее вперед — прошлогоднюю «Анатомию революции» Джорджа Лоусона из Австралийского национального университета и «Город как преимущество в революции» Марка Бейссинджера из Принстонского университета, которая выйдет в следующем году. Обе работы исходят из того, что природа революций изменилась, и теперь они приобретают формы ненасильственных городских революций, как это случилось в Украине, а теперь происходит в Белоруссии.
В менее развитых странах, таких как Ливия, Сирия, Йемен или Афганистан, по-прежнему происходят насильственные гражданские революционные войны, однако в большинстве стран со средним уровнем доходов революция чаще принимает форму масштабных городских протестов против коррумпированных и полуавтократических режимов, целью которых является повышение подотчетности власти и появление политического выбора. Они менее насильственны и менее радикальны, чем великие социальные революции прошлого, но в то же время менее решительны и не столь устойчивы в своем политическом воздействии.
Подобные революции обычно происходят без дисциплинированных авангардных партий и насильственных чисток провластных элит и институтов, поэтому в процессе перехода к новому порядку протестным лидерам приходится бороться за власть в рамках некой скорректированной разновидности уже существующих государственных институтов, подконтрольных прежним элитам. Кроме того, подобные революции намного больше зависят от международной ситуации, отчасти в силу их менее радикального характера. Ранее США обладали доминирующим влиянием на международной арене и активно поддерживали демократические изменения в других странах, поэтому казалось, что у подобных революций больше шансов, но теперь, когда влияние Америки существенно уменьшилось, есть ощущение, что такие революции будут чаще заканчиваться ничем.
Джек Голдстоун
Я написал о воздействии на революции новых демографических реалий. Первоначальный вариант моей теории, разработанной для раннесовременного мира, акцентировал то, как неуклонный рост населения в аграрных странах приводил к радикальным революциям молодежи. Это по-прежнему происходит в быстрорастущих аграрных странах, главным образом в Африке южнее Сахары, а также в Йемене и Афганистане. Однако в более урбанизированных странах со средним и выше среднего уровнем дохода, а также стареющим населением развивается сильная тенденция к возникновению конституционно-демократических режимов — это происходит более чем в 90 % стран с медианным возрастом населения 33 года и старше. Поэтому первыми кандидатами на городские «цветные революции», которые приведут к смене политических режимов, являются страны с аномально высокой долей пожилого населения, которые все еще являются автократиями — Белоруссия, Куба, Китай, Россия, Таиланд (до 2018 года к ним относилась Армения). Когда другие страны будут сталкиваться с замедлением демографического роста и старением населения, также последуют революции.
Глобальные демографические изменения запустят еще два важных политических тренда. В стареющих индустриальных экономиках замедление роста населения замедлит экономический рост и снизит долю коренного населения в сравнении с долей иммигрантов. В то же время стремительный рост населения, климатические изменения и политические конфликты продолжат стимулировать иммиграционный приток в стареющие индустриальные экономики. Вместе эти тренды усугубляют поворот в сторону националистических, популистских режимов, основанных на антииммигрантских и традиционалистских идеях, продвигающих необходимость власти «твердой руки». Столкновение реакционной тенденции с демократической порождает крайнюю политическую поляризацию сторон в зрелых индустриальных обществах, которая также может привести к масштабным политическим протестам. Я опасаюсь, что предстоящие в ноябре президентские выборы в США приведут к масштабным политическим протестам, поскольку оба лагеря в случае поражения могут счесть результаты выборов нелегитимными.
— Когда вы впервые приезжали в Россию в сентябре 2009 года на конференцию «Возвращение политэкономии», современные теории революций в нашей стране были известны лишь немногим специалистам, во многом потому что не было переводов основных работ. За это время ситуация существенно изменилась — вышло несколько основополагающих текстов по этой теме, включая вашу книгу «Революции: Очень краткое введение», «Государства и социальные революции» Теды Скочпол, «Макроистория» Рэндалла Коллинза, «От мобилизации к революции» Чарльза Тилли и ряд других. Какие из этих книг, написанных три-четыре десятилетия назад, выдержали испытание временем? Скажем, Ричард Лахман в недавнем нашем с ним интервью весьма критически высказался о подходе, представленном в книге Теды Скочпол, вышедшей на русском три года назад. Так, он говорит, что Скочпол анализирует причины Великой французской революции, а не саму революцию, поэтому куда более ценной является книга Александра Маркоффа «Отмена феодализма», которая пока не переведена на русский. В общем, насколько мы отстаем в рецепции актуальных для англо-американской науки теорий революций?
— Я согласен с Лахманом. В книге «Революция и восстание в раннесовременном мире», посвященной исследованию Французской революции, я в значительной степени опираюсь на исследования Маркоффа. Но в книге Скочпол очень хорошо показана роль крестьянства в социальных революциях, а также то, почему баталии вокруг государственных финансов оказались не менее важными причинами революции, чем классовая борьба. Однако роль городских рабочих и промышленных забастовок действительно проработаны у Скочпол довольно слабо, хотя они играли важную роль в событиях во Франции в 1789 году, в России в 1905-м и 1917 году и в Китае в 1910 году. Несомненно, городские рабочие и забастовки до сих пор принципиально важные действующие силы, от Египта в 2011 году до Белоруссии сейчас. Наконец, у Скочпол слишком много детерминизма в осмыслении результатов революций — класс, который возглавляет революцию, оформляет послереволюционное общество: именно так Франция стала примером буржуазного капитализма, Россия — промышленного социализма, а Китай — крестьянского социализма. Это слишком простые и слишком негибкие выводы.
Картина Жака Луи Давида «Клятва в зале для игры в мяч»
Если говорить о том, какие книги сегодня наиболее актуальны для понимания последних революций, то моя работа 2014 года «Революции: очень краткое введение» может служить хорошим введением в тему. Но если вас интересуют фундаментальные исследования, то обратитесь к моей книге «Революция и восстание» 2016 года издания, а также к книге Эрика Зельбина «Революция, восстание и сопротивление», посвященной культурным нарративам и их мобилизационной роли. Заслуживают внимания академические статьи о всемирных революциях Колина Бека из Университета Помоны, статьи Даниэля Риттера из Стокгольмского университета, а также работы упомянутых Лоусона и Бейссинджера. Во всех этих текстах говорится о процессах, посредством которых разворачиваются революции, о значимости непредвиденных обстоятельств и о меняющихся взаимоотношениях между революциями в пространстве и времени.
В следующем году в издательстве Springer выйдет большая работа о революционных волнах XXI века, которую я редактирую вместе с коллегами в Москве. В ней будут представлены многие российские и западные исследователи, а в ее центре будет отличие новой глобальной волны революций от всех прежних.
Идеи Ленина бессмертны. И Троцкого тоже
— Насколько полно на сегодняшний день реализована программа тех исследователей революции, которые вышли на сцену в 1970–1980-е годы (в одной из своих статей вы называли их четвертым поколением теоретиков революций)? Какие аспекты революций в современном мире по-прежнему не изучены подробно?
Четвертое поколение теорий революции призывало уделять больше внимания культурным аспектам революций, непредвиденным событиям, лидерству и мобилизации (в результате чего началось изучение пересечения революций и общественных движений), а также глобальных паттернов — того, что Лоусон назвал «новой глобальной исторической социологией». Все вышеперечисленные работы стали шагом вперед в реализации этой исследовательской программы, а за последние пять лет в исследованиях революций был достигнут огромный прогресс. Ученых подталкивали сами события, происходящие в мире — волны революций в арабском мире, «цветные» революции в Европе и Центральной Азии, всплеск популизма и протестов, а также глобальный размах нынешних протестов. Все это заставило исследователей взглянуть на происходящее свежим взглядом: мы больше не живем в мире, где направление политическим кризисам задают крупные крестьянские революции, такие как французская, русская и китайская, — или партизанские войны, как на Кубе и во Вьетнаме.
На мой взгляд, самой перспективной темой для исследования сейчас являются взаимоотношения между исламом и революцией. Уже есть великолепные исследования арабских восстаний 2010–2011 годов, но они выполнены главным образом специалистами по арабскому миру. Вспыхнувший радикальный ислам — от нигерийской группировки «Боко Харам» до ИГИЛ [организации, запрещенные в РФ] — еще не рассматривался в качестве глобального революционного движения. Два главных вызова западной идее либеральной конституционной демократии в ближайшие два-три десятилетия будут исходить от традиционалистского популизма и радикального ислама. При этом так называемая китайская модель (государственный социализм Си Цзиньпина с китайскими особенностями) слишком технократична и слишком укоренена в конфуцианских идеях покорности морализирующему автократичному центру, чтобы обрести широкую привлекательность в качестве одной из глобальных альтернатив.
— Как вы оцениваете российский вклад в нынешнее состояние теории революций? Мы в России по-прежнему нередко рассматриваем любую революционную ситуацию с помощью ленинской формулировки «верхи не могут — низы не хотят» — насколько она сохраняет ценность для теоретического осмысления революций? Можно вспомнить и «Преданную революцию» Троцкого, у которого по-прежнему немало ценителей в России и других странах.
— Ленин и Троцкий остаются двумя наиболее значимыми теоретиками революций — обоих по-прежнему широко изучают на Западе (включая мои собственные курсы о революциях). Идея Троцкого о «двоевластии» получила дальнейшее развитие у Чарльза Тилли и до сих пор регулярно обсуждается при описании революций. Кроме того, набирают вес современные российские исследования революций — я уже говорил о нашей совместной работе, и я счастлив, что как один из редакторов смогу представить на западе ряд последних российских исследований, посвященных революциям. Хотел бы особо отметить таких ученых, как Андрей Коротаев, Юлия Зинкина и Леонид Гринин, которые пишут превосходные работы, а также привлекли для нашего сборника много других сильных молодых российских авторов. Ваши соотечественники вполне способны внести свой уникальный и ценный вклад в эту область.
Во-первых, для них характерна естественная склонность к разработке «гранд-теории», когда в качестве предмета изучения берется вековая история революций, а не отдельные примеры из определенного периода или региона, при этом внимание уделяется глобальному и историческому контексту. Такой стиль теоретизирования восходит к Питириму Сорокину и его «Социологии революций». Помимо работ Коротаева, Зинкиной и Гринина, использующих подобный подход, необходимо упомянуть Петра Турчина, работающего в Университете Коннектикута, и Сергея Нефедова из Екатеринбургского университета — их книга «Вековые циклы» дает панораму революций и революционных кризисов во всемирной истории.
Во-вторых, у российских исследователей есть уникальные интуиции относительно последних событий на Украине, в Армении, Афганистане и в арабском мире — некоторые из них будут представлены на страницах нашей будущей книги. Не сомневаюсь, что в предстоящие десятилетия российские ученые проделают значимую работу по новой интерпретации истории революций в России — от восстания Пугачева и событий 1905 и 1917 годов до перехода от СССР к нынешней конфигурации государств в Восточной Европе и северной части Центральной Азии.
— А что вы можете сказать о сегодняшнем состоянии французской традиции анализа революций? В России большим авторитетом пользуется классическая работа Алексиса де Токвиля «Старый порядок и Революция», хорошо изданы историки ХХ века, писавшие о Великой французской революции, но сложно припомнить каких-то значимых французских исследователей революций, чьи книги выходили в последние годы.
— За исключением превосходной работы Оливье Руа о политике в исламском мире («Провал политического ислама»), я не слишком разбираюсь в новейших французских исследованиях. У французов и в целом западных исследователей Великой французской революции долгое время было преимущество — их кейс был центральным в этом поле исследований. Но в последние годы это преимущество превратилось в нечто противоположное, поскольку сам характер революций, как я уже говорил, существенно изменился. Кстати, ряд наиболее интересных работ, принадлежащих исследователям Великой французской революции, выполнен теми из них, кто обратил внимание на Гаити. За последние годы появилось много исследований Гаитянской революции (например, Филиппа Жерара и Джереми Попкина), которые продемонстрировали огромное влияние этого события на политику в Европе и Латинской Америке, а также на политику США вплоть до Гражданской войны. Этот пример демонстрирует, каким образом «маленькое» событие может вызвать громадный резонанс.
Демократия после американской гегемонии: между популизмом и модернизмом
— Великая французская революция имела решающее значение для ускорения процесса социальной модернизации, и сегодняшняя волна протестов во многом движима именно ценностями Модерна, прежде всего стремлением к свободе, переменам и развитию. Можно ли поэтому утверждать, что сегодня появилась возможность выйти из постмодернистского тупика? Или это движение к обществу все большего неравенства наподобие «общества 20/80», окончательное наступление которого, комментируя социальные последствия пандемии коронавируса, предрекала Теда Скочпол?
— Очень вероятно, что верно и то, и другое. После падения коммунизма глобальное распространение капитализма привело к распределению ресурсов по схеме «общества 20/80», то есть к беспрецедентному соотношению нищеты и богатства. В США сейчас наблюдается странный парадокс. С одной стороны, фондовый рынок устанавливает исторические рекорды, продажи жилья растут, доходы верхней трети работников уже почти восстановились до уровня перед пандемией. С другой стороны, порядка 30 миллионов работников (23 % рабочей силы) нетрудоустроены и зависят от государственной поддержки — и едва ли это скоро закончится. Эти миллионы рискуют лишиться услуг здравоохранения, своих домов и оказаться в крайней бедности.
На протяжении всей истории богатые то оказывались под натиском альянса между бедными и средним классом, стремящимся к более справедливому распределению богатства, то перетягивали средний класс на свою сторону, предостерегая его, что бедные лишат безопасности и доходов даже средние слои. Из-за пандемии коронавируса все больше людей оказываются на границе между средним классом и бедностью, и остается лишь ждать, приведет ли это к тому, что богатые представят более убедительные аргументы и получат поддержку среднего класса — или же они потерпят поражение.
Именно этот вопрос находится в центре предстоящих выборов в США: президент Трамп утверждает, что, если демократы выиграют, они уничтожат экономику, сокрушат фондовый рынок, увеличат налоги и прольют дождь социальных благ на тех, кто их не заслужил (на бедных, представителей меньшинств, мигрантов). Напротив, Джо Байден и демократы утверждают, что Трамп использует свою власть только для поддержки богатых, а от более равномерного распределения благоприятных возможностей и ресурсов выиграет каждый американец. Какая из этих точек зрения возобладает в США, мы увидим в ноябре — и то же самое будет понятно по предстоящим выборам или массовым протестам, как сейчас в Белоруссии.
Что касается модернизации, то предпосылки нынешней ситуации появляются после окончания холодной войны, во время которой на Западе считалось необходимым сдерживать капиталистическое накопление богатства для конкуренции с претензиями социалистических стран на создание государств рабочих. Высокие налоги на доходы и богатство, щедрые программы государственного образования, государственного здравоохранения, парки и рекреация, пенсии — все это способствовало созданию нового процветающего среднего класса и ограничивало неравенство. Однако после краха коммунизма триумф Запада уже ничего не сдерживало, и бизнес-сообщество в сотрудничестве с интеллектуалами и властью сформировало общество, в котором поощрялся деловой успех, а государственные программы ограничивались. И хотя более образованные и успешные процветали, множество людей оставалось на обочине, поскольку для трудящихся с низкими и средними доходами доступ к жилью, образованию, гарантированным пенсиям и рабочим местам в городской экономике и экономике знаний существенно усложнился. Рост неравенства и напряжения подрывал семейную жизнь и вел к наркотикам и отчаянию — в Великобритании и США ожидаемая продолжительность жизни в конце 2010-х годов неожиданно сократилась. Это привело к запросу на большую справедливость и большее равенство, который может питать как консервативный популизм, по своей природе агрессивно националистический и ограничительный, так и передовой модернизм, предлагающий больше возможностей и свободы для самых разных людей. Я уверен, что мы действительно идем ко второму сценарию, но сначала нам нужно совладать с первым.
— А какую угрозу для успеха демократизации как нормального процесса развития современных обществ представляют собой гегемонистские устремления США? Выше вы отмечали значимость американского фактора в успехе или поражении той или иной революции, но это обстоятельство совершенно логичным образом порождает ответные действия многих государств, прилагающих значительные усилия для борьбы с угрозами «цветных революций». Вследствие этого любая реальная оппозиция существующим режимам оказывается под подозрением, а демократия начинает восприниматься как нечто навязанное извне. Нет ли здесь явного противоречия?
— Давайте уточним: США не вмешивались в ход нынешней волны протестов, и такая же ситуация была уже на протяжении нескольких лет. Говоря о том, что США были доминирующей державой и активно поддерживали демократизацию, я имел в виду следующее: начиная с 1989 года (революции в Восточной Европе) и вплоть до 1986 года (революция на Филиппинах) США оказывали очень большую поддержку зарубежным движениям за демократизацию. До 2003 года усилия по продвижению демократии предпринимались в России, Ираке, Афганистане и других странах. Однако после Ирака и Афганистана подобные усилия показали свою неэффективность, и США перестали действовать таким образом. Даже в Ливии, несмотря на то, что НАТО во главе с США предприняло попытку предотвратить бойню в Бенгази, американцы отступили и не предпринимали каких-либо усилий по формированию нового режима.
Одним словом, я бы сказал, что у США больше нет гегемонистских амбиций. Америка выводит свои вооруженные силы отовсюду, где они были задействованы, а «продвижение демократии» сейчас является скорее неким реликтом первых лет после завершения холодной войны, от которого отказались главным образом после неудач в Ираке и Афганистане.
В нынешней волне городских протестов, когда протестующие требуют от властей ответственности или демократии, это является реакцией на проблемы коррупции или неэффективность работы правительства. Поэтому для США восстание в Киеве в 2014 году, равно как и нынешние протесты в Белоруссии, были полной неожиданностью. Если и есть какая-то модель для таких протестов в Восточной Европе, то это Сербия 2000 года с ее движением «Отпор». А позиция Госдепартамента США теперь обычно сводится к утверждению права разных стран выстраивать собственную политику, свободную от внешнего вмешательства, будь то Украина, Белоруссия, Грузия и т. д.
Белоруссия как новая норма революции
— Переходим к Белоруссии. Являются ли разворачивающиеся там события разновидностью постэлекторального протеста, свойственного странам с авторитарными режимами, или это начало распада государства Лукашенко? Видите ли вы признаки революционной ситуации?
— Без сомнений, происходящее в Белоруссии стало революционной ситуацией — это разновидность городских революций против коррупционных полуавторитарных режимов, которые исследует в своей новой книге Бейссинджер. В результате может произойти то, что Лоусон называет «договорной революцией»: Лукашенко проведет новые выборы или просто уйдет, позволив оппозиции сформировать новое правительство. Или же происходящее может завершиться российским вмешательством с целью защитить Лукашенко или заменить его кем-то, кто будет укреплять связи между Белоруссией и Россией.
Лукашенко обрек себя, сфабриковав результаты выборов. Если бы он проводил умеренную внешнюю политику, продолжая поддерживать сбалансированные отношения с Россией и Европой, и объявил о победе с небольшим перевесом (скажем, 55 %), он, вероятно, не столкнулся бы с таким широким протестом. Вместо этого, публично осудив российское вмешательство в политику Белоруссии до выборов, а также плохо справившись с вызовом коронавируса и в итоге провозгласив победу с нелепым перевесом, Лукашенко дал понять, что ему интересно лишь создание иллюзии собственного превосходства, а не рациональное управление белорусским государством и обществом. Белорусская милиция жестоко подавила первоначальные протесты, а мирные протестующие обнародовали свидетельства избиений и грубого обращение с гражданами. Сочетание сфабрикованной победы на выборах и жестокого подавления постэлекторальных протестов авторитарным лидером — это общая формула начала «цветных революций».
— Есть ощущение, что для распада неопатримониального и эксклюзивного режима в Белоруссии нет новых структурных предпосылок. Режим Лукашенко, конечно, испытывает финансовые проблемы, но, пока нет острого фискального кризиса, военного поражения или очевидного конфликта элит, демографическое давление в силу эмиграции белорусов из страны также отсутствует. Модель экономического развития, которая исключает широкие массы из распределения его плодов, все так же чревата недовольством и протестами, как и в 2006 и 2010 годах, когда власти удалось подавить протесты, но сейчас ситуацию усугубила эпидемия коронавируса. Насколько вероятно, что текущие постэлекторальные протесты должны окончиться иначе, чем раньше? Каков ваш общий прогноз?
— Новых структурных условий для революции действительно нет. Белоруссия — страна со средним уровнем доходов, с преобладанием взрослого и стареющего населения, возглавляемая коррупционным автократом, поэтому городская революция с целью установления более подотчетного правительства была в ней вероятна уже не один год. Коронавирус еще ярче продемонстрировал некомпетентность администрации Лукашенко, а его действия на прошедших выборах запустили фатальную цепь событий, о которой я уже говорил.
— Можно ли сказать, что насилие со стороны режима непреднамеренно усилило, а не подавило мобилизацию его противников? Что в этом отношении изменилось с 2006 года, когда после очередного избрания Лукашенко в стране также были серьезные протесты? Верно ли, что склонность белорусов к высокорисковому активизму возросла в результате последовательного участия в серии протестных акций с 2006 года?
Нет никаких сомнений, что чрезмерное насилие против протестующих усилило протест. Тот же механизм сработал в Гонконге до принятия Закона о национальной безопасности и в США после гибели Джорджа Флойда. Важно то, ожидается ли дальнейшее закручивание гаек со стороны сил безопасности. В Белоруссии, США и Гонконге протестующие явно ожидали смягчения действий полиции, и тот факт, что белорусский министр внутренних дел извинился за чрезмерное применение силы, демонстрирует, что они были правы. Напротив, в случае Гонконга осознание протестующими, что после принятия Закона о национальной безопасности им придется столкнуться с силами безопасности материкового Китая, вынудило их разойтись.
Важным элементом в случае Белоруссии стал национальный масштаб волны протеста. Начиная с украинских событий 2014 года до революции в Армении в 2018 году и недавней смены власти в Ливане и Алжире стало очевидно, что даже авторитарные режимы можно свергнуть путем продолжительных и крупномасштабных народных протестов. Таким образом, благоприятные условия для продолжающейся волны революционного протеста были созданы в том числе примерами других стран, оказавшимися перед глазами белорусов, а также уроками, извлеченными ими из более мелких столкновений с властями.
— Согласно вашей структурно-демографической и конъюнктурной теории революции, на первом этапе революционного процесса решающую роль играют структурные и демографические факторы — именно они приводят к падению режимов, а на двух последующих этапах (борьба за власть и реконструкция нового государства) решающий вклад вносят культурные и агентные факторы. Пока есть ощущение, что Белоруссия служит примером обратного: режим относительно стабилен (оставим в стороне его слабую легитимность, вокруг которой и развернулась борьба), но при этом человеческие действия и политическая культура оппозиции сыграли ключевую роль в мобилизации протестующих еще до того, как старый режим рухнул.
— Да, в предисловии к юбилейному 25-му переизданию книги, в которой представлена эта теория («Революция и восстание в раннесовременном мире: демографические изменения и распады государств в Англии, Франции, Турции и Китае, 1600–1850»), я писал, что сейчас добавил бы больше веса культурным факторам распада государства. Но в соответствии с новым демографическим подходом, согласно которому стареющие индустриальные общества под властью автократических режимов уязвимы для демократизирующих городских «цветных» революций, я бы не назвал Белоруссию слишком стабильной — напротив, она находится в нестабильном равновесии. Это означает, что любые крупные беспорядки могут спровоцировать движение к более «нормальным» условиям для зрелого индустриального общества, которое должно управляться демократически. Взаимоотношения между антикризисными мерами Лукашенко во время коронавируса, грубой фальсификацией результатов выборов и репрессиями в отношении протестующих подорвали это нестабильное равновесие и способствовали мобилизации для участия в «цветной» революции. Кстати, белорусские события я бы назвал «революцией флага» по белому с красной полоской знамени, используемому протестующими в качестве символа.
— Если режим Лукашенко падет, какие стороны примут участие в борьбе за власть — бизнес против рабочих, коалиция евроинтеграции против пророссийской коалиции? Создается впечатление, что белорусское движение за честные выборы внутренне слабоинтегрированно и неоднородно в отношении идентичностей и интересов, а также социального и географического дистанцирования. В случае ухода Лукашенко Белоруссия может оказаться похожей на Францию 1848 года, описанную Марксом в его «18-м брюмера», не находите? Как вы оцениваете вероятность военного «вето-переворота» в Беларуси?
— Как я уже отметил выше, основной характеристикой «цветных» революций является их незавершенность, неполнота последующих социальных и политических изменений, поскольку они оставляют существующие государственные институты и элиты в основном нетронутыми. В моем «Очень кратком введении», а также в новой книге Бейссинджера, фрагментарность и неоднородность революционной коалиции подробно описаны в качестве нормальной характеристики подобных событий. Поэтому параллели следует проводить скорее не с Францией в 1848 году, а с Украиной в 2014-м, с Сербией после Милошевича или с Филиппинами после 1996 года. Вероятно, в итоге будет иметь место подвижный состав коалиций, включающих выходцев из старой элиты, которые пытаются удержать часть власти, и новичков-реформаторов, которые пытаются создать более подотчетные и эгалитарные институты.
Однако пока рано говорить о будущих сценариях, поскольку неизвестно, какими будут обстоятельства ухода Лукашенко. Уход, управляемый Россией, которая поставит на его место новую правящую клику, приведет к результату, полностью отличающемуся от стремительного и внезапного ухода с последующим триумфальным установлением власти оппозиции. Пока остается только ждать и наблюдать. В любом случае радикальный, насильственный исход крайне маловероятен.