Патология стала феноменом культуры. Вы посмотрите в книжном — «Дневник шизофренички», «Дневник анорексички». «Дневник Нижинского» еще, мы нарушения сознания по нему изучаем. На занятиях по клинической психологии анализируем литературные произведения. Это не я придумала — так давно работают. Особенно на первых курсах, потому что к больным студенты еще не ходят, а примеры нужно найти. Задаем студентам на дом прочитать книгу, и через две недели они делают доклад: «за» и «против». Разбираем, устраиваем дискуссии на лекциях и семинарах.
Для нас, клинических психологов, интересен человек в кризисных обстоятельствах, а все произведения искусства как раз на этом и построены. Контрапункты должны быть, конфликт. Описывать нормального человека неинтересно. Ну что, у него обычная жизнь… Вы же не сможете найти ни одного романа, ни одного гениального произведения про счастливую любовь. Только «Старосветские помещики» Гоголя. Больше нет. Потому что нечего там описывать, это же скучно все, на четвертой странице неинтересно читать. Снимите фильм о счастливой семье — кто на него пойдет?
Я специалист по детской психиатрии, по девиациям, по психологии аномального развития. В курсе «Клиническая психология детства» я разбираю на литературных моделях депрессию, аутизм, умственную отсталость. «Цветы для Элджернона» мы берем. И «Одиночество простых чисел» Паоло Джордано: там главные герои — шизоид и анорексичка. Обсуждаем, что привело к особому развитию, к депрессивному состоянию героя: семейный фактор или уже человек родился такой. У Каррера «Зимний лагерь» про взросление замечательный, там мальчик-аутист.
Исторически психология — наука междисциплинарная. В первую очередь, она связана с медициной, конечно: психиатрия, неврология. С другой стороны, предполагается, что все-таки факультет гуманитарный, и специалисты должны быть с широким кругозором и широкой эрудицией. Наша кафедра интересуется театром, балетом, выставками, книгами. Я всегда хожу на выставку «Нон-фикшн», задаю вопросы писателям. Иногда меня упрекают: мол, вы расщепляете Достоевского, анализируете, где там истерия, где эпилепсия, где шизофрения, таким образом вы снижаете градус культуры и гениальной авторской философии… Нет, мы этим не занимаемся. Мы говорим только про конкретный аспект. Даем контрольные, допустим, по акцентуации личности — шизоидная, истероидная, эпилептоидная; студенты у нас пишут, скажем, на «Анне Карениной».
Описывать нормального человека неинтересно. Ну что, у него обычная жизнь… Вы не сможете найти ни одного гениального произведения про счастливую любовь
С Анной Карениной вообще много проблем. Разбираем личность. Что привело ее к такому состоянию. Почему ей мало было любви. Как ни крути, а истерический компонент был. Она хотела любви, необыкновенной, которой не бывает. И Левин тоже хотел. Они с Левиным похожи, я считаю. Левина я, как психолог, вижу через призму детской депривации — отсутствие привязанности в детстве. У таких людей идет идеализация любви: если любить, значит всецело, полностью отдаваться чувству. Им нужен идеализированный объект любви. Это, с одной стороны, инфантильность личности, незрелость: «Если не позвонил, то не любит, значит я суицидну». Я работаю с суицидальными подростками, у них очень часто черно-белое мышление, низкая толерантность к фрустрации: они не умеют переносить стрессы, не умеют разруливать сложные моменты в жизни, не могут переключиться, не могут принять, что человек общается с другими людьми, — эгоцентризм своего рода, социальная дезадаптация.
При этом очень интересно разбирать вместе «Анну Каренину» и «Мадам Бовари». Флобер — гений, но почему мадам Бовари вызывает меньше сочувствия, чем Анна Каренина? Мне кажется, обаяние Анны было настолько сильным, что как персонаж она начала жить своей жизнью, и даже Толстой с его морализаторством ничего с этим не смог поделать. Это как у Петра Фоменко в гениальном спектакле «Три сестры», вы не видели? Он там гениально придумал, как будто сам Чехов сидит на сцене, и к третьему акту уже не он диктует героям, что делать, а герои начинают диктовать автору. «Так, — он пишет, — пауза». — «Какая пауза? Пошел на хрен! Мы только растормозились».
Когда я в Школе-студии МХАТ преподавала, мы со студентами брали произведение и я давала им задание для этюдов: придумать, что сделал бы этот персонаж в ситуации, которой нет в романе. Например, что сделал бы Ноздрев, если бы он один остался дома. Такой ситуации в «Мертвых душах» нет. И вот один очень талантливый мальчик сказал, что он лежал бы на диване и стрелял бы из пистолета в мух. Вот это попадание в психологию характера.
Достоевского обсуждаем, конечно. У него у всех женских персонажей истерия как на ладони. Одна Настасья Филипповна чего стоит. Есть разные степени истерии. Бывает демонстративность, истероидность — она нужна всем лекторам, артистам. Это драйв, понимаете? Нужно энергетику иметь, чтобы заразить другого. А есть истерия, так сказать, ядерная, когда суициды шантажно-демонстративные. Вообще, психология — наука описательная. Есть психотики, есть пограничники, а есть норма. Вот если на одном конце шкалы норма, а на противоположном большая психиатрия — шизофрения, эпилепсия, маниакально-депрессивный психоз, то к психозам ближе пограничники-психопаты, посередине неврозы, а рядом с нормой будут акцентуации личности. Настасья Филипповна вот пограничная. Да мы все в той или иной мере акцентуанты, конечно, граница зыбкая. И наша психиатрия, к сожалению, всю жизнь была карательной, с перегибами, с гипердиагностикой. Мы, клинические психологи, в этом отношении стараемся быть потоньше.
Параноидное расстройство — тут все ясно, главный параноик у нас Сталин. Акакий Акакиевич — шизоид. Почему? Он не контактирует с трудящимися. Шизотипический тип; обязательно должна быть какая-то демонстративность, вычурность. Хлестаков — нарцисс. «Человек в футляре» — ну, это тревожное расстройство. Созависимость изучаем на примере чеховской «Душечки». У нее нет своей личности фактически. Диффузия идентичности, нарушаются границы у человека. Она существует фактически как зеркало другого. Знаете, как ребенок формируется? Сначала мать и он — это одно целое, а потом должна происходить сепарация, индивидуация. Он должен себя ощутить самостоятельной личностью. А вот в патологии бывает, допустим, при раннем детском аутизме, что сепарации не происходит, а продолжается симбиоз с мамой или близким взрослым, и этот симбиоз — искаженный, ребенок другого не воспринимает как отдельный объект, он считает его продолжением себя, понимаете? Поэтому он совершенно не учитывает другого, он эгоцентричен и делает только то, что ему интересно.
Параноидное расстройство — тут все ясно, главный параноик у нас Сталин. Акакий Акакиевич — шизоид. Почему? Он не контактирует с трудящимися
Западная литература много семейной тематики поднимает: как может повлиять на человека дисфункциональная семья. «Дом на краю света» Каннингема, мы обсуждаем — как депрессивная мать определяет дальнейшее развитие мальчика. «Пятый ребенок» Дорис Лессинг вообще шедевр. «Девятая жизнь Луи Дракса» книжку читаем, сейчас фильм вышел — все мои побежали смотреть, обсуждаем, тоже семейный дисфункционал. На этих моделях очень хорошо видно, что может привести к изменению законов развития.
У меня есть глубокое убеждение, что русская литература — ну вот XIX век, начало XX — она глубже брала психологические характеры, психологические типы, мотивации поступков. А современная западная литература больше интересна именно культурной феноменологией, культурной патологией. Например, она затрагивает проблемы идентичности. Там авторы очень любят играть, погружая человека в ситуацию неопределенности или в конфликт. Очень часто появляется тема личной ответственности, в то время как у нас, в России, она наоборот считается чересчур дидактической. Вот Макьюэна сейчас последний роман я купила, аж десять штук, студентам всем раздала. Там проблема этическая — врач должен принять решение, давать ли капельницу безнадежному больному, если семья против. Проблема границ, как у Кутзее в «Бесчестии». Там отношения «преподаватель — студент», и речь идет о дистанции и границах. У Кутзее такого много, фактически центральная тема, можно сказать. И у Кундеры это есть.
Нормально ли идентифицироваться с героями, когда читаешь книжку? Конечно, обязательно. Разве как-то еще можно книжку читать? И такая идентификация обслуживает множество психологических потребностей. Нет нужды мастурбировать, онанировать, убивать кого-то в своих фантазиях, персонаж за тебя все сделает. Замещение, переработка собственных страхов. Сопереживание. Масса функций. Необходимо себя с кем-то идентифицировать, хочешь ты этого или нет, это закон развития. Раньше идентификация происходила за счет фигур отца и матери, потом близких родственников, соседей. Сейчас, когда изменился институт детства, изменился весь мир, — столько факторов влияет. Ребенок предоставлен сам себе, матери работают, он сидит в интернете с трех лет. И разные типы личности на разные субкультуры подсаживаются. Кто на телесные модификации — кроят себя, кто на анимешки, кто на скинхедов; личность выбирает себе из культурного поля что-то близкое и идентифицируется. Вот, например, все депрессивные девки, которые у меня лежат (я в психбольнице еще консультирую, естественно), все заточены под аниме. Только и остается думать про этого маленького Филипка: что он в этом поле возьмет?