Михаил Елизаров, писатель
Пусть будут три условных этапа. Тогда первый — заочный. Когда-то в Харькове, сразу после школы, я взялся сочинять. В рассказе Юрия Витальевича Мамлеева «Искатели» есть персонаж Григорий, молодой окраинный люмпен, «влипший в задумчивую мистику». Он посещает библиотеку, у него водятся «мысли» — о демонах, сложной городской метафизике. Он считает, что эти мысли — единственное ценное, что отличает его от других. Он ими гордится, мыслями, и никому о них не рассказывает. У меня было примерно то же самое, только с рассказами — о поврежденном мире, искривленных людях.
В отличие от мамлеевского Гриши я был тщеславен и однажды поделился опусами с московской кочующей богемой. Они мне бросили снисходительно: «Мамлееву подражаешь?» Я, предельно невежественный, мало читал и не знал, кто такой Мамлеев. У знакомых, к счастью, нашлось издание начала 1990-х годов, где был роман «Шатуны» и ранние рассказы. От этих текстов меня, как мамлеевского Гришу из «Искателей», накрыл экзистенциальный ужас — я не уникален в своих мыслях, в видении мира! Более того, я понял, что живет человек, писатель, который почувствовал эту поврежденность намного раньше меня. Гриша повесился, а я же только затосковал и на какое-то время охладел к своим рассказам. Решил — буду лучше певцом.
Второй этап — личное знакомство. В 2007 году я переехал в Москву. Пожалуй, что познакомились в издательстве «Ад Маргинем». Я подошел к нему почтительно и нерешительно, что-то промямлил: «Счастлив видеть, читаю, бесконечно уважаю». А Мамлеев очень тепло ко мне отнесся, пригласил в Переделкино, где они жили, — Юрий Витальевич и Мария Александровна, его супруга.
Я потом наезжал туда довольно часто — не один, всегда набирались попутчики — поглазеть на Мамлеева.
Кто-то (девичий голос):
— Юрий Витальевич, а скажите тост!
Мамлеев:
— За бессмертие!
Наверное, в своем потребительском, читательском эгоизме мы все жаждали видеть и слышать «мамлеевщину» — бытовую бесовщину, безумие. Но то, что жило в его текстах, отсутствовало в Мамлееве-человеке. Он не считал нужным транслировать в быту свою литературную ноту. Как если бы вообразить диктора Левитана, который у себя дома не может выйти из тембрального образа и произносит «Подайте-ка чаю» тем же голосом, которым «Сегодня! Освободили! Город! Курск!».
Поэтому и легче любить ранние мамлеевские тексты, в них больше игры, сюжета. Но очевидно же, что Юрию Витальевичу с возрастом стало скучно кого-то занимать, и он решил: времени в обрез, давайте говорить о главном. А «главное» уже не предусматривало заботы о читателе — не до развлечений.
Идем на электричку мимо Переделкинского кладбища.
Кто-то (с неудовольствием):
— А могли бы еще посидеть.
Я:
— От Мамлеевых лучше уйти до полночи, потому что если задержаться, то можно и вовсе не уйти, сгинуть.
И третий этап — больничный. Сложно представить, но его, умирающего, заботило не собственное самочувствие, а, к примеру, события в Новороссии. Он говорил, что место, где происходит война, другое. Там иные ценности, живые существа иначе реагируют на то, что происходит вокруг, потому что они либо хотят жить, либо не хотят. На юго-востоке в войне, в муках и крови появляется новая русская метафизика.
Что еще? Досадовал из-за неоконченной книги воспоминаний. Переживал из-за философского проекта «Россия Вечная».
Но ни разу не пожалел себя.
Лежачий, без сил, все равно не ел в кровати. Заставлял себя подняться, чтоб сесть за стол.
Вот Мария Александровна ставит перед ним тарелку. Юрий Витальевич благодарит, подносит руку супруги к губам, целует кончики пальцев.
Удивительные взаимоотношения. «Старосветские» метафизики, два преданных пожилых друга, которые прожили бок о бок долгую жизнь, вместе осмысляли потустороннее, религию, Россию...
Юрий Витальевич Мамлеев навсегда вошел в канон того, что называется Великая Русская Литература.
Иногда сожалею, что не задал ему каких-то вопросов. А ведь была возможность, когда ездил в Переделкино. Можно было расспросить и про рай, и про ад, про миры, чертей и демонов. Когда-то постеснялся, а теперь поздно, однажды по-любому сам все узнаю.
Хорошо, что послушал, как поет Мамлеев — глуховатый камлающий голос. Песни на свои стихи и на стихи Головина.
Хорошо, что сам спел для него.
Храню подписанные Юрием Витальевичем книги.
«Шатуны»: «Дорогому Михаилу, в знак пересечения судеб».
«Невиданная быль»: «Мише, в честь священного безумия русской литературы».
Александр Ф. Скляр, музыкант
Я прочитал книгу «Шатуны» очень давно, когда Юрий Витальевич Мамлеев еще жил не в России. Наше личное знакомство произошло относительно незадолго до его кончины, может быть, лет за пять. Все, кто знал его раньше, говорили, что он сильно изменился, но мне не с чем сравнивать. Я сразу увидел доброжелательного, глубинно, по-русски хлебосольного человека, маститого писателя и мыслителя. Помню, мы сидели, пили чай и беседовали на самые различные темы. В основном, конечно, Юрий Витальевич говорил о России. Слушать его было одно удовольствие. Это был глубоко рассуждающий и при этом не настаивающий на своем мнении человек, открытый для дискуссий.
Было видно, что концепцию «России Вечной» Мамлеев вынашивал долгие годы. Думаю, большую роль сыграло время, проведенное им заграницей. Он имел возможность посмотреть на Россию со стороны. Оценить, как человек, который был вынужден оставить Россию, а потом добровольно вернулся — не только физически, но и метафизически.
Если бы я встретил Юрия Витальевича, не прочитав «Шатунов», я бы никогда не поверил, что их написал он. Очень большой генезис личности — только этим я могу это объяснить. Мне некоторые свои ранние произведения слушать смешно и странно. Тем не менее я себя в них узнаю. Хотя и отношусь с улыбкой. А как относился Юрий Витальевич к себе раннему, я никогда у него не спрашивал.
Я помню, что Юрий Витальевич очень трепетно воспринял мою попытку перевести на песенный язык его стихотворения. Далеко не во всех случаях это возможно, но мы с ним отобрали энное количество стихов, которые можно спеть, — порядка десяти произведений. Я часто к ним возвращаюсь, а одну песню, «Я иду по замерзшей дороге», уже записал на своем альбоме «Слово и Дело».
Актуальность концепции «России Вечной» будет только расти. Мне кажется, мы можем назвать Юрия Витальевича пророком — пророком русской глубинной метафизической сущности. Того, что представляет собой Россия не просто как пространство, а как пространство-смысл, как категория, уходящая и соединяющаяся с самыми высокими метафизическими смыслами за пределами нашей человеческой жизни, но тем не менее укорененная в пространственно-временном континууме под названием «Россия».
Алина Витухновская, поэтесса
Адептами Мамлеева зафиксирован ракурс, с которым я не согласна. Он не писатель великой России, не агитатор, не идеолог, он гораздо круче и больше этого. После смерти его назначили, говоря на простом языке, ватницким писателем, и мне это не нравится. Хотя он сам вольно или невольно поспособствовал этому.
Мы познакомились, когда я была маленькая. Не помню, сколько мне было точно, может быть, лет 16. Тогда вышла моя первая книга «Аномализм». У меня была аллергия на все советское — советскую литературу, советские журналы, и я не знала, где печататься. Было очень мало писателей, с которыми, как мне казалось, я могла говорить на одном языке. В России — единицы, и Мамлеев был одним из них.
Однажды я совершенно случайно оказалась в компании Южинского переулка. Мамлеев прочитал рассказ, который меня поразил. Рассказ о милой девочке, которой надо посочувствовать. Такая чуть ли не христианская добропорядочная литература. Я была ошарашена. Мамлеев мне казался тем, кто понял ужас бытия. Все, что он понимал о человеке, было чудовищно. Видимо, настолько чудовищно, что он не смог это перетерпеть.
Я подошла к нему и сказала: как же так, вы же все понимаете, как вы могли так написать. Ведь гениальный писатель не может быть моралистом, он за пределами морали. Он не может быть хорошим в простом христианском смысле, как герой мультиков.
На меня смотрели, как на врага. Дугин шипел, все дергались. А Мамлееву наоборот очень понравилось. Он долго со мной разговаривал, взял мои координаты, позвонил моей бабушке и сказал, что прочитал «Аномализм» и что мне обязательно надо печататься. С этого начались мои публикации, сама бы я выход не нашла. Нужен был толчок от человека, которого бы я уважала.
Но компания Южинского переулка мне не понравилась. Сейчас эти люди в той или иной степени стали агитаторами милитаристской политики России, которая никуда не ведет. Это все сплошное вранье, вранье сумасшедших.
Трагедия Мамлеева заключается в том, что он, как и Лимонов, как и многие, не смог в полной мере овладеть иностранным языком. Тому, кто познал русский язык до конца, познал его сакрально, очень сложно говорить на другом языке. Единственный, кто смог это преодолеть, пожалуй, Бродский. Русский, или, скорее, советский человек путает личную лингвистическую проблему с неприязнью к другой стране. Ему кажется, что это Америка плохая, Англия плохая, Германия плохая. Мамлеев начал любить Россию так, как это делают ватники — не от настоящей любви, а от невозможности жить в другом месте. Но великий писатель должен быть писателем мира, а не своей родины. Конечно, он может ее любить, одно другому не мешает. Быть писателем мира — это вопрос амбиций. У Мамлеева амбиции были снижены. Мне его очень жаль, потому что я считаю его гениальным автором, который уступил свою гениальность чужой идеологии.
Его жена и его окружение хотели видеть его таким добреньким дедушкой. Это выгодно. У нас христианская страна, в которой радикальные вещи бесперспективны. Я не верю, что он таким был. Как писатель он был гений. Возможно, как человек он до своей гениальности не смог дотянуть. Само по себе это не плохо и не хорошо, мы не можем никого осуждать.
В одном из произведений Мамлеев вывел героиню Марину Воронцову, которая копирует меня по поведению [роман «Блуждающее время» – прим. ред.]. Она говорит зеркалу: «Ну и что, что красива?! Но ведь это же не я, не моя собственная идея!» Ему было важно, чтобы человек был собственной идеей. Я тоже хочу быть самотворящим богом, а не следствием обстоятельств. В этом мы были похожи. Прав всегда одиночка.
Но Мамлеев не позволил себе быть одиночкой. Он стал зависеть от людей типа Проханова, который твердил, что он певец «великой России», от массы бездарных поклонников, которые хотели примазаться к его славе.
Я была на похоронах, они меня просто напугали. Было как в колхозе, так по-советски, дешево, некрасиво, неуважительно по отношению к нему. Почему те, кто восхваляют Мамлеева как писателя-ватника, извините за сленг, не смогли его спасти, ведь он умирал не от такой уж страшной болезни? Просто не было денег. Его жена призналась, что в больнице его просто убили, — убили нашим советским лечением. Просто не уследили. Если бы он не рассорился с немцами, французами, было бы иначе. Даже не так: если бы та публика, которая его якобы любила, собрала деньги, он бы выжил. Он мог бы творить еще десять, двадцать лет.
Мамлеев оказал на мое поколение огромное влияние. Это точное попадание в нужное место и время. Тогда таких людей не было, ничего не было — и потому возник этот Южинский переулок. Чтобы понимать Мамлеева более адекватно, его надо воспринимать на фоне мировой литературы. Воспевание распада — нет, это уже не актуально, литература стала шире. Его надо воспринимать как некоторый феномен, который указал на нескончаемый русский ад и его не признал. Это странно: если ты видишь ад, ты должен с ним бороться! Или, если ты злодей, как Чарльз Мэнсон, ты должен его принять. А Мамлеев увидел ад и стал его оправдывать. Но ведь все, кто Мамлеева любил, этот ад ненавидели. Фактически он предал тех, кто его любил, ровно так, как это сделал Сартр. Экзистенциально и метафизически это не очень честно, даже подло.
Глеб Самойлов, музыкант
Я был ребенком, который родился и жил 17 лет в забытом богом городе Асбесте. Разумеется, я не знал о существовании таких людей, как Юрий Витальевич. Понятно, у папы хранились какие-то книги, Солженицын — запрещенное уже к тому времени издание. А в 2001 году, еще в группе «Агата Кристи», я записал альбом, «Майн Кайф» называется. И прочитал дико отрицательную рецензию, где было сказано: «мамлеевщина какая-то». Я задумался, а что собственно имеется в виду? Ну и, конечно, нарвался сразу на «Шатунов».
Через какое-то время на презентации новой книги Проханова я увидел Мамлеева. Ну, как в анекдоте — я Ленина видел! А потом, когда уже распалась группа «Агата Кристи» и я начал свой проект, мне довелось приехать в Переделкино. Я подарил Юрию Витальевичу наш первый альбом «Прекрасное жестоко» [группы The Matrixx — прим. ред.]. Юрий Витальевич мне сам перезвонил и сказал абсолютно то же самое, что я думал о его творчестве. Вокруг смерть, страх, безумие, но при этом прозрачно видится настоящее, какое-то солнце горит. Юрий Витальевич сказал конкретно так: в стихах столько смерти! Но при этом чувствуется огромная воля к жизни. А Мария Александровна там, за кадром, крикнула: «Теперь мы фанаты «Матрицы»!»
C Марией Александровной они вообще были как сиамские близнецы. Она — женщина-дюймовочка, причем дюймовочка навеки, в любом возрасте. Мы продолжаем созваниваться, хотя видеться из-за графика получается реже, чем хотелось бы.
После того телефонного звонка Юрия Витальевича были и другие встречи. Запомнилось, как Мамлеев однажды говорил о том, что не нужно бороться против общества, а нужно создавать свое — как первые христиане. Я согласен, но думаю, что бороться тем не менее надо. Нужно и то, и другое.
Зная книги Мамлеева и общаясь лично, понимаешь, что он был человеком, в котором уживаются разные личности. Конечно, он был тайной. Меня не удивляет, что он написал и «Шатунов», и труды о России. Я читал их, но, к сожалению, ничего нового для себя не открыл, потому что с постимперской оппозицией я общаюсь с конца 1990-х. Я общаюсь вообще со всей оппозицией — от «Левого фронта» до национал-патриотов. Даже если «Россия Вечная» утверждает какие-то незыблемые скрепы, Мамлеев успел подорвать очень много незыблемого. Возможно, его ошарашили события 1993 года, когда он вернулся в Россию и Ельцин всех подавил танками, поэтому в последние годы… Хотя и после возвращения были хорошие книги, например, сборник «Черное зеркало».
Концентрация мамлеевщины в русской жизни постоянна — что до того, как Мамлеева выгнали из страны, что после, когда он вернулся. Были, конечно, порывы к революции, полупрорывы — 1991-й, 1993-й и шествие на проспекте Сахарова [в 2014-м]. И все, наверное.
О значении Юрия Витальевича для русской культуры точнее всего сказали в КГБ самому Юрию Витальевичу: СССР подорвали Солженицын и Мамлеев. По-моему, конкретнее не скажешь.
Андрей Фефелов, журналист
Для многих русских друзей Юрия Витальевича существуют два Мамлеева — Мамлеев до и после эмиграции. Кто-то с ним встречался и во время оной, но это, я полагаю, совсем другая история.
Поскольку мой отец [Александр Проханов – прим. «Горький»] водил знакомство с Юрием Витальевичем в начале 70-х годов, то я о Мамлееве кое-что слышал, даже еще ребенком листал его книжку, которая была издана в Париже.
Как только Юрий Витальевич вернулся в первый раз в Москву, с ним произошел курьезный и драматический эпизод. Он вышел из машины на Садовом кольце, и на него тут же напал какой-то человек и крепко, с размаху, ударил по лицу. Все это было неожиданно, странно и напоминало какой-то дикий мамлеевский рассказ. Это был тот нередкий случай, когда литература прорастает в жизнь и выдуманный персонаж бросается на своего создателя. Видимо, герой книг Мамлеева пребывал в обиде, что Юрия Витальевича так долго не было в России. Поскольку мы жили тогда на Пушкинской площади, недалеко от места событий (а Мамлеев вышел там, кстати, специально, дабы пройтись по Южинскому переулку), то он неизбежно попал в эту «лузу», то есть к нам домой. Возможно, я был первый, кто зафиксировал возвращение Мамлеева на Родину.
Потом пронеслись бурные 1990-е годы, во время коих наше общение практически прекратилось, но в какой-то момент, может быть, лет пять назад, я, прислушавшись к каким-то внутренним сигналам, вновь прибился к Юрию Витальевичу. Мое с ним общение не носило характера духовно-философских штудий, просто я кое-чем помогал ему и Марии Александровне в бытовом плане, привозил им продукты и т.д. Надо понимать, что они бездетная пара, и в этом возрасте у них оставалось мало пространства для маневра. Например, носить сумки из магазина им было уже не под силу. Примерно раз в неделю мы виделись. Конечно, мы разговаривали, что-то я давал в своих СМИ — в газете «Завтра» и на телеканале «День». Но журналистское преследование Юрия Витальевича не носило с моей стороны систематического характера.
В этот период я узнал Мамлеева гораздо лучше, нежели за предыдущие годы. Я осознал культурологическую природу мифа, который создал вокруг себя Мамлеев. Мамлеевский миф — он, конечно, потрясающ, он инфернален. Когда заходит речь о Мамлееве, вокруг с частотою пулемета начинают звучать слова «метафизика» и «невидимые миры», которые в устах адептов превращаются в «метафизическую метафизику невидимых метафизических миров». Я, честно говоря, никогда не нырял так глубоко в феноменологию мамлеевского творчества. Сейчас я немного иронизирую, но по-доброму. Ведь люди, которые именно так трактуют Мамлеева, мне глубоко симпатичны. При этом я сам никогда не разделял эти клубящиеся, неустойчивые представления, не пользовался этими штампами.
Конечно, я видел в Мамлееве абсолютного художника. Я повидал многих творцов: творцов-политиков, творцов-коммерсантов, творцов-честолюбцев, творцов-любовников. Мамлеев творил беззаветно и безоглядно, повинуясь лишь вспышкам своего внутреннего художественного огня. Он творил ради творчества, как ребенок живет ради жизни. Таких людей мало на Земле, они порой теряются в толпе, но всегда безошибочно видят и отличают друг друга. Одним из таких типажей, на мой взгляд, является мой друг, музыкант Глеб Самойлов.
Мамлеев был человеком вышедшим из огненных недр XX века. Он был хорошо пропечен этим адским пламенем и совсем не напоминал сырое тесто, которое сегодня порою выдает себя за цельную и оригинальную личность. По своим взглядам он был русским фундаменталистом, лишь отчасти религиозным. Как и многие русские советские люди, он видел именно в культуре глубокое религиозное начало. Он боготворил русскую литературу, считал всех великих русских поэтов пророками и небожителями.
В это мало кто желает верить, но Мамлеев искренне считал, что человек — это звучит гордо. Он никогда не насмехался над человечеством, был чужд современного бессильного снобизма, чувствовал высоту, зловещую красоту и неслучайность всемирной истории.
Еще я много раз поражался духу любви, верности и взаимного обожания, который витал над четой Мамлеевых. Эта пара, эта смычка была и остается для меня примером гармоничных супружеских отношений. Маша была главным помощником Юрия Витальевича, хранительницей его таланта, вдохновительницей его писательских свершений. Образ этой одинокой пожилой пары, пронизанной трогательной заботой друг о друге, весьма значим для меня.
В последние годы Мамлеев обращал мое внимание на свой литературно-философский труд «Россия вечная». Эту книгу я читал еще в молодости, и она мне казалась идеальным учебным пособием для подрастающего поколения. Эдаким учебником по русской литературе от Мамлеева. Я не думал, что этот труд является чем-то значимым для самого Юрия Витальевича. Однако он настойчиво возвращал меня к разговору об этой книге. В какой-то момент он даже попросил меня организовать некое молодежное движение «Россия Вечная». Тогда мне эта мысль показалась странной. Но после кончины Юрия Витальевича я снова взял его труд в руки и понял, что Мамлеев создал доктрину, по которой будет существовать Россия в грядущем веке.
Есть те, кто не видит в книге «Россия Вечная» особого фантастического мамлеевского духа. Они считают, что это исследование лишь дань консервативному тренду, который в какой-то момент захватил и подчинил пожилого писателя. Я же склонен думать, что само творчество Мамлеева устроено зеркально. Писатель пребывает где-то на звенящей границе между адом и раем и словно видит их одновременно. Глаза Мамлеева, как очи варана, телескопически повернуты в совершенно разные области и обозревают две вселенные (как бы удержаться и не употребить слово «метафизические»…). Левый глаз его зорко следит за странностями и трансформациями, происходящими в затхлом мире человекоподобных существ, глядит в подпол. Правый же повернут к миру горнему, к сверкающим вершинам мироздания, где среди ангельских звездных вихрей пребывает сама вечность.
В скорбные дни поминовения Юрия Витальевича я произнес речь о «человеке с котом». В этой речи было признание в любви к этому милому, теплому, прозрачному и своеобразному по духу человеку. Это простое признание, слишком уж человеческое, вызвало протест у тех, кто воспринимал Мамлеева как властелина абсурда, таинственного жонглера в бесовском театре, отмыкателя бездн и прочая, прочая... Я помню мне возмущенно кричали в след: «Мамлеев — это вам не добренький дедушка, не „человек с котом”! Это летящий в пропасть стальной бронепоезд, который стреляет во все стороны магическими снарядами! Он еще вернется, он вам еще покажет „человека с котом”!»
Вижу драгоценного Юрия Витальевича. Вот он сидит в своем доме в Переделкино в кресле-качалке, спокойный, величественный, бесстрастный. На коленях рыжий кот Васька, поблизости разливает чай счастливая Мария Александровна. А за окном, как хрустальная декорация, прозябает дивный синий вечер.
Мамлеев с его нежной и текучей художественной натурой был человеком твердых ценностных ориентаций. Последние годы он был похож на пожилого аристократа. Собственно, он и был им — аристократом духа, человеком, навсегда влюбленным в литературу, в Россию и в свою незабвенную супругу, Машеньку.