...сидя в теплом чреве железной птицы, которая берет разгон и уносит тебя на берег «одной из четырех райских рек», легко думается о внутренней стороне любого текста. Вот он перед тобой как на ладони — доверчив, как двухмесячный котенок. Критику, как любому божеству, необходимо вознестись, чтобы, посмотрев на спутанную ткань выдуманного бытия, увидеть невидимый с земли узор и воскликнуть — это хорошо!
Факт первый: Павич был очень популярным
...в то почти мифическое время начала 1990-х, когда меж молочных берегов надежды рекой лился спирт «Рояль», когда казалось, что оазис светлой рыночной экономики в ее капиталистическом изобилии находится буквально в двух шагах, следует лишь обладать долларами, ракушками, ваучерами, талонами, фантиками и прочей рыбной чешуей, появился он — человек, написавший словарь. И мы, подпадая под очарование его игры, начинали играть в хазар, превращая любое наше высказывание в литературу и реализуя себя в соблазнительном мороке чужих слов, каждое из которых было изначально неверным, но обеспечивало нам индивидуальное бессмертие. Тогда мы возвели Павича на Олимп, и он управлял нами, стараясь, чтобы мы соблюдали очередь, толпясь за бокалом бочковой воды — прямой поставки из Ипокрены.
Он был настолько популярным, что раввин Иехуда Галеви еще в XII веке создал для него свой труд «Кузари»; Пушкин написал роман «Евгений Онегин» просто для того, чтобы Павич его перевел; Владислава Малаховская, готовясь стать композитором кантаты по мотивам его романа «Хазарский словарь», зубрила гаммы в детской музыкальной школе Выборгского района; Нил Кришнасвами, еще лежа в колыбели, обдумывал правила игры «Лексикон».
Все мы, кутаясь в упраздненные в историческом прошлом шинели, чувствовали себя словарной строкой и, вглядываясь в даль, утешали себя тем, что если А и Б пропали, то хоть мы остались, что радостно, пусть даже и с учетом, что на трубе сидит И.
Факт второй: Павич был сербом
«Я же был самым известным писателем самого ненавидимого народа — сербского народа». В 1990-е (я продолжаю с той же ноты)...
...в то почти мифическое время начала 1990-х, когда небо упало на землю и даже филологи поняли, что наступил конец света в одной отдельно взятой действительности... В те незабвенные 1990-е годы некогда общее пространство, где южные славяне водили хороводы и славили мудрость вождя, умевшего из позиции буриданова осла сделать кормушку, где пахло свободой, а все коммунисты носили джинсы и имели свободу выбора — купить себе политическую газету «Борба» или эротический журнал «Старт»... В те радостные 1990-е годы это общее югославское пространство вдруг взорвалось так, что железистый запах крови начал тревожить даже наши привыкшие к разным миазмам нечуткие организмы. Тогда Павич и стал писателем самого обожаемого нами народа — сербского. Мы, проецируя сербов через призму своей истории, прогоняя ее через алхимию своих страхов и самогонный аппарат своей души, создавали их по своему образу и подобию. Лепили их из самых сокровенных своих запасов. И ехали, подобно Вронскому, утешая свой больной зуб и смиряя свое сердце, чтобы умереть где-нибудь в поле за Дриной. Мы, подобно нынешнему свежего развеса Нобелевскому лауреату Петеру Хандке, учились произносить серб вместо югослав и, подобно Лимонову, шептали «смрт», думая о смерти и воображая жизнь. Именно это сербское слово учило нас жизни. И вечно воюющее пространство стало для нас местом собственного рождения, превращая кучки мертвых графических знаков в слова, которые давали ответ на вопросы: что делать, кто виноват и как искать последнюю любовь в Константинополе.
Факт третий: Павич был вкусом
«Поступки в человеческой жизни похожи на еду, а мысли и чувства — на приправы. Плохо придется тому, кто посолит черешню или польет уксусом пирожное».
...в то почти мифическое время начала 1990-х, когда все имело вкус... В то время, когда вкусовые рецепторы откликались на фильм, музыку, акционизм или мяуканье котенка в подворотне, Павич был лимонным сорбетом. Тем, который подают в ресторанах высокой кухни между блюдами, чтобы оттенить или убрать их вкус: липкость земляничного акунинского мыла; минаевский запах долгоработающего принтера; робский парфюмерный запах духов и жидкости для полоскания рта «Одоль»; пелевинский кирпич, которым никак нельзя чистить ружья; сорокинский запах хлорки и столовой пионерского лагеря...
Факт четвертый: Павич был формой
...в то почти мифическое время начала 1990-х, когда... Э, нет, не пойдет.
Итак, Павич — это форма. В принципе, всякая значительная вещь имеет свою форму, будь то триумфальная арка или парашютные прыжки.
Форма — больше, чем цель. Больше, чем функция. Форма — это реакция на наш холодцеобразный, изменчивый, текучий и нестабильный мир. Кроссворд и словарь, ящик и справочник, манускрипт и клепсидра — всё это форма, в которую мы, примеряя на себя чужие слова, щедро переведенные для нас Ларисой Савельевой, втискивали себя. Мы примеряли на себя форму как царскую шубу с плеча. Мы были реконструкторами высшей категории. Впрочем, читатель всегда умеет попасть в чужие миры без необходимости покупать плохо сделанный ремесленный меч.
Факт пятый: Павич есть
...давно кануло в Лету то почти мифическое время начала 1990-х, когда мы любили Павича. Любили настолько, что еще при жизни в Москве появился памятник ему.
Памятники — это память. Память о прошлом. А Павич — это наша жизнь. Сегодняшняя, сиюминутная. Хорошую книгу следует читать дважды. Один раз следует прочитать в молодости, пока вы моложе героев, второй раз — когда вошли в возраст и герои книги стали моложе вас. Увы, последние два предложения написала не я. Это написал Павич. А хотела бы написать я. Впрочем, у вас — тех, кто не помнит ни время изгнания из рая, ни сорокалетний исход, ни мифическое время начала 1990-х, ни Павича — есть шанс узнать, что то, что вы хотели написать, уже написано. Вам. До вас.
Факт дополнительный: Павич — это комикс
В Сербии сценарист Зоран Стефанович и художник Зоран Туцич нарисовали комикс «Третий аргумент». Это Павич. Это мистика и трезвая реальность, жизнь и ее внутренняя сторона — космос, это сервиз работы Веджвуда и стеклянный домик улитки в ящике стола для письменных принадлежностей.
Нарисован этот комикс, как и следует, чаем.