Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
В этом году исполнилось 125 лет со дня рождения Константина Вагинова — советского (несмотря на особенности последующей рецепции и активное вписывание в интеллигентский «петербургский миф») поэта и писателя, по духу и габитусу человека 1920-х годов. Он служил в Красной армии, участвовал в просветительских проектах Максима Горького и выпустил в советских издательствах семь книг. Между тем потомкам он стал известен как автор романов о судьбе гуманитарной интеллигенции и о «непарадном» Ленинграде, в котором куда больше от дореволюционного Петербурга. Вагинов писал эллинистические стихи, одинаково далекие и от христианской, и от советской производственной тематик. Казавшиеся современникам странными, они все равно печатались. Вслед за коллегами попробуем разобраться в феномене востребованности поэтики Вагинова и его популярности у наших современников, а заодно постараемся увидеть в нем предшественника современного актуального литературного поля.
Константин Константинович Вагинов родился 21 сентября (по старому стилю) 1899 года в Петербурге и при рождении получил фамилию Вагенгейм. По линии отца был носителем еврейских корней, многие родственники по отцовской линии были дантистами, а сам отец служил в жандармской службе. Мать Вагинова была дочерью золотопромышленника, и именно в ее доме на Литейном проспекте семья жила до революции. Среднее образование Константин Вагинов получил в гимназии Гуревича — частном учреждении, знаменитом своими прогрессивными нравами. Помимо Вагинова, среди ее знаменитых учеников были Маковский, Стравинский и Гумилев. С 1914 года русскую литературу в гимназии преподавал Борис Эйхенбаум.
Фамилию Вагенгейм семья поэта сменила в 1915 году с высочайшего позволения императора — это было связано с антинемецкими настроениями, усилившимися во время Первой мировой войны. В 1917 году Константин Вагинов окончил гимназию и поступил на юридический факультет Петроградского университета, где проучился до 1919 года. Затем был призван в Красную армию, что сильно повлияло на его судьбу и мировоззрение. Хотя в корпусе ранних поэтических текстов Вагинова очень немногое указывает на военный опыт напрямую, это событие стало в его жизни одним из переломных. Вернувшись с фронта в 1920 году (по другим данным — в начале 1921-го), Вагинов, с одной стороны, пристрастился к наркотикам, с другой — стал делать литературную карьеру. Периодизацию его творчества принято вести с 1921 года (той весной Николай Гумилев принял Вагинова в студию «Звучащая раковина») и до 1934-го, когда также весной, 26 апреля, поэт скончался от туберкулеза.
Портрет студента К. Вагинова. ЦГА СПб
Горизонтальные связи
Константина Вагинова часто называют учеником Гумилева. И хотя он действительно посещал «Звучащую раковину» и даже женился на одной из ее участниц, А. Федоровой, его едва ли можно считать продолжателем поэтики и творческого метода Гумилева. Расстрелянный в конце августа 1921 года, Гумилев стоял у истоков сообщества, позднее несколько лет существовавшего без него — можно сказать, молодой Вагинов его едва застал. Несмотря на это, принципиальная разница их подходов к стихосложению была явственно заметна. Гумилев, после революции сконцентрировавшийся в том числе на теории поэзии для пролетариев, приветствовал четкость стихотворной формы и ясность дефиниций. У Вагинова не было ни того ни другого: он писал странные, сомнамбулические и визионерские стихи, часто с нарушениями грамматики и синтаксиса, не со сложной метрикой, а как будто намеренно игнорируя необходимость держать ритм. Прилежно посещавший собрания студии, он так и не пришел к соответствию «цеховому стандарту». В его некрологе Георгий Адамович вспоминает времена «Звучащей раковины»:
«Гумилев благодушно одобрял, вежливо и высокомерно порицал, если замечал какие-либо отступления от внушаемых им принципов. Стихи Вагинова вызывали в нем сдержанное, бессильное раздражение. Они поистине были „ни на что не похожи“; никакой логики, никакого смысла; образы самые нелепые; синтаксис самый фантастический... Иногда хотелось рассмеяться, махнуть рукой. Но за чепухой вагиновского текста жила и звенела какая-то мелодия, о которой можно было повторить, что „Ей без волненья / Внимать невозможно“. Гумилев это чувствовал. Он понимал, что у других его учеников, только что продекламировавших стихи гладкие и безупречные, нет именно того, что есть у Вагинова. Его сердило, что он не может убедить Вагинова писать иначе... А тот улыбался, соглашался, смущался — и на следующий день приносил новое стихотворение, еще „безумнее“ прежних, но и еще музыкальнее».
Можно сказать, что, хотя Гумилев мыслил себя учителем, Вагинов его учеником становиться не захотел. И не только его: интересно, что после «Звучащей раковины» поэт был членом множества сообществ, групп и кружков, но все это не оказало видимого влияния на его поэтику. В разные годы он был дружен с Михаилом Кузминым и эмоционалистами, обэриутами, кружком «Островитян», Михаилом Бахтиным, обществом филологов-эллинистов (АБДЕМ) — в частности, с Андреем Николевым (Егуновым), о чем можно почитать подробнее. Усилиями «Островитян» в печати впервые появились стихи Вагинова, Кузмин издал его первый прозаический текст, ныне утерянный «Монастырь Господа нашего Аполлона», а первая поэтическая книга вышла при поддержке «Кольца поэтов им. Фофанова». Переходя из одного объединения в другое, он не терял при этом связи с прежним окружением (которое едва ли было для него группой единомышленников, так как его эстетические принципы по-прежнему оставались чужды практически всем, кроме него самого). Таким образом, привычная для истории и социологии литературы позиция, в рамках которой литературный процесс представляется вечным противоборством идейно заряженных литературных группировок, применительно к Вагинову не работает. Его место в культурном поле можно рассматривать скорее как совокупность горизонтальных связей, в которой нет иерархии сообществ, и, как написал Адамович, «Вагинова любили все». Такая позиция свойственна и современному пространству инновативной литературы, стремящемуся к параллельному существованию разных институций и отсутствию видимой конкуренции.
Ценитель поп-культуры
Сегодня актуальные тексты интересны читателю в том числе и потому, что через понятные широкому кругу образы из популярной культуры они связывают современность с многолетней интеллектуальной традицией стихосложения (и нередко с филологической и философской традициями). Нам интересны стихи про мемы, строчки, состоящие из эмодзи, и сравнение фигур «темного письма» с героями интернета. Вагинов тоже работал с поп-культурой своего времени и в стихах, и в прозе. Например, в романе «Козлиная песнь» появляются тексты городских песен на сюжеты последних новостей и досужих сплетен, в 1920-е бывших невероятно популярным явлением на улицах Петербурга. Для романа Вагинов написал несколько стихотворений, некоторые из них — на мотив городского фольклора:
Где вы оченьки, где вы светлые.
В переулках ли, темных уличках
Разбежалися, да повернулися,
Да кровавой волной поперхнулися.
Негодяй на крыльце
Точно яблонь стоит,
Вся цветущая,
Не погиб он с тобой
В ночку звездную.
Ты кричала, рвалась
Бесталанная.
Один — волосы рвал,
Другой — нож повернул —
За проклятый, ужасный сифилис.
Жестокий романс, пафос которого снижается за счет страданий героев не от любви, а от сифилиса, соответствует сюжетам многих городских песен. Они были посвящены не только катастрофам и громким убийствам, но и супружеским изменам, несчастным судьбам горожан и все тем же венерическим заболеваниям. Еще один яркий пример — это роман «Бамбочада», в центре сюжета которого — похождения очаровательного мошенника Евгения Фелинфлеина. Он напрямую вписывается в плеяду советских плутовских романов — на его сюжет явно повлиял сумасшедший спрос на остросюжетные и перенасыщенные событиями приключенческие книги, быстро заработавшие репутацию бульварных. Если сравнивать с нынешним книжным рынком, то можно сказать, что Вагинов вдохновился Дарьей Донцовой.
Участники кружка «Звучащая раковина», 1920-е гг.
Поэтика списка до того, как это стало мейнстримом
Один из любимых вагиновских типов — это герои-коллекционеры, от безобидного и смешного Кости Ротикова из «Козлиной песни», который коллекционировал пошлости, до одержимого упорядочиванием пространства Жулонбина из «Гарпагонианы». Герои романов Вагинова собирают статуэтки, книги, конфетные фантики, рецепты, сны и чужие ногти — и процесс собирательства часто становится важнее иных сюжетных аспектов. Фелинфлеин, понимая, что постепенно умирает от туберкулеза, все равно сосредотачивает внимание на редких сортах конфет, фантики от которых можно послать ценителю странностей инженеру Торопуло. Жулонбин пестует, как реликвию, локон своего ребенка, а Костя Ротиков, увлеченный собиранием фривольных вазочек, карточек и домашней утвари, легче и безболезненней других героев «Козлиной песни» переживает приход социализма. Разумеется, развернутые описания и длительные перечисления встречались в русской литературе и ранее, однако этот прием едва ли становился семантическим центром у какого-либо писателя до Вагинова. Создавая поэтику накопительства (а непосредственно список — не единственный ее инструмент), он предвосхищает каталогизацию текста, которой во второй половине века будут заниматься концептуалисты.
Вирд-писатель
В русскоязычном пространстве активно формируется сегмент weird fiction — «странной» литературы, чьи герои взаимодействуют с неизведанным, а особенности поэтики часто предполагают фантастический нарратив, экспериментальную образность на грани человеческой телесности и элемент ужаса. Тексты Вагинова многими современниками назывались «странными»: в них герои путешествовали по воображаемым пространствам, внимали барочным сценам древней истории и беседовали с мифическими созданиями.
Русалка пела, дичь ждала,
Сидели гости у костра,
На нежной палевой волне
Черт ехал, точно на коне.
Мне милый друг сказал тогда:
— Сидеть приятно у костра.
Как хорошо среди людей
Лишь видеть нежных лебедей.
Сюжеты на стыке фантазии и факта наполнены разнородными образами, с видимой нелепостью совмещенными в единое стихотворение, на первый взгляд казавшееся современнику безыскусной попыткой подражания античным поэтам. В них возвышенное соседствует с наивным, а в пространствах угадываются реальные места — но лишь угадываются, потому что в рамках текста они вдруг приобретают черты сразу множества придуманных мест. Петербург Вагинова — это одновременно и два, и три Петербурга. И «интеллигентный» параллельно «официальному советскому», и Петербург, Петроград и Ленинград вместе как единый локус. Подобно большой дорожной сумке, пространство вагиновского текста содержит множество потайных семантических «карманов», в которых могут скрываться противоречащие логике и друг другу контексты.
Метатекстуальные игры
Современный читатель уже привык к провокативным текстам о том, как пишутся тексты, и все равно они привлекают его своей относительной концептуальной свежестью. Тем интереснее, что в текстах Вагинова можно обнаружить приемы, кажущиеся приметами исключительно нашего времени. «Труды и дни Свистонова» — это не просто роман о писателе, работающем над книгой, но и текст, в котором происходит любимый многими «слом четвертой стены». Писатель Свистонов попадает в собственную рукопись, чтобы ускользнуть из авторского повествования о нем самом. А до этого он как бы «засасывает» других героев из окружающего его нарратива в тот, который создает сам. Сюжет о природе творчества наделяется мистическим ореолом, но при этом труд Свистонова предстает перед читателем безвкусным и графоманским — и именно мания писать в конце концов губит героя, для которого мир текста вдруг начинает определять порядки мира, в котором он живет, а не наоборот.
В поэзии Вагинова также есть примеры погружения внутрь собственного стихотворного нарратива. В «Поэме квадратов» герой буквально погружается в написанные им накануне строки и начинает путешествие по собственной воображаемой Элладе в попытке пожить в другом тексте, оставшемся вне рамок текста о нем самом.
Сейчас, к моей великой радости, Вагинова читают и знают, однако для многих он до сих пор остается продуктом высокого модернизма с интеллектуализированным письмом «не для всех». При этом эклектичность его поэтики дает множество ключей к ее пониманию, и один из них — это перенос Вагинова в систему координат новейшего времени, который открывает возможность по-новому осмыслить некоторые его практики и приемы.