Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
У этих набросков длинная история, строящаяся на ассоциациях и воспоминаниях. Началось с того, что я пересмотрела фильм «Доживем до понедельника» (Станислав Ростоцкий, 1968), пытаясь понять, связано ли появление этой ленты с событиями 1968 года в Европе и, в частности, во Франции? Не был ли бунт советских девятиклассников против учителей и школьной системы слабым отсветом майской революции? Пока я смотрела фильм, заинтересовалась актером, сыгравшим главного бунтаря, — тихого мальчика по фамилии Шестопал. Это Валерий Зубарев, к сожалению, умерший в 2016 году. Как пишет Википедия, актерская судьба его во взрослом возрасте не сложилась: преподаватели ВГИКа сказали что-то вроде «зачем вас принимать, вы уже все умеете». К роли Шестопала Зубарев, родившийся в 1951 году, пришел актером с приличным послужным списком: он уже снялся в шести фильмах, из которых надо выделить «Девочку и эхо» (Арунас Жебрюнас, 1964) и «Дубравку» (Радомир Василевский, 1967). Снимался Зубарев и после своей звездной роли в культовом фильме Ростоцкого, но событием эти работы не стали.
Фильм «Девочка и эхо» снят на Литовской киностудии, и он, как многие литовские фильмы того времени, выдержан в узнаваемой, тягуче-поэтической балтийской манере. Главного героя, Сережу, сыграл Зубарев, а девочку — двенадцатилетняя Лина Бракните, которая за свою короткую актерскую карьеру сумела стать настоящей звездой. Она всегда переигрывала не только картонных «плохих мальчишек» (они удивительно похожи, что в «Девочке и эхе», что в «Дубравке»), но и взрослых партнеров, паря где-то в воздухе и оставляя их далеко внизу. Она прославилась в «Дубравке», где тоже снялся Зубарев, и сыграла в «Трех толстяках» (Алексей Баталов, Иосиф Шапиро, 1966) Суок и куклу наследника Тутти. Жаль, что во взрослом возрасте она перестала сниматься.
Что касается Валерия Зубарева, то он выгодно отличается от сверстников: в нем уже есть мечтательность, неудовлетворенность, угрюмость, — те качества, что привлекут потом Ростоцкого, когда тот выберет его на роль Шестопала.
Валерий Зубарев в фильме «Доживем до понедельника» (1968)
Когда я посмотрела «Девочку и эхо», вспомнила, что в раннем подростковом возрасте что-то такое уже читала, кстати, тоже на Балтике, правда, не в Литве, а в Эстонии. Фильм снят по рассказу Юрия Нагибина «Эхо» (книжку я взяла в детской библиотеке города Пярну), и этот рассказ уже тогда потряс меня некоторыми деталями.
Странная, неоформившаяся еще детская увлеченность, пустынный берег, песок, горы, гроты, эхо. Девочка Витька, которая купалась без трусиков и спокойно разговаривала в таком виде с мальчиком. Непривычный сюжет для советской подростковой прозы волновал, тем более что пляж, на котором я читала, был вот тут, под рукой.
Теперь уже это напомнило мне другую книгу, слепой вариант которой, напечатанный на папиросной бумаге, я впервые взяла в руки именно в Литве.
И вот что я замечаю: история мальчика и девочки у моря в нагибинском «Эхе» перекликается с набоковской «Лолитой».
Здесь, конечно, хорошо бы понять, мог ли Юрий Нагибин в 1960 году читать «Лолиту», опубликованную пятью годами раньше, а если не мог, то каково происхождение явных перекличек с набоковским текстом.
У Нагибина все ограничивается первой — детской — частью: мальчик Сережа не вырастет в Гумберта Гумберта. Зато пляжная история расширена и получила собственный сюжет, который с «Лолитой» не имеет ничего общего. И все же нагибинский рассказ начинается с воспоминания взрослого мужчины.
«Синегория, берег, пустынный в послеполуденный час, девчонка, возникшая из моря... Этому без малого тридцать лет!»
Сорокадвухлетний Гумберт в начале романа спросит себя:
«А предшественницы-то у нее были? Как же — были... Больше скажу: и Лолиты бы не оказалось никакой, если бы я не полюбил в одно далекое лето одну изначальную девочку. В некотором княжестве у моря (почти как у По).
Когда же это было, а?
Приблизительно за столько же лет до рождения Лолиты, сколько мне было в то лето».
Оба писателя используют сказочные места: Нагибин присваивает себе Синегорию*Синегорию, «никому не ведомую страну Лазоревых Гор», Нагибин позаимствовал из повести Льва Кассиля «Дорогие мои мальчишки» (1944). (благо сюжет рассказа построен на отношениях с горами), Набоков же помещает нимфеток на «очарованный остров времени». Любопытно, что в мире нагибинской Синегории свободы гораздо больше, чем в набоковском «княжестве у моря»: здесь нет взрослых и дети предоставлены сами себе.
Воспользуюсь приемом самого Набокова — «я просто пускаю выщелком разноцветные блошки счастливых мыслей в соответствующую чашечку» — и, используя мой метод «почти произвольных параллелей»*Об этом методе рассказано в книге: Глущенко И. Барабанщики и шпионы. Марсельеза Аркадия Гайдара. М.: Издательский дом Высшей школы экономики, 2015., попробую выявить пересечения в обоих текстах.
Лирик Сережа, советский вариант фавненка «на очарованном острове времени», ведет себя как нежная Аннабелла. Если она «то и дело поднимала горсть мелкого пляжного песочка и давала ему сыпаться сквозь пальцы», то Сережа «искал камешки на диком пляже и терпеливо, шаг за шагом, обследовал песчаную отмель и свежий намыв гальки». Сережа обладает чувственной зоркостью:
«Накануне штормило, волны, шипя, переползали пляж до белых стен приморского санатория. Сейчас море стихло, ушло в свои пределы, обнажив широкую, шоколадную, с синим отливом, полосу песка, отделенную от берега валиком гальки. Этот песок, влажный и такой твердый, что на нем не отпечатывался след, был усеян сахарными голышами, зелено-голубыми камнями, гладкими, округлыми стекляшками, похожими на обсосанные леденцы», —
тут, конечно, можно вспомнить, что губы у Лолиты были красные, «как облизанный барбарисовый леденец», но, говоря словами Гумберта, кому какое дело.
Встреча Сережи и Витьки, впрочем, описана резко и по-советски грубовато.
«— Эй, чего на моих трусиках расселся? — раздался тоненький голос.
Я поднял глаза. Надо мной стояла голая девчонка, худая, ребрастая, с тонкими руками и ногами. Длинные мокрые волосы облепили лицо, вода сверкала на ее бледном, почти не тронутом загаром теле, с пупырчатой проголубью от холода».
Впрочем, нагибинская «голая девчонка» (головокружительный для детской советской литературы образ!) похожа не на Аннабеллу («медового оттенка кожа», «тоненькие руки», «подстриженные русые волосы», «длинные ресницы», «большой яркий рот»), а скорее на свою соотечественницу из стихотворения Заболоцкого «Некрасивая девочка», написанного, между прочим, в том же, что и «Лолита», 1955 году!
«Среди других играющих детей
Она напоминает лягушонка.
Заправлена в трусы худая рубашонка,
Колечки рыжеватые кудрей
Рассыпаны, рот длинен, зубки кривы,
Черты лица остры и некрасивы».
«Колечки рыжеватые кудрей» превращаются у Нагибина в «какие-то сивые волосы», у девочки Заболоцкого «рот длинен», а у нагибинской Витьки «огромный, до ушей рот». О Витькиных зубах сказано несколько раз: «Она вздернула верхнюю губу, показав два белых острых клычка», и безжалостно в другом месте: «Просто карзубая, костлявая, некрасивая девчонка».
Нагибин то ли случайно, то ли нарочно повторяет мотив подпрыгивания и попадания Аннабеллы в трусики, причем и там, и там это происходит под взглядами чужих враждебных глаз:
«Вспоминаются мне похабные морские чудовища, кричавшие „Mais allez-y, allez-y!“, — читаем мы у Набокова. — Аннабелла, подпрыгивающая на одной ноге, чтобы натянуть трусики; и я, в тошной ярости, пытающийся ее заслонить». Роль «похабных морских чудовищ» играют в «Эхе» плохие мальчишки: Сережа, стесняясь дружбы с девчонкой, отказывается бросить ей трусики, чтобы Витьке не пришлось выходить перед ними голой из моря. И она выходит.
«Прыгая на одной ноге и все не попадая другой в кольцо трусиков, она кое-как оделась, подхватила с земли полотенце и побежала прочь. Вдруг она обернулась и крикнула мне:
— Трус!.. Трус!.. Жалкий трус!..»
Витька некрасива, но ведь и в теории Гумберта нифметки вовсе не обязательно красивы: «красота тоже не служит критерием». Перечисляя «таинственные черты» нимфеток: «сказочно-странная грация», «неуловимая, переменчивая, душеубийственная, вкрадчивая прелесть», он добавляет:
«Надобно быть художником и сумасшедшим... дабы узнать сразу, по неизъяснимым приметам — по слегка кошачьему очерку скул, по тонкости и шелковистости членов... маленького смертоносного демона в толпе обыкновенных детей...»
Подозреваю, что Витькины «зеленые кошачьи глаза» находятся в том же ряду.
Моралист Сережа не может понять, почему Витька ходит по пляжу без трусиков.
«— Оделась бы хоть... — проворчал я.
— Зачем? Так загорать лучше, — ответила девчонка».
Сережа продолжает допытываться:
«— А тебе не стыдно?
— Мама говорит, у маленьких это не считается. Она не велит мне в трусиках купаться, от этого простужаются. А ей некогда со мной возиться...»
(Замечу в скобках, что в коротком рассказе Нагибин употребляет слово «трусики» восемь раз).
Вот, между прочим, первый сигнал о неблагополучии в отношениях мамы и дочки. Конечно, им далеко до того, что было у Лолиты с Шарлоттой Гейз, но все же.
Портрет мамы дополняется еще одним штрихом:
«— Значит, я твою маму видел! Такая высокая, с черными волосами?
— Ага. Только я свою маму совсем не вижу.
— Почему?
— Мама танцевать любит...»
Витькина мама не интересуется дочкой и занята непривычными для советской мамы делами. Витька в рассказе, а еще больше в фильме, своей самостоятельностью и неприкаянностью похожа на другого сказочного и чуть осовеченного персонажа — маленькую разбойницу из «Снежной королевы» Шварца. Не зря именно эту пьесу ставят в «Дубравке» (и разбойницу опять сыграет Лина Бракните!).
Лина Бракните в фильме «Девочка и эхо» (1964)
Мать Лолиты не замечает или не хочет замечать красоту своей дочки:
«Моя капризница видит себя звездочкой экрана; я же вижу в ней здорового, крепкого, но удивительно некрасивого подростка. Вот это, я думаю, лежит в корне наших затруднений».
Сережа неожиданно сойдется во взглядах с Шарлоттой Гейз.
«Мы почти не расставались. Я привык к тому, что Витька купается голая, она была добрым малым, товарищем, и я совсем не видел в ней девчонки. Смутно я понимал природу ее нестыдливости: Витька считала себя безнадежно уродливой. Я никогда не встречал человека, который бы так просто, открыто, с таким ясным достоинством признавался в своей некрасивости. Рассказывая мне как-то раз об одной школьной подруге, Витька бросила вскользь: „Она почти такая же уродина, как я...“»
И все же он невольно отмечает привлекательность Витьки:
«С почтительным изумлением глядел я на Витьку. Худая, крапчатая, с трепаными сивыми волосами, острыми клычками в углах губ, с зелеными блестящими глазами — она сама казалась мне сейчас такой же сказочной, как и сокровенный мир, в который она ввела меня».
И хотя мальчик смотрит на Витьку едва ли не тем же взглядом, каким Гумберт Гумберт смотрел на Лолиту, советский писатель не даст ему идти дальше в своих размышлениях.
Но даже такой Сережа не может не заметить некоторых волнующих деталей.
«Я устал и злился на Витьку, она знай себе вышагивала своими тонкими, прямыми, как палки, ногами с чуть скошенными внутрь коленками».
«Почему меня так чудовищно волнует детская — ведь попросту же детская — ее походка? — подхватывает великовозрастный герой Набокова. — Разберемся в этом. Чуть туповато ставимые носки. Какая-то разболтанность, продленная до конца шага в движении ног пониже колен. Едва намеченное пошаркивание».
«Я уже вышел из моря, — повествует Сережа, — и, стоя на берегу, вытирался полотенцем, а Витька продолжала резвиться в воде. Подкараулив волну, она высоко подпрыгивала и перекатывалась на животе через гребень. Ее маленькие ягодицы сверкали».
Гумберт, конечно, дает себе волю:
«Там моя красота улеглась ничком, являя мне, несметным очам, широко разверстым у меня в зрячей крови, свои приподнятые лопатки, и персиковый пушок вдоль вогнутого позвоночника, и выпуклости обтянутых черным узких ягодиц, и пляжную изнанку отроческих ляжек».
Гумберт, пожалуй, с радостным удивлением прочитал бы у Нагибина:
«Девчонка убрала за уши мокрые волосы, открыв тоненькое, в темных крапинках лицо, зеленые кошачьи глаза, вздернутый нос и огромный, до ушей рот, и стала рассматривать камешки».
Такой девочке уже недалеко до «маленького смертоносного демона».
И все же, пока на свою подружку смотрит Сережа, ее время еще не пришло. Витька, которую на самом деле зовут Викторина, сблизится со своей американской кузиной лишь в самом финале.
«Утром, в первый солнечный день, я бродил по саду, подбирая палые, с мягкой гнильцой абрикосы, когда кто-то окликнул меня. У калитки стояла девочка в белой кофточке с синим матросским воротником и синей юбке. Это была Витька, но я не сразу ее узнал. Ее сивые волосы были гладко причесаны и назади повязаны ленточкой, на загорелой шее — ниточка коралловых бус, на ногах туфли из лосиной кожи. Я бросился к ней».
Маленький андрогинный оборвыш, каким обычно предстает Витька, превращается в буржуазную американскую девочку. Посмотрим наугад у Набокова:
«На ней было в тот день прелестное ситцевое платьице, которое я уже однажды видел, розовое, в темно-розовую клетку, с короткими рукавами, с широкой юбкой и тесным лифом, и в завершение цветной композиции она ярко покрасила губы и держала в пригоршне великолепное, банальное, эдемски-румяное яблоко. Только носочки и шлепанцы были невыходные. Ее белая воскресная сумка лежала, брошенная подле граммофона».
Любопытно, что нимфетку в Витьке распознает женщина — мама Сережи.
«У калитки стояла моя мама и долгим, пристальным взглядом глядела вслед Витьке.
— Кто это? — как-то радостно спросила мама.
— Да Витька, она у Тараканихи живет.
— Какое прелестное существо! — глубоким голосом сказала мама.
— Да нет, это Витька!..
— Я не глухая... — Мама опять посмотрела в сторону, куда убежала Витька. — Ах, какая чудесная девчонка! Этот вздернутый нос, пепельные волосы, удивительные глаза, точеная фигурка, узкие ступни, ладони...
(«Боже мой, чего бы я не дал, чтобы тут же, немедленно, прильнуть губами к этим тонкокостным, длиннопалым, обезьянним ногам!»)
— Ну что ты, мама! — вскричал я, огорченный странным ее ослеплением, оно казалось мне чем-то обидным для Витьки. — Ты бы видела ее рот!..
— Прекрасный большой рот!.. Ты ровным счетом ничего не понимаешь!»
А мама-то здесь выступает на стороне Гумберта!
Родные, как и положено в таких историях, увозят Витьку, как в свое время увезли и Аннабеллу, и Аннабель Ли из стихотворения Эдгара По, на которое ссылается Набоков.
«— Слушай, мы уезжаем, — сказала Витька.
— Почему?..
— Маме тут надоело...»
«И родные ее увезли от меня...»
Советская Аннабелла, в отличие от героини По и Лолиты, не должна умереть. Ее всего лишь увозит автобус по пыльной дороге.
«Автобус взревел мотором и медленно пополз по немощеной дороге, растянув за собой золотистый хвост пыли. Я пошел рядом. Закусив губу, Витька рванула поручни, рама со стуком упала вниз. Мне легче было считать Витьку красивой заглазно — острые клычки и темные крапинки, раскиданные по всему лицу, портили тот пересозданный мамой образ, в который я уверовал.
— Слушай, Витька, — быстро заговорил я, — мама сказала, что ты красивая! У тебя красивые волосы, глаза, рот, нос... — Автобус прибавил скорость, я побежал. — Руки, ноги! Правда же, Витька!..
Витька только улыбнулась своим большим ртом, радостно, доверчиво, преданно, открыв в этой большой улыбке всю свою хорошую душу, и тут я своими глазами увидел, что Витька, и верно, самая красивая девчонка на свете».
«Моя чашечка полным-полна блошек».
«Девочка и эхо» (1964)
Вопрос, для которого, наверное, уже пришло время: какое место рассказ «Эхо» занимает в творчестве Нагибина? Есть ли у писателя что-то, что может свидетельствовать о, скажем так, интересе к набоковскому сюжету?
Первым ответом было бы «нет»: уж больно плотской, реалистичной, временами грубоватой была его проза. Но кто нам мешает искать?
В 1964-м, через четыре года после «Эха», Нагибин написал рассказ «Неринга». Действие, между прочим, происходит в Литве, в Ниде, и, что важно, на берегу моря. Герой рассказа, московский писатель с портфелем, должен там снять жилье.
«Дом учительницы стоял на улице, сбегающей к морю... Прихватив чемоданчик, я вылез из машины, поднялся на крыльцо, толкнул одну дверь, другую и оказался в маленькой кухоньке, откуда высокая, настежь распахнутая дверь вела в большую светлую комнату, заставленную цветами и декоративными растениями.
У кухонного столика женщина в пестром платье, надетом, как мне показалось, прямо на голое тело, чистила угря.
— Здравствуйте, у вас сдается комната?
Женщина обернулась, она не была ни молода, ни красива, но на резко очерченном смугловатом лице сверкали фиалковые глаза: серо-голубые, с чуть приметным лиловатым оттенком. И еще у нее был темно-красный рот».
Впрочем, советский писатель, в отличие от Гумберта, потом будет пытаться соблазнить ее.
Тем временем выясняется, что у женщины есть дочь.
«Из боковушки вышла девочка лет двенадцати, светловолосая, голубоглазая, голоногая, с забинтованной пяткой, с нежными ключицами в широком вырезе сарафана и с такой добротой в полудетском, полуженском лице своем, что становилось страшно».
Женщина с дочкой, сдающая комнату... Девочка по имени Неринга — чуть подросшая Витька и Лина Бракните из фильма в одном лице. Сюжет — при всей самостоятельности — отсылает к каким-то таинственным и еще не развеявшимся образам, преследовавшим Нагибина.
Сцена на пляже в рассказе «Неринга» повторит мотивы «Эха»: нежность, худоба, некрасивость, естественность, грусть.
«И словно показывая пример, она содрала через голову коротенькое платье, скинула разношенные тапки и заскакала на одной ноге к морю... Золотистые волосы ее стали сивыми и повисли длинными прядями, пустой лифчик прилип к грудной клетке».
Литовская девочка проводит время почти так же, как ее американская визави:
«Весь следующий день, дождливый и холодный, прошел под душераздирающие звуки старого патефона. Неринга притащила его от подруги с набором заезженных пластинок».
В рассказе «Как скажешь, Аурелио», написанном в том же, 1964 году, сцена на пляже повторяется:
«Ухватив крест-накрест узкое платье, Люда сняла его через голову, резким движением спустила трусики, перешагнула через них, скинула разношенные тапочки и почувствовала под горячими ступнями приятную прохладу и влажность песка».
Образ худенькой, манящей девочки, стягивающей платье на берегу, преследовал Нагибина. Позже он, кажется, отпустил писателя, уступив место, прямо по Набокову, «громоздким человечьим самкам». Интерес писателя к советским товаркам нимфеток, если и был, ни во что не вырос.
Спустя тридцать лет в романе «Дафнис и Хлоя эпохи культа личности, волюнтаризма и застоя» Нагибин отчасти объяснит, откуда взялся этот навязчивый образ.
«Если человек без конца возвращается к какому-то переживанию своей жизни, значит, оно было очень важным, но так до конца и не понятым. Вот и я опять начинаю пережевывать жвачку под названием „первая любовь“».
В дневнике Нагибина, изданном в 1996 году, в записи от 9 октября 1971 года есть уточнение:
«Умерла Нина К. Всеми забытая, подурневшая, опустившаяся, совсем как в старых романах. Девятнадцать лет назад в Коктебеле ночью на террасе я открыл ей груди, маленькие, нежные, с девичьими твердыми сосками, и мы целовались чуть не до рассвета. А на другой день она пришла ко мне на мансарду — буквально, я действительно жил на мансарде, — и началось то, что мне тогда уже казалось прекрасным, а не издали лет».
Дневник Нагибина, который вышел в 1996 году, местами похож на запоздалый ответ уже всем известному и к тому времени читанному-перечитанному Набокову. Не знаю, редактировал ли Нагибин свои ранние записи, прежде чем издать дневник, но то тут, то там проглядывают припрятанные когда-то сюжеты.
Чего стоит, например, запись в дневнике от 1957 года:
«Девчонка жила с собственным отцом; ей интересно было, как он себя при этом ведет. Когда он, сделав свое дело, но не в дочь, а в тряпочку, поднялся, то сказал: „Видишь, как папа о тебе заботится. Не то что твои испорченные мальчишки“».
Чуть раньше Набоков напишет:
«Лолита едва дышала во сне, неподвижная, как будто написанный маслом портрет отроковицы. „Мама, клянусь, что Кенни ко мне никогда не притронулся!“ „Ты или лжешь, Долорес, или это был ночной оборотень“. Впрочем, я постарался бы не обрюхатить малютки».
Нагибин образца 1959 года пишет:
«Я полюбил в тебе куда более интимное, нежное, скрытое от других: желудок, почки, печень, гортань, кровеносные сосуды, нервы. О легкие, как шелк, легкие моей любимой, рождающие в ней ее радостное дыхание, чистое после всех папирос, свежее после всех попоек!..»
Что там у Набокова?
«Упрекаю природу только в одном — в том, что я не мог, как хотелось бы, вывернуть мою Лолиту наизнанку и приложить жадные губы к молодой маточке, неизвестному сердцу, перламутровой печени, морскому винограду легких, чете миловидных почек!»
Юрий Нагибин много путешествовал, часто бывал за границей. У него были свои гостиницы и пристанища. Описания его странствий могли бы стать еще одной главой набоковского road movie:
«Живописная семья хозяев гостиницы, где мы нашли приют. Мадам — сухощавая блондинка со скипидарным запахом изо рта; ее муж — порнографический красавец в усах, кудрях, с большим брюхом под грязной сеткой; очаровательная четырнадцатилетняя дочь, влюбленная в красавца-отца, угловато-грациозная, быстрая, как молния.
Мадам дьявольски ревнует своего мужа, который день-деньской ничего не делает, только болтается по ресторану или стоит в дверях, улыбаясь посетителям и проходящим женщинам. По ночам у них происходят шумные, бурные скандалы, мордобитие и, видимо, любовь. Они встают поздно, по утрам мадам тиха, вяла, расслабленно томна. В нежностях, которыми то и дело обмениваются отец и дочь, есть что-то двусмысленное, нечистое. Причем, нечистота эта идет от дочери, отец бессознательно поддается ее игре с щекоткой и поцелуями».
Впрочем, в благонравном Советском Союзе дела обстояли не лучше:
«А дурак Б. решил, что неотразим, и завел на юге сразу двух девочек школьного возраста, за что вылетел из Союза писателей и из партии», —
записывает Нагибин в дневнике.
И наконец, прямая отсылка к «Лолите»:
25 авг 1973 г: «Вскоре нам прислали фотографии Кинга, сделанные в саду Яковлевых; набор, включавший и постороннее фото, где Кинг играет с голенькой дочкой Берберовых — снимок так и просится на обложку гнусного журнальчика „Лолита“, — стоил четвертной».
Так поздний Нагибин изысканно приобщается к запретной некогда набоковской книге, а моя теория почти произвольных параллелей получает новый материал.
Раз уж я начала с кино, кино хотела бы и закончить. Если продолжить линию экранных советских нимфеток, то увидим, что выхолощенный отечественный кинематограф дает достаточно материала на эту тему.
Я уже писала о Лине Бракните — и это пусть резкая, слишком глубокая, но все равно одна из ипостасей киношных нимфеток советских 1960-х, идущая прямо от девочки Заболоцкого, включая огонь, пылающий в сосуде.
В 1984 году эту линию продолжит еще одна «некрасивая девочка», и тоже с литовской компонентой, — Кристина Орбакайте, сыгравшая главную роль в фильме «Чучело» (Ролан Быков, 1984).
Кристина Орбакайте в фильме «Чучело» (1984)
Были и другие, более типичные представительницы нимфеточной породы: в 1967 году четырнадцатилетняя Елена Проклова сыграла Герду в фильме «Снежная королева», и у нее, как у Лолиты, «губы красные, как облизанный барбарисовый леденец, причем нижняя очаровательно припухлая»; между прочим, в «Дубравке» ставят как раз «Снежную королеву», а Доминик Суэйн, актриса, сыгравшая Лолиту в экранизации Эдирана Лайна (1997), чем-то напоминает Проклову. В 1971 году в фильме Юрия Победоносцева «Ох уж эта Настя!» мелькнула дерзкая и милая десятилетняя Ирина Волкова. Режиссеру на тот момент было шестьдесят, и сцены, где камера как-то чересчур внимательно скользит по телам девочек-гимнасток, могли бы быть подозрительны, если бы советское кино не было столь целомудренно, да еще и приправлено пионерским сюсюканьем. Мальвина Татьяны Проценко в фильме «Приключения Буратино» (Леонид Нечаев, 1975) — на нее, кстати, похожа Сью Лайн, актриса, сыгравшая Лолиту в скучнейшей экранизации Кубрика 1962 года; Красная Шапочка Яны Поплавской («Про Красную Шапочку», Леонид Нечаев, 1977) — советские сестры Лолиты, охотно избавившиеся от пионерского рая и поселившиеся в сказках, на «очарованном острове, где им самое место». В 1975 году такой нимфеткой, правда, уже вышедшей за пределы положенного возраста, но зато с тем же «выражение[м] какой-то русалочьей мечтательности — не то боль, не то наслаждение... на ее детском лице» — стала пятнадцатилетняя Татьяна Друбич, снятая жадной камерой Сергея Соловьева в фильме «Сто дней после детства». Там тоже есть и лагерь, и театр — места, где с нимфетками вечно происходит что-то запретное. История эта позднее закончилась браком режиссера и актрисы. Однако в 1984 году все эти девочки уступили место Алисе Селезневой в исполнении двенадцатилетней — идеальный нимфеточный возраст! — Натальи Гусевой. Сорокавосьмилетний, ровесник Гумберта Гумберта, режиссер Павел Арсенов смотрит на свою сероглазую, со зрачками с темным ободком, с черными ресницами Алису-Лолиту тем же мучительным взглядом.
Одни ее костюмы чего стоят! Первое появление Алисы в ботаническом саду будущего — в красном сарафанчике с голой спиной, голые плечи и коленки, лямочки сзади вокруг шеи, сандалии с ремешками, — сродни появлению Лолиты среди лилий:
«Это было то же дитя — те же тонкие, медового оттенка плечи, та же шелковистая, гибкая, обнаженная спина, та же русая шапка волос. Черный в белую горошинку платок, повязанный вокруг ее торса, скрывал от моих постаревших горилловых глаз — но не от взора молодой памяти — полуразвитую грудь, которую я так ласкал в тот бессмертный день».
Героини экранизаций «Лолиты», очевидно, из соображений безопасности, были не похожи на девочку, созданную Набоковым, словно режиссеры нарочно пренебрегали всеми авторскими описаниями: первая была обычной слащавой красоткой с платиновыми волосами, вторая — подростком с косичками, напоминавшим больше Пеппи Длинныйчулок. Идеальной Лолитой как раз могла бы стать двенадцатилетняя Наталья Гусева, если избавить ее от заунывного налета времен генсека Черненко и идеологических премудростей Кира Булычева и добавить американской развязности или, пользуясь рецептом Набокова, изобразить «смесь мечтательной детскости и какой-то жутковатой вульгарности».
Я не знаю, мог ли Нагибин прочитать «Лолиту» в ранние 1960-е, но Арсенов, разумеется, знал книгу.
В «Гостье из будущего» есть несколько забавных штрихов: Алиса, сидящая у окна в больничной голубой пижаме, которая ей велика («Мы закончили сделку на двух скромных бумажных пижамах с круглым воротом фасона „ученик мясника“»); между прочим, вторая пижама, которую выдала Алисе Юлина бабушка, белая в желтую крапинку, как раз с тем самым воротом, и сцена с фальшивым папой в исполнении Вячеслава Невинного, который пытается похитить Алису из больницы («Здравствуй, девочка моя». — «Здравствуй, папочка») напоминает припадок Гумберта в больнице, когда он понимает, что его девочку увезли.
Но я захожу слишком далеко. В конце концов, искать параллели можно до какого-то предела, пока они не размоются за горизонтом.
Так и получилось, что, размышляя о фильме «Доживем до понедельника», я по дороге заметила много интересного и совершенно не связанного с первоначальной задачей. Но два вопроса так и остались без ответа.
Читал ли Юрий Нагибин «Лолиту» в 1960 году? И является ли фильм «Доживем до понедельника» отголоском майских событий 1968 года?