Сегодня Эдуарду Лимонову исполнилось бы восемьдесят лет. Чтобы разбавить обычный для таких дат поток дежурных славословий, тезка и почти однофамилец писателя Эдуард Лукоянов решил представить, как сегодняшний день провел бы вождь нацболов, если б он был среди нас.

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

Что было бы, доживи Лимонов до восьмидесятилетия? В этот день он, скорее всего, для начала бы проснулся, справил нужду, большую и малую, принял душ, потом бы позавтракал (в заключении он твердо выучил, что совершать неприглядные бытовые вещи, связанные с организмом, необходимо только в этой и никакой другой последовательности), затем сел бы читать, что в этот день пишут в интернете.

Был бы Лимонов жив, он бы прочитал, морщась от удовольствия и негодования, панегирики про «главную рок-звезду русской литературы», «неоднозначного, но безусловно яркого» писателя, «автора одной книги», разменявшего свой дар на политические авантюры. Патриоты вспоминают его подвиги в Югославии, Приднестровье, на Кавказе, они пишут что-нибудь вроде такого: «Кажется, не было на территории земного шара локального конфликта или горячей точки, в которой не побывал бы сегодняшний юбиляр!» Именно так — с восклицательным знаком, перекочевавшим из старорежимных и потому «сверхсовременных», как любил говорить Лимонов, советских газет — скрижалей нашего Древнего Рима.

А что пишут «либералы», то есть «антипатриоты»? Ничего не пишут. А если и пишут, то вспоминают, как он в Вуковаре стрелял из пулемета по хорватским позициям — Лимонову приятно, что хоть кто-то еще помнит об этом спустя три десятка лет. Сам-то он хорошо помнит, что пострелять ему дали из пулемета 20-миллиметрового калибра — мощная штука.

Устав от однообразных статей-напоминалок, все как одна опубликованных ровно в полночь, он позвал бы секретаря, спросил, не пришла ли телеграмма от президента или хотя бы премьер-министра. Нет, не пришла. Даже от французского? Нет. Ну и хрен с ними.

Включили бы маленький красный телевизор. На канале «Культура» посмотрели бы документальный фильм «Барышни и хулиган: любимые женщины Эдуарда Лимонова». Юбиляру, конечно, льстит, что он одной ногой в могиле, а телевизионщики все о том же — «о бабах». Однако в глубине души он понимает: пусть картинка в маленьком экране возвращает ему молодость, все это лишь для того, чтоб жирным обывателям, не дождавшимся официального государственного праздника, было о чем посудачить под водочку за столом, накрытым жирной обывательской едой, вредной для желудка и мозга. Жирные обыватели пускали бы слюну в свои салаты, глядя на отцензурированные фотографии молодой Елены Щаповой, а их лупоглазые жены притворно охали бы: «Какая красавица!». И восклицательные знаки, как в старых мультфильмах, выскакивали бы из их ртов, с лязгом падая на опустошенные тарелки.

Если б Эдуард Лимонов был жив, он бы начал собираться: надел бы брюки, рубашку, пиджак. Чуть вздохнул бы, что не купил по такому случаю обновку — но, с другой стороны, не пошло ли в его годы, перед лицом вечности, тратиться на какую-то буржуазную ерунду. Раздался бы гудок — подали лимузин. Дурацкий, белый, полубандитский — какой сумели найти на имеющийся бюджет. Ну да ладно, лимузин — это лимузин, лимузин — это хорошо.

Через незначительные пробки проехали бы сквозь промерзшую Москву до Гостиного двора — здесь сегодня выставка в честь восьмидесятилетия Эдуарда Лимонова (вообще, ее быстро закрыли, но, если б Лимонов был жив, никто бы не посмел ее закрывать). Что здесь интересного? Архивные фотографии: вот Лимонов молодой и прекрасный, в костюме из белой парусины; вот Лимонов старый, но все равно прекрасный — одним только взглядом дает отпор омоновцам в полном обмундировании; вот Лимонов средних лет стоит в чистом поле: на носу — массивные очки, на голове — шайкача, в руке — металлическая авторучка, что-то собрался писать.

Здесь же читают стихи и лекции. Лекции — занимательные, стихи — так себе, графомания «под Лимонова». Но все равно приятно, что уж греха таить. Правда, лекторы и чтецы все какие-то толстые, рыхлые, нескладные — животики хоть и небольшие, но уже отчетливо нависают над ремнями. Мы такими не были, вздыхает про себя Эдуард Вениаминович Лимонов. И сам понимает: нет, все-таки и такими «мы» были.

Если б Лимонов был жив, секретарь шепнул бы ему, что пора идти дальше — юбилейный вечер состоится в Доме Ростовых. Хотели в ЦДЛ, но в ЦДЛ сегодня вечер памяти Александра Проханова. «Все там будем», — кивает Эдуард Лимонов, имея в виду, что все мы, как ни странно, когда-нибудь умрем.

Снова лимузин. Лимонову, пока стоим в пробке, вручают первые два тома полного собрания его стихотворений и поэм — Санкт-Петербург, издательство «Питер». Эдуард Вениаминович открывает черный томик, первым делом смотрит аннотацию, аннотация — это почти всегда самое главное: «Эдуард Вениаминович Лимонов известен как прозаик, социальный философ, политик. Но начинал Лимонов как поэт. Именно так он представлял себя в самом знаменитом своем романе „Это я, Эдичка“: „Я — русский поэт“». Дальше — что-то про Бродского и: «Собрание сопровождено полновесными культурологическими комментариями». Вот это уже интересно. Эдуард Лимонов открывает случайную страницу и читает вслух, без выражения, но и не без удовольствия:

Разрушил я Данте, разрушил Петрарку, Боккаччо
Сказал, что плохая теперь их игра началась
Что нужно иное, что этого мало и скучно,
что люди развились и стали как звери они.

Поставил в упрек я и Данте, Петрарке с Боккаччо
Большую громаду и целые возы пустот
А что же иное в замены сумеет годиться
Какое такое и кто это нам подберет...

Что же они там накомментировали, думает Эдуард Лимонов и ищет нужную страницу в примечаниях: «Данте Алигьери (1265—1321) — итальянский поэт, мыслитель, богослов, один из основоположников литературного итальянского языка, политический деятель, автор „Божественной комедии“. Франческо Петрарка (1304—1374) — итальянский поэт. Автор сборника сонетов и канцон, посвященных Лауре. Встречается также в стихотворении „Пелена снегов, одеяло снега...“ (том I). Джованни Боккаччо (1313—1375) — итальянский писатель и поэт, автор „Декамерона“».

Был бы жив Эдуард Лимонов, лимузин с ним остановился бы у Дома Ростовых, что на Поварской. Когда-то здесь на балу Наташа встретила Болконского, а теперь здесь все общественное, народное, наше — паркет, по которому идет Лимонов, люстры, которые освещают фигуру Лимонова, кресло, в которое садится Лимонов. Начинается чествование Лимонова.

Выходит Сергей Шаргунов, вспоминает, как Эдуарда Вениаминовича записали в экстремисты и террористы, как его судили и отправили в тюрьму, как за него все переживали — даже те, кто не разделял его взглядов. За Шаргуновым выходит следующий оратор, потом следующий и следующий — какие-то функционеры чуть ли не из правительства, скучные, не злые. Захар Прилепин вот не пришел, сославшись на занятость. Что ж, вольному воля. Пока все не уснули, на сцену приглашается юбиляр. Лимонова просят почитать стихи. Давайте я лучше почитаю свежие некрологи, говорит Эдуард Лимонов. Все смеются, но быстро понимают: Лимонов и не думает шутить.

Эдуард Лимонов читает один за другим некрологи тем, кого он пережил в последние годы: Владимиру Жириновскому, Александру Харчикову, затем Михаилу Горбачеву, Леониду Кравчуку и Станиславу Шушкевичу (на всех троих некролог один, но большой), Жан-Люку Годару, Вивьен Вествуд. Каждого из них он так или иначе знал, хотя и совсем не любил. Но некрологи вышли не такие уж злые, скорее примирительные. «Все там будем», — завершает Эдуард Лимонов.

Публика и юбиляр выходят во внутренний дворик. Там под песню Наталии Медведевой «Поедем на войну» уже взрываются фейерверки. Посмотрев фейерверк, гости расходятся — кто куда. Лимонов же хочет домой, и его везут домой.

Если бы Лимонов был жив, он был бы мертв. Его мертвое тело устало прошло бы к односпальной кровати и легло на матрас. Постель тут же, как по какому-то черному волшебству, обросла бы такой же черной землей, сделавшись могилой.

Первыми на могилу-постель пошли бы простые русские старухи и их ополоумевшие внучата. Они бы собирали землю с могилы вождя, которая, как им сказали знакомые по церковному приходу, обладает целебными свойствами. Слепые втирали бы эту землю в глаза — и начинали видеть. Немые набивали бы этой землей рты — и обретали речь. Глухие мастерили бы из могильной земли пробки, вставляли их в уши и снова могли бы слышать.

Затем пришли бы дельцы. Они бы смели книги из шкафов Лимонова, упаковали бы их по картонным коробкам и отнесли в свой магазин. Редкие экземпляры продали бы в аукционный дом, а одну вещицу — машинопись «Исчезновения варваров» — оставили бы себе на память.

Особо наглые растащили бы его тело на куски. Кому-то досталась бы коленная чашечка Лимонова, кому-то — кусок локтя или ступни. Самый наглый отрезал бы голову, несколько дней варил бы ее в большой советской кастрюле, чтобы легче было снять кожу и волосы, а совершенно белый череп поставил бы себе на полку с коллекцией книг Лимонова, где у него собраны как прижизненные издания, так и свеженькие — от «Альпины».

После всех этих процедур не осталось бы и следа от могилы Эдуарда Лимонова. Там, где был писатель, — лишь продавленный матрас, а на нем — бурое пятно неизвестного происхождения.

Все там будем.