Кристина Ищенко, дирижер, ведет канал «Бетонная шкатулка»
Начну с признания: до подросткового возраста я не особо интересовалась книгами и выучила нотную грамоту до того, как научилась читать. Я родилась и росла в Молдове, в семье мы говорили только по-русски, хотя моя мама была румыноязычной. Училась я в музыкальном лицее для русскоязычных детей — это 12 лет беспрерывной учебы, состоящей из общеобразовательных и музыкальных предметов вперемешку. Конечно, я читала все, что от нас требовалось на уроках по русской и румынской литературе, но я мало что из этого помню. Помню, что не любила Пушкина за его «Дуб». Еще помню, что, так как долго не знала языка, а стихи требовали рассказывать, заучивала как музыкальную мелодию румынские стихи, которые мне терпеливо повторяла мама. Забавный факт, в программе моего лицея не было всемирной литературы, так как музыкальные предметы и без того перегружали расписание (например, в старшей школе у меня было 9 предметов подряд). Зато я пыталась дважды саботировать школьный куррикулум, именно на уроках литературы. Первый раз это произошло с «Грозой» Островского. «Грозу» до сих пор считаю одной из наиболее вредных книг в школьной программе, специально перечитала ее на момент написания текста, чтобы убедиться в этом снова.
Будучи еще совсем маленьким ребенком, иногда по вечерам читала какие-то детские книги, что находила в книжном ящике, но никаких откровений вспомнить не могу. Только помню, что мне очень понравилась книга о французских бродячих циркачах, но даже не помню автора или название.
Так вышло, что я очень рано столкнулась с трагическими недетскими событиями: когда мне было 9 лет, моя мама заболела, и, как тогда казалось, успешно боролась с болезнью, но вскоре начались необратимые изменения. Когда мне было 12 лет, она умерла, тогда же наступил по-настоящему темный период в моей жизни, так что я не могу сказать, что именно читала тогда, но подозреваю, что все ту же школьную программу и, возможно, журнал «Cosmopolitan», где задавался образ «правильной» женщины (как хорошо, что этот образ сильно ослаб). Отчетливо помню, что влияние периода ужаса стало ослабевать с появлением безлимитного интернета, когда мне было около 14 лет. В интернете я быстро нашла интересных людей. Тогда же в моей жизни появилось по-настоящему осознанное чтение, хорошее кино и современная академическая музыка. Все это на тот момент было лучшим способом убежать куда-то, где мне было по-настоящему интересно.
Конечно, как и у многих подростков, у меня все началось с Ницше. Он очаровал меня, мне казалось, что его книги помогут мне найти смысл чего-то важного, но в нем я разочаровалась. Потом была вереница модных на тот момент философов и важной мимики на подростковом лице. Кстати, один из немногих, кто нравится мне в 25 лет не меньше, чем раньше, — Батай.
С поэзией ситуация обстоит проще. Все, что я любила в подростковом возрасте, я до сих пор люблю. Например, Серебряный век, Введенского, Хармса, проклятых поэтов и, конечно, Рильке. Вершиной моего читательского опыта, помимо отличных музыкально-теоретических книг, считаю Платонова. К нему вернусь позже.
У меня, кстати, до сих пор есть трудности с чтением книг ради самого процесса, поэтому, даже если я читаю художественную литературу (а это происходит действительно редко), я стараюсь найти что-то, что было бы написано ломаным и/или сложным языком, в ином случае я быстро отвлекаюсь.
Так как к осознанному чтению я пришла довольно поздно, я начала читать именно с электронных носителей, и это быстро вошло в привычку. До сих пор стараюсь абсолютно все читать со своего Ipad — так я берегу место в рюкзаке и деревья тоже. В случае, если нет возможности найти электронную версию книги, беру ее в библиотеке, благо в последние два года, с тех пор как я переехала в Северную Америку, у меня появился доступ к отличным библиотекам. Сегодня как раз забрала домой 4 книги о Шенберге.
Роман Минц, скрипач
Я очень долго не говорил, до трех лет примерно, но произносил какие-то звуки. И отец научил меня ассоциировать их с соответствующими буквами алфавита. Результатом этого стал знаменитый в нашей семье случай, когда папа со своим приятелем и мной гуляли в Александровском саду, возле плит с названиями городов-героев, и вдруг я подошел к плите и начал по букве читать название. Учитывая, что папин приятель знал, что я не разговариваю, эффект был сногсшибательный.
По-настоящему читать я начал довольно рано по стандартам моего детства, но позже другого мальчика, сына подруги моей мамы, которого мне ставили в пример, пытаясь стимулировать к тому, чтобы я начал читать. Когда же я все-таки начал читать, то делал я это всегда, везде и что попало.
По квартире у меня в разных местах были заныканы разные книжки, чтобы можно было в случае конфискации одной переходить на другую. Если я, например, приходил из школы и мама была дома, то она отправляла меня переодеваться в нашу с братом комнату, и я, естественно, открывал там книгу, периодически отзываясь на мамины призывы к еде вялым «сейчас иду». Когда ее терпение лопалось, она приходила ко мне, заставая меня стоящим со спущенными школьными штанами и читающим книгу.
Естественно, был у меня и фонарь, с помощью которого можно было читать ночью. А также регулярно книга стояла на пюпитре, чтобы можно было читать, пока я играю гаммы.
В детстве на меня особенное впечатление производили грустные сказки. Особенно помню впечатление от книги «Король Матиуш Первый», главный герой которой в конце погибает. Конечно же, «Черная курица» производила впечатление. Помню книжку Астрид Линдгрен «Мио, мой Мио» — от нее, несмотря на счастливый конец, какое-то грустное впечатление оставалось.
К сожалению, тогда же у меня выработалась привычка книги «проглатывать», пропуская те места, где автор терял мое внимание, причем снова я начинал читать с совершенно произвольного места, иногда с середины фразы. Этот метод привел к тому, что многие книги, прочитанные в детстве и отрочестве, я не помню начисто, кроме названий. Например, очень хорошо помню, что однажды болел с высокой температурой и читал книгу Нодара Думбадзе «Белые флаги». И это все, что я помню про эту книгу. К сожалению, от этой привычки очень трудно избавляться и до сих пор: если я вдруг понимаю, что хочу перескочить, я заставляю себя этого не делать, а если перескочил, то возвращаюсь обратно и читаю заново.
Касательно же самих книг, естественно я читал то, что читали и все мои сверстники: от Джеральда Дарелла до Жюля Верна, Вальтера Скотта или Марка Твена. С последним, кстати, связана одна из моих любимых историй, как я ввязался в теологический спор со старшим братом и выиграл его.
Дело в том, что семья наша была еврейско-секулярная. Никаких разговоров о боге никогда не было дома, зато было много разговоров о еврействе. Мы отмечали некоторые еврейские праздники и бережно относились к любым надписям на иврите. Поэтому, как часть нашего культурного наследия, Пятикнижие Моисеево стояло у нас в открытом доступе на полке. А вот Нового Завета, конечно, не было и в помине. И вот однажды, совершенно не помню по какому поводу, я услышал, как мой брат говорит, что первыми апостолами были Петр и Павел (я думаю, брату было от силы лет 12 тогда). А я, значит, семилетний, с непроницаемым лицом, его прерываю и говорю:
— Нет, Павел не был!
— Нет, был!
— Нет, не был!
Дальше мой брат, обладающий вспыльчивым характером и совершенно выбешенный моей наглостью, предложил пари, которое было заключено на глазах родителей, изумленных, но безумно гордых самим фактом такого разговора. Я думаю, все трое и представить себе не могли, как я собираюсь доказывать свое утверждение, если в доме никогда не было никакой христианской литературы.
Я ушел в комнату и вернулся с «Томом Сойером», раскрытым на сцене, где на просьбу назвать первых двух апостолов, Том ответил: «Давид и Голиаф». Книга была из серии «Всемирная детская литература», и внизу страницы была сноска: «На самом деле первыми апостолами были Петр и Андрей».
«Мастера и Маргариту» я прочитал впервые лет в 10, под влиянием одноклассника из артистической семьи, который принципиально учился на одни двойки, но был начитанным умным мальчиком с постоянно мечтательным взглядом. Он на нашем пионерском фоне очень выделялся. Вокруг нас даже сколотилась компания, с которой мы ездили в тот самый дом и смотрели на все эти надписи и рисунки на стенах. Сейчас стало как-то модно ругать эту книгу — видимо, теми, кто был ею когда-то слишком очарован, — но для меня по-прежнему, несмотря на всякие противоречия и недостатки ее, это произведение великое, а фраза «истина в том, что у тебя болит голова» — центральная.
Взрослеть я начал рано и соответствующую литературу тоже начал искать тогда же. И находить. Естественно, «Тысяча и одна ночь» со всеми этими башнями, входящими во врата, и прочими нефритовыми стержнями была зачитана до дыр. Она лежала у меня в туалетном шкафчике. Однажды мне друг принес найденную дома книгу «Молодым супругам» — это был советский бестеселлер, воспитавший не одно поколение людей и пользовавшийся таким спросом, что его регулярно переиздавали; у меня было черно-белое издание, а потом уже появились и цветное. Обнаружив у меня эту книгу и выслушав какое-то вранье о ее происхождении («нашел, когда в школе все макулатуру сдавали»), мама сказала: «Так, эту тебе еще рано, я тебе дам вот эту: ее в нашей семье все читали — и дядя твой, и брат, и ты читай», — и достала запертую где-то наверху книгу «Пол. Брак. Семья», которую я, естественно, давно уже нашел и прочитал.
В основном я книги таскал хаотично, но некоторые, я так думаю, мама мне подкладывала. А некоторые я брал потому, что старший брат мой их читал, а я всегда на него ориентировался.
Так что среди проглоченного мной были и «Швейк», и «Трое в лодке, не считая собаки», и Ремарк, и многое другое. Только с поэзией не складывалось — до сих пор для меня проблема запоминать стихи, я часто заменяю слова и никак не могу выучить правильные. Однако некоторые все же запоминал, особенно если они производили на меня какое-то мощное впечатление. Например, знаменитое стихотворение Маяковского про «флейту водосточных труб» тоже стало частью семейной легенды.
Маяковского мы проходили в школе — классе, может, в девятом, если память не изменяет. Брат мой к тому времени уже учился в медицинском институте со всеми вытекающими последствиями. Однажды он пришел немного навеселе и решил проверить, как там дела у младшего брата. Зашел ко мне и говорит:
— Ну что, как там в школе дела?
— Да нормально, вот Маяковского сейчас задали.
— А, да, у него же там это классное — про море холодца!
Я выдержал положенную по драматургии паузу и медленно спросил:
— Ты имеешь в виду «я показал на блюде студня косые скулы океана»?
— А, ну да, вот это!
Вообще-то мой брат, оказавшись в Америке, был вынужден пройти колледж заново, чтобы поступить в медицинскую школу, и там брал курс русской литературы, в рамках которого написал очень интересный комментарий к первым трем главам «Мастера и Маргариты», к сожалению, теперь утерянный.
К старшим классам школы я уже не по своей воле вынужден был обратиться к русской классике и довольно прочно выработал отвращение к творчеству Л. Н. Толстого. Достоевский мне нравился, потому что, как и все подростки, я был не против всего мрачного и безысходного. Жизнь полна настоящего трагизма в 16 лет. Сегодня его патологичность мне перестала быть так близка. Сложно читать литературу, где каждый герой вызывает либо раздражение, либо отвращение.
Ерофеева я тоже прочел довольно рано. Первый раз, что называется, «не зашло» — очевидно, было слишком рано. Но сейчас для меня это одно из главных произведений в литературе вообще. Хотя теперь, кажется, это тоже не слишком модное мнение. Сейчас принято восхищаться Сорокиным, а к Веничке относиться снисходительно.
В 18 лет я как-то резко перестал читать. Или это произошло несколько позже. Можно было бы обдумать причины, но я ограничен количеством знаков, так что это уже не для этого раза. С годами я стал более склоняться в сторону литературы документальной, научно-популярной.
Главная документальная книга моей жизни была прочитана очень рано, потому что после смерти деда (мне было семь лет) отец собрал массу документов и переплел их для домашнего пользования. И тогда я впервые узнал, что мой дед сидел. Я прочитал его мемуары, написанные очень живым языком, — таким, что картины издевательств в немецких лагерях стоят перед моими глазами до сих пор. Про сталинские лагеря там почти ничего не было, так как очевидно, что дед просто не был готов об этом писать. Посадка после войны была для него гораздо большим потрясением, чем все, что пришлось пережить в плену. К сожалению, дед не застал времени, когда об этом стало возможно говорить, его не стало в 1984 году; (кстати «1984» Оруэлла тоже было отдельным впечатлением, но нет места об этом писать). Сейчас его воспоминания можно прочитать в Интернете на сайте Сахаровского центра.
Среди книг, которые я читаю сейчас, многое мне нужно просто по работе — биографии композиторов и т. д. Эти книги я, как правило, читаю по-английски. Из художественной литературы — недавно впервые прочитал «Котлован» Платонова (и не стыжусь: мне кажется, самое время; сильнейшее впечатление). В данный момент в моем киндле биографии Шумана (Уортен) и Брамса (Стин), Hitchhiker’s Guide To The Galaxy Адамса, а также The Historical Figure of Jesus Cандерса. Еще там книжка о том, как надо воспитывать детей, но это уже личное.
Антон Светличный, композитор, клавишник, участник проекта InEnsemble (Ростов-на-Дону)
Есть очевидные влияния (родители и их домашняя библиотека, преподаватели в колледже и консерватории) и более специфические факторы, из которых главный, наверное, диджитал.
В последнее время я с экрана читаю значительно чаще, чем на бумаге, особенно профессиональные тексты — так гораздо больше книг доступно. Плюс эволюция формата — не только изданные (т.е. завершенные, выверенные и прошедшие через систему редакционных фильтров) тексты, но и интерактив, прямое высказывание в интернете.
В эпоху соцсетей (состоящих из информационного мусора почти целиком) это звучит странно, но от сетевого общения реально когда-то могла быть изрядная польза.
Я не застал ФИДО, но освоился в интернете как раз в период расцвета форумов. В моем случае две ключевые площадки — форум официальной страницы Стругацких и, несколько позже, форум «Классика».
Первый оказался чем-то вроде курса «Введение в умственную деятельность» — демонстрацией на живых примерах, как вообще правильно думать, как пересказывать сложные вещи разговорным языком, не теряя смыслов по дороге и т.д.
Плюс полемические приемы, механизмы мышления, зазор между автором и его текстовым образом, ненадежный рассказчик и другие элементы нарратологии — кто-то для этого посещает соответствующие лекции в университете, а я усваивал больше из практики.
Плюс резкое расширение кругозора: весь базовый багаж, имена и названия (в литературе, кино, философии и т.д.), идеи, системы взглядов, их иерархия, классификация и взаимозависимости.
Отсюда и некоторая специфическая фрустрация, оставшаяся с тех пор: большая «упоминательная клавиатура», за частью клавиш которой личный опыт пока не стоит.
Т.е. мне дали ответы на вопросы, которые я еще не умел задать, и теперь я этот скелет пытаюсь успеть облечь плотью, познакомиться лично, прочитать, посмотреть, попробовать и вообще соответствовать всему этому априорному знанию, дорасти до него.
Старый форум заддосили где-то в 2006 году, и он погиб, а обновленный уже не стоит внимания; впрочем, там есть архив прежних дискуссий (из-за нового движка не очень удобных для чтения, но, возможно, стоит туда как-нибудь снова заглянуть).
А на форуме «Классика» во второй половине нулевых несколько лет тусовались практически все основные «авангардные» русскоговорящие композиторы пары поколений, а также масса музыкантов, многие из которых терпеть не могли современную музыку (музыканты вообще довольно консервативны в целом).
Разумеется, это была очень питательная среда. Там я уже активно ввязывался в дискуссии, формулировал позиции, спорил с противниками и внимательно читал, что и как пишут единомышленники.
Результат, можно сказать, заменил мне магистратуру или postgraduate studies. Вообще я бы сравнил все это со средневековой университетской практикой обучения через диспут.
На «Классике» я перестал регулярно присутствовать году в 2009 — и этап формирования, видимо, на этом окончательно завершился.
Первое читательское воспоминание — Детская энциклопедия в двенадцати разноцветных томах, советское издание годов семидесятых. Большую часть томов я игнорировал, зато пятый, Техника и производство, регулярно утаскивал с полки уже года в три-четыре.
Основательно понять прочитанное я тогда бы вряд ли смог, но очень нравилось рассматривать схемы — конвейерного производства, автомобилей и доменных печей в разрезе.
Инженера в итоге из меня не вышло, да и в целом с технологией я не особо на дружеской ноге, уровень обычного пользователя. Но в своей области до сих пор люблю мыслить схемами и организованными процессами и «думаю, что знаю, как сделан автомобиль» (как писал Тынянов о Шкловском).
Из этой начальной точки можно проследить рост нескольких линий.
Например, любовь к проникновению «под поверхность» в широком смысле, а применительно к тексту (и литературному, и музыкальному) — любовь к пониманию его устройства и механики работы.
Формалисты: Шкловский весь ранний, Тынянов о пародии, Эйхенбаум о Гоголе и Лермонтове и др. Плюс Лотман, чьи тома собрания сочинений были среди первых моих осознанных личных книжных покупок. Плюс, через Лотмана, другие структуралисты — но там я не продвинулся очень уж глубоко, все-таки это большей частью довольно специальные знания, а на тот момент у меня уже была специализация в сфере работы со звуками, а не с текстами.
Или интерес к текстам с двойным дном, неожиданным интерпретациям, скрытым смыслам и тому подобной конспирологии.
Ключи к «Тайне Эдвина Друда», Большая игра профессора Дамблдора, Мастер Гамбс и Маргарита, Загадки известных книг, киноанализы Манцова и даже мистификация Сергея Борисова Смерть русского помещика, рассказ, где Шерлок Холмс довольно убедительно демонстрирует, кто на самом деле убийца старшего Карамазова.)
Или, скажем, любовь к фантастике (именно sci-fi, фэнтези меня мало трогает).
Начиналось с Тайны двух океанов Адамова, потом были Жюль Верн (особенно Таинственный остров), Обручев (я даже пытался писать свой роман в духе Плутонии, но дальше первой главы не продвинулся) и Беляев (особенно Властелин мира).
Потом Стругацкие и Лем, чьи собрания сочинений (первые русскоязычные, издательства «Текст») мне родители подарили на какой-то из дней рождения, лет в десять. Постепенно я освоил все двадцать два тома и это, кажется, всерьез ключевой пункт моей читательской биографии.
До, после и вокруг, конечно, еще масса самого разного чтения.
Линдгрен — не только Карлсон, но и редкости вроде Мадикен и Пимс из Юнибаккена или Мы все из Бюллербю.
Милн — классический перевод Заходера (чей томик избранного со стихами и переводами у меня был одной из главных детских книг), а потом и модернистский перевод плюс анализ Руднева, где он сравнивает Милна с Фолкнером, а Лес из Винни-Пуха с округом Йокнапатофа.
Памэла Трэверс — позже оказалось, что у нее куча романов про Мэри Поппинс, все примерно одинаковые по структуре, а для советского перевода сделали выборку из нескольких, и, кажется, к лучшему.
Кэрролл — почему-то сразу в томе Литпамятников с обширными комментариями.
Мальчик из спичечной коробки, Гуттаперчевый мальчик, Том Сойер, Капитан Врунгель и Капитан Блад.
Довольно много Конан Дойля (у родителей был выпущенный в Ростове чуть ли не десятитомник). Помню, одно время меня основательно пугала Пестрая лента — настолько, что я даже соседние с ней рассказы читать не любил и через раз пролистывал.
Второсортный пропагандистский роман Красное и зеленое некоего Вячеслава Пальмана или милый, но довольно обыкновенный рассказ Происшествие в баре «Длинная ложка» Ларри Нивена. (Почему я так хорошо запомнил именно их? Не представляю. В детстве память непредсказуема.)
Рассказы Шекли. Вначале простые, типа Абсолютного оружия или Поднимается ветер, гораздо позже — абсурдистская ирония начала 70-х (Заметки по восприятию воображаемых различий, Па-де-труа шеф-повара, официанта и клиента и все такое).
Специалист по этике Гаррисона, который меня с непривычки впечатлил своим веселым цинизмом. Ближайший родственник Рассела. Масса рассказов Силверберга, Азимова, Саймака, Бредбери и других. Лунная радуга Павлова (он умер, оказывается, 18 апреля) и Штамм Андромеда Крайтона.
Философские сказки Николая Козлова и пара других его книг, которые лет в семнадцать вполне удовлетворили мою потребность в поп-психологии и все, что дальше в этой области издавалось, можно было смело пропускать.
48 часов Nostalgie самарского киноведа Валерия Бондаренко. Книга с довольно ужасным в смысле вкуса названием и неведомо как попавшая в Ростов (я ее случайно снял с полки в магазине), но довольно полезная в итоге. Такая исповедь/поток сознания (текст наговорен на спор за двое суток непрерывного интервью) интеллектуала, который живет в российской провинции и пытается сохранить себя и не снижать мыслительную планку. Очень пригодилось в дальнейшем.
Каким-то летом взялся прочесть и даже дочитал до конца Культуру и этику Альберта Швейцера (того самого, автора знаменитой монографии о Бахе). Не знаю, зачем. Причем с обильными карандашными пометками, большей частью критическими. О чем книга, совсем не помню.
Зато хорошо помню журнал Трамвай — выходивший всего пару лет в начале 90-х великий и хулиганский литературно-художественный артхаус под видом журнала для детей. Несколько лет назад подшивки номеров переиздали краудфандингом уже для своих детей выросшие читатели — это, наверное, о чем-то говорит.
Потом журнал Game.exe — то же самое, только (как бы) про компьютерные игры и для публики постарше. Очень свободная и культовая история, сформировавшая вокруг себя субкультуру фанатов — что-то типа журнала Столица Мостовщикова, наверное.
Один, но характерный штрих: к своему десятилетнему юбилею они на прилагаемом к номеру диске выложили аудиоспектакль по Землянке Сорокина (начитали прямо всей редакцией). Причем тут игры? Не спрашивайте. Но какое еще СМИ сейчас так может? Да и тогда?
Русский журнал — один из проектов Глеба Павловского (вел. и уж.), для меня существовавший несколько лет в виде email-рассылки.
В буквальном смысле тысячи текстов, где было все. Колонки Курицына и Немирова, стихи Быкова (Сон о Гоморре, скажем), работы Каганского по теории культурного ландшафта, музыкальные рецензии Овчинникова (а теперь мы с ним знакомы лично и общаемся в фейсбуке, вот дела). Восхваление перевода Гоблином Властелина колец с подведенной теоретической базой, какие-то политические и литературные срачи по текущим поводам и еще миллион вещей.
Из школьной классики очень зашло Горе от ума (на пике цитировал большими фрагментами наизусть), а позже Крысолов Цветаевой (одно время собирался даже что-то типа кантаты на него сочинять, но не преуспел).
Войну и мир, Анну Каренину и Обломова прочел примерно до середины, Преступление и наказание, Бесов, Униженных и оскорбленных и еще пару романов Достоевского — целиком, но сильнее всего люблю у него все-таки Село Степанчиково.
Разумеется, был в восторге от Евгения Онегина и переболел Мастером и Маргаритой, как практически все в соответствующем возрасте (сейчас Булгаков мне кажется несколько токсичным, а Пушкин по-прежнему молодец).
Из внешкольной классики прочел Декамерон и Кентерберийские рассказы, осилил Рабле и Гомера плюс кое-что из греческой драмы, а вот до Сервантеса руки не дошли.
Из Шекспира — Бурю, Зимнюю сказку, Гамлета и Ромео и Джульетту читал, а Лира, Макбета и Ричарда III видел в театре. Не много. Зато помню, как с интересом читал книгу Гилилова про то, что Шекспир ненастоящий.
Я уже в любом случае вышел за пределы только подростковых впечатлений (не везде легко провести границу), так что перейдем к следующему вопросу.
По гамбургскому счету:
Non-fiction:
Гаспаров (Михаил). Записи и выписки.
Эйзенштейн. Метод/Grundproblem.
Тарле. Политика. (Название вряд ли авторское — это такой большой зеленый том, где собраны вместе три работы: Очерки истории колониальной политики западноевропейских государств, Европа в эпоху империализма, Граф Витте: Опыт характеристики внешней политики).
Хаксли. Двери восприятия.
Fiction:
Стругацкие, Лем и Баллард — целиком.
Юдковский. Гарри Поттер и методы рационального мышления.
Это ключевые вещи, которые я для себя отчетливо выделяю. Рядом с ними еще масса других, которые тоже важны, но больше в совокупности (список будет ниже), а эти книги/авторы, можно сказать, этапные, я с ними провел большие и персонально важные отрезки жизни.
«Сейчас» интерпретирую как длительный условно «взрослый» период времени и просто списком напишу вещи, которые меня зацепили уже в период сравнительно осознанного чтения. Без системы, в порядке вспоминания.
Умберто Эко. Маятник Фуко. Имя розы (вместе с Заметками на полях «Имени розы», которые, по-моему, не менее важны, чем сам роман). Внутренние рецензии.
Патрик Зюскинд. Парфюмер. Голубка. Тяга к глубине. Amnesia in litteris.
Джейн Остин. Леди Сьюзен.
Джозеф Конрад. Сердце тьмы.
Павел Крусанов. Укус ангела.
Александр Секацкий. Моги и их могущества.
Апостолос Доксиадис. Дядя Петрос и проблема Гольдбаха.
Эрленд Лу. Наивно, супер.
Джулиан Барнс. История мира в 10.5 главах.
Габриель Гарсиа Маркес. Недобрый час.
Юрий Ханин. Скрябин как лицо.
Филип Дик. Человек в высоком замке.
Брайан Олдисс. Теплица.
Харлан Эллисон. У меня нет рта, но я должен кричать.
Пер Вале. Гибель 31 отдела.
Петер Корнель. Пути к раю (ну это так, концептуальное милашество, читать там нечего).
Теодор Драйзер. Американская трагедия.
Роберт Пенн Уоррен. Вся королевская рать.
Владислав Ходасевич. Жизнь Василия Травникова.
Сигизмунд Кржижановский. Клуб убийц букв.
Ежи Косински. Раскрашенная птица.
Роальд Даль. Дегустатор.
Юрий Олеша. Зависть.
Хаксли. Контрапункт. Гений и богиня.
Пожалуй, можно еще добавить оригинального Гарри Поттера — для себя я его читать бы не стал, но прочел вслух все семь книг дочке. Т.е. не сказать, что я прямо фанат, но какое-то влияние по чисто процедурным причинам будет неизбежно.
Воннегут, Кундера, Мураками, Павич, Перес-Реверте — вроде бы неплохо, но в целом как-то мимо. Сэлинджера, кажется, я читал четко в тот период, когда этого не надо было делать — Над пропастью во ржи уже поздно, а все остальное еще рано (и значит следовало бы повторить).
Ну и еще фоном внушительный список остального прочитанного, конечно, как у всех. Дублинцы, Портрет художника в юности, Огненный ангел, Козлиная песнь, Мелкий бес, Плавучая опера, Носорог, Стулья, все основные антиутопии, несколько романов Липскерова, Кысь, сказки Сергея Козлова, Горчев, Хармс, Москва-Петушки итд.
В списке преобладает проза, потому что со стихами, видно, не очень ладится (это я сейчас понял; пересмотреть свои читательские пристрастия, оказывается, довольное полезное упражнение).
Классиков я читал недостаточно — Цветаеву и Бродского, наверное, больше других — и люблю не столько поэтов, сколько отдельные стихотворения или даже фрагменты. Вновь я посетил..., Она пришла с мороза..., Натюрморт, Письмо Одиссея Телемаку, Плаванье, Волшебная скрипка, Лодейников прислушался..., Сказание о старом мореходе и т.д.
В детстве еще очень нравились пародии харьковских филологов Парнас дыбом (да и сейчас нравятся, хотя уже по другой причине), подростком — верлибры Геннадия Алексеева и Снежная маска Блока, которую я обнаружил, мимоходом заглянув в Розу мира.
Плюс в силу музыкальной профдеформации я многие стихи знаю не как самостоятельные, а через музыку, на них написанную.
Из-за этого, с одной стороны, в итоге помнишь массу плохих стихов — русские композиторы почему-то любят поэтов второго-третьего ряда типа Ратгауза, Надсона или Галины Галиной.
С другой — бывает, что ты сам не обратил на поэму внимания, а композитор вчитался и вытащил ее на поверхность. Я не уверен, что оценил бы в полной мере Ночной смотр Жуковского, но, к счастью, есть романс Глинки (гениальный совершенно).
С современными же стихами сложности двоякого рода: собирающие залы модные поэты солы моновы категорически неинтересны мне, а серьезной поэзии, кажется, не очень интересен я.
Она примерно так же трудна для проникновения извне, как и академический авангард, ее надо учиться понимать, держа в голове историю, теоретические положения, изобретать особые техники чтения под конкретный случай (какую-нибудь Нику Скандиаку вообще вряд ли можно читать в обычном смысле) и т.д.
С музыкой я этот путь прошел, а с поэзией пока что позволяю себе не штурмовать ее высокий порог вхождения — но со стороны, через рифму к музыкальному опыту, думаю, что понимаю, почему современная поэзия такая и что она хочет этим сказать.
И вторая половина списка — про важный нон-фикшен.
Лотман. Структура художественного текста. Культура и взрыв. Внутри мыслящих миров. И комментарии к Онегину, конечно.
Владимир Паперный. Культура два.
Роберт Антон Уилсон. Квантовая психология.
Ллойд де Моз. Психоистория.
Леонид Баткин. Леонардо да Винчи.
Сьюзен Зонтаг. Заметки о кэмпе.
Виктор Клемперер. LTI. Язык Третьего рейха.
Теодор Адорно. Культурная индустрия.
Плюс Слово живое и мертвое Норы Галь, которое я успел прочесть до того, как инфостиль стал мейнстримом.
Плюс различный научпоп типа Краткой истории времени, Занимательной Греции, книг Оливера Сакса или Вайля-Гениса.
Плюс Вальтер Беньямин (понятно, что), Научная теория культуры Малиновского, Категории средневековой культуры Гуревича, Осень средневековья Хейзинги и даже несколько сборников Антифоменко со статьями Зализняка и других.
Да и хватит, пожалуй — наверняка это перечисление уже всех утомило, а впереди еще одно.
По текущей работе куда только не приходится заглядывать — то в биографию Пуччини, то в Krautrocksampler (грандиозная вещь), то разом во все книги по джазовой гармонии, до которых вышло дотянуться, то в Dance Music Manual или руководство к синтезатору Massive.
(Кстати, если вы вдруг любите читать мануалы, то очень рекомендую Sibelius — это программный пакет издательского класса для набора нот, и там руководство написано совершенно блестящим языком, с довольно тонким юмором по пути.)
Если начать перечислять профессиональную литературу подробно, то придется написать каталог половины своей библиотеки.
Кроме того, там будут встречаться вещи важные, но все-таки довольно профессиональные, требующие от читателя подготовки. Типа книг Арановского о музыкальном тексте, Бонфельда о языке и мышлении, Назайкинского о музыкальной композиции, бетховенских анализов Гершковича или книги Дубинец о современной музыкальной нотации.
Впрочем, у Дубинец полкниги — изумительно подобранная хрестоматия примеров, можно рассматривать как художественный альбом (но тогда уже лучше найти издание Notations Кейджа).
Попробую сделать небольшой сбалансированный список, который можно читать и без диплома консерватории.
Ричард Тарускин. Oxford History of Western Music в пяти томах. (Вместе с энциклопедией Гроува это первый источник, к которому я обращаюсь по любому подходящему поводу.)
Луи Андриссен, Элмер Шенбергер. Часы Аполлона. О Стравинском. (Сольник Андриссена о самом себе, Украденное время, тоже довольно вдохновляющая вещь.)
Андрей Горохов. Музпросвет. (Провокационная и очень стимулирующая работу мозга книга, выдержавшая уже как минимум три русских издания. Автор прекрасно и очень отчетливо формулирует, у него есть концепция, с ней и с ним постоянно хочется спорить — что может быть лучше?)
Александр Ивашкин. Беседы с Альфредом Шнитке. (Шнитке, вполне вероятно, самый умный из всех советских композиторов, поэтому о месте и времени, в котором книга создавалась, можно по ходу чтения легко забыть. Говорит важные и вполне универсальные вещи.)
Мирон Харлап. Тактовая система музыкальной ритмики. (Вопреки названию, написано так, что все должны понять даже и неспециалисты. Автор не только музыковед, но и филолог, любит и умеет вскрывать парадоксы и видеть загадку там, где всем остальным все кажется очевидным.)
Татьяна Чередниченко. Музыкальный запас. 1970-е. (Когда читаешь, есть ощущение, что автор где-то жульничает — но Чередниченко умная и делает это довольно тонко. Понять, что не так, и сформулировать свою позицию — само по себе хороший челлендж. Плюс масса редкого материала, в том числе и аудио, если сможете достать издание с диском.)
Ольга Манулкина. От Айвза до Адамса. Американская музыка XX века. (Лучшая широкотиражная книга о музыке на русском языке лет за десять, думаю, точно.)
Алекс Росс. The Rest Is Noise. (Про него все знают наверняка, но книга и правда вполне достойная.
Andrew Dubber. Music in Digital Age. (Или можно взамен Цифролюцию Юлии Стракович — она больше теоретизирует, Даббер более практически ориентирован, но наблюдения похожие.)
Михаил Сапонов. Менестрели.
Евгений Дуков. Концерт в истории западноевропейской культуры.
Майкл Найман. Experimental Music.
А прямо сейчас у меня в телефон скачана вот такая книга: Charles M. Joseph. Stravinsky Inside Out. Пока что я еще не готов о ней высказываться, но по первым страницам впечатление, скорее, оптимистичное.
Петр Термен, терменвоксист
Мое становление как читателя началось с романа Островского «Как закалялась сталь» — он лежал на нижней полке и привлек мое внимание, мне было 5 лет. Я очень сопереживал и был впечатлен. Книги чаще всего я выбирал самостоятельно: были две книжные полки, до которых я мог дотянуться, они и подверглись моему пристальному изучению. Интерес к музыке и литературе появился практически параллельно — примерно в 6 лет появилась и первая придуманная мелодия и первые стихотворения. Что именно побудило меня писать — остается загадкой, не могу сказать, что в тот период я много читал поэзии, но с тех пор я пишу стихи, и это не могло не влиять на читательский выбор.
Вообще связи между музыкой и литературой в моей судьбе довольно разнообразны. Я, к примеру, был постоянным резидентом сразу нескольких библиотек, удивляя замечательных библиотекарей интересом к книгам, которые годами никто не брал, а уже позднее, когда я стал заниматься терменвоксом, первые лекции проходили именно в различных библиотеках Москвы. Я с удовольствием провожу мероприятия в них и сейчас, мне кажется, что это абсолютно особые пространства, со своей уникальной атмосферой и публикой.
Именно из хранилищ библиотек открылась для меня книга Федора Сологуба «Мелкий бес» — на мой взгляд, абсолютно замечательный роман; проза Мережковского («Антихрист»). Неожиданной находкой на буккросинге стали книги «Я жгу Париж» и «Заговор равнодушных» Бруно Ясенского, вдохновенного певца революционных идей, расстрелянного в 1938-м. Я находил определенное обаяние в его книгах, но больше всего мне запомнилась цитата, которая был взята Ясенским как эпиграф.
«Не бойся врагов — в худшем случае они могут тебя убить.
Не бойся друзей — в худшем случае они могут тебя предать.
Бойся равнодушных — они не убивают и не предают, но только с их молчаливого согласия существует на земле предательство и убийство».
(Роберт Эберхардт. Царь Питекантроп Последний)
Определенный круг читательских интересов возник и благодаря литературной студии московского Дворца пионеров, выпускником которой я являюсь, и очень благодарен Натальей Владимировне Давыдовой, которая вела студию, за те прекрасные книги, которые ко мне попадали, в том числе как фестивальные призы, — к примеру, отличный сборник поэзии Серебряного века, очень хорошо составленный. Именно в литературной студии я впервые написал литературоведческую работу, она была о Бродском, которого я читал на самиздатных листках у нас дома в детстве, но любовь к нему просыпалась постепенно и началась, насколько я помню, с
Великий человек смотрел в окно,
а для нее весь мир кончался краем
его широкой, греческой туники,
обильем складок походившей на
остановившееся море.
Он же
смотрел в окно, и взгляд его сейчас
был так далек от этих мест, что губы
застыли, точно раковина, где
таится гул, и горизонт в бокале
был неподвижен.
А ее любовь
была лишь рыбой — может и способной
пуститься в море вслед за кораблем
и, рассекая волны гибким телом,
возможно, обогнать его... но он —
он мысленно уже ступил на сушу.
И море обернулось морем слез.
Но, как известно, именно в минуту
отчаянья и начинает дуть
попутный ветер. И великий муж
покинул Карфаген.
Она стояла
перед костром, который разожгли
под городской стеной ее солдаты,
и видела, как в мареве костра,
дрожавшем между пламенем и дымом,
беззвучно рассыпался Карфаген
задолго до пророчества Катона.
Прекрасно, не правда ли?
Вообще, о поэтических книгах: мне кажется, что это очень ценно, когда сборник хорошо составлен, со вкусом и чувством меры. Мне всегда казалось, что трагедия Пушкина — в отсутствии нормального современного сборника его стихотворений.
Давно во мне живет идея создания сайта, своего рода социальной сети, в которой можно публиковать только чужие стихи, каждый участник должен сформировать список из 7–10 стихотворений, которые будут отражать его поэтические пристрастия максимально полно, а далее может добавлять стихотворения, формируя поэтическую ленту новостей. Мне кажется это очень интересным — узнать о поэтических предпочтениях разных людей, а в век социальных сетей это могло бы спровоцировать новые взаимосвязи, открытия и исследования.
Взаимоотношения с чужими поэтическими текстами порой приводят меня к созданию музыки на стихи, и так появляются песни (к примеру, на Анненского, Мандельштама, Уолкотта и др.), которые для меня, если угодно, являются определенным подвидом литературоведения, попыткой приоткрыть какое-то личное восприятие поэтического текста, новые грани.
Я исполнитель на терменвоксе, и моя любовь к музыке и литературе иногда претворяется в проекты, соединяющие музыку терменвокса и поэтические тексты: к примеру с Юрием Угольниковым мы проводили вечера, на которых поэты читают чужие стихи, — мне кажется, что это отличная идея. Когда стихи читает актер — это несколько иная история, совершенно другой подход к интонированию поэтической речи.
И если кто-то и может прочесть по-настоящему вслух, то это поэт — другого поэта. И так, кстати, я открыл для себя поэта Александра Курбатова: он принимал участие в вечере «Электрический Сологуб» — стихи Сологуба под терменвокс, и это было просто прекрасно, мечтаю как-нибудь повторить подобный формат. Под музыку терменвокса звучала и проза Инги Кузнецовой на презентации ее книги «Пэчворк: перед прочтением сжечь», и было еще несколько проектов.
В наше время читать становится сложнее, из-за постоянного потока текстовой информации в интернете, из последнего — с удовольствием прочел воспоминания Элендеи Проффер об Иосифе Бродском, прозу Велимира Хлебникова, письма Дмитрия Шостаковича. Вообще, я практически не читаю современной литературы — наверное, исключение иногда (но редко) составляет поэзия: стихотворения Андрея Чемоданова, Александра Курбатова, Ольги Нечаевой прекрасны, и необходимо их прочитать, я считаю.