В чем состоит главная ценность переиздания романа Маринетти? Можно его сейчас читать как образец модернистской прозы или он представляет уже историко-литературный артефакт?
Думаю, любой роман, написанный более ста лет назад, в каком-то смысле историко-литературный артефакт. Дистанция в столетие придает музейный оттенок даже самым авангардным произведениям. Роман Маринетти был ориентирован на мгновенный эффект. Сам автор сравнивал его с «адской машиной» или брошенной гранатой. Это был роман-провокация, роман-манифест, рассчитанный на яркую, но короткую жизнь. Но сегодня он может заинтересовать не только историков литературы или любителей авангардного искусства. «Африканский роман» — один из примеров модернистского мифотворчества, причем не просто создания индивидуального мифа, но и превращения его в массовый, захватывающий воображение множества людей. «Футурист Мафарка» — это опыт программного, намеренного конструирования мифа и внедрения его в жизнь. Само футуристическое движение (чье рождение символизирует в романе новый «герой без сна» — сын Мафарки Газурмах) и стало этим воплотившимся в жизнь мифом, а также прообразом для множества мифов, обретающих плоть и кровь по сей день. В этом, на мой взгляд, ценность переиздания романа, выходящая за рамки узко филологических и искусствоведческих интересов.
Некоторые элементы описания Мафарки — его преувеличенная мощь, гигантизм, гиперболизация частей тела — напоминают о «Гаргантюа и Пантагрюэле» Рабле. Насколько эта аналогия уместна? Существовали ли для Маринетти литературные традиции, которыми он не пренебрегал?
Его роман опирается, конечно, на разные традиции. В нем множество отсылок к античной мифологии, к «проклятым поэтам» Франции, к «Так говорил Заратустра»Ницше. Что касается гротеска и гипербол, то одним из источников вдохновения для Маринетти был Король Убю Альфреда Жарри. За несколько лет до написания «Футуриста Мафарки» он опубликовал пьесу «Король Кутеж» (1904), созданную под явным влиянием Жарри. Он был для создателя футуризма бесспорным источником вдохновения.
Почему Маринетти выбрал для своего знакового текста такой тяжеловесный жанр, как роман?
Почему, ведает только он. Я могу лишь фантазировать, находить параллели в истории. Ему нужен был жанр, позволяющий развернуть эпическое повествование о перерождении человека и мира. Роман давал именно такую возможность. Вообще-то, когда Маринетти писал, он все еще оставался одной ногой на территории символизма, где этот жанр романа почитался. Может быть, поэтому и выбрал его. «Мафарка» — пограничное произведение. С одной стороны, в нем многое связано с эстетикой символизма, с другой — это, конечно, энциклопедия футуристической идеологии, собравшей основные темы зарождающегося итальянского авангарда. Это роман-аллегория, и, возможно, исторические аналогии следует искать среди разнообразных аллегорических романов, известных с давних времен. А можно увидеть определенный авангардизм и провокационность в самом жанре романа. Ведь на протяжении долгого времени роман всячески порицался как аморальный и антиэстетический вид литетратуры. Именно так он расценивался, например, в «Энциклопеции» Дидро и д’Аламбера, где критическую статью о романе написал Луи де Жокур. Обращение к такому «провокационному» жанру, наверное, было еще одной мотивацией для Маринетти. Но это все же шутливая версия.
Маринетти (в центре) с другими футуристами, 1909 год
Фото: Wikimedia Commons
Как Маринетти повлиял на русский футуризм? Было ли это прямое влияние — как, например, сходство между «Пощечиной общественному вкусу» и «Манифестом футуризма»? Или русские поэты сильно переработали идеи итальянских единомышленников?
Влияние, бесспорно, было. Но скорее на уровне самой идеи художественного движения, противостоящего принятым эстетическим нормам и активно вторгающегося в жизнь, провоцирующего общество на ответные реакции. Идеологически и эстетически русский футуризм был не похож на итальянский. Сам Маринетти после визита в Россию в 1914 году и знакомства (хоть и весьма поверхностного) с произведениями русских будетлян вынужден был констатировать, что они далеки от идеалов итальянского движения. Они живут не в будущем времени, сформулировал Маринетти, а в каком-то сверхпрошедшем. Программный архаизм — одна из принципиальных особенностей русского футуризма. Еще одно важное отличие — русские футуристы в 1910-е годы были далеки от увлечений политикой. Исключением был, пожалуй, только Владимир Маяковский. Неслучайно именно в Маяковском Маринетти увидел наиболее близкого для итальянцев русского футуриста.
Вообще русские футуристы до революции страстно отрицали любые влияния итальянцев и с помощью мелких манипуляций отстаивали свое первенство. Сегодня историки искусства и литературы могут, конечно, легко разоблачить эти хитрости. Определенную произвольность клички «футуризм», изначально приклеенной к русскому движению журналистами, трудно отрицать. Очень часто в русском контексте слово «футуризм» использовалось как синоним любого авангардного, нового искусства. Так было и до революции, и особенно после.
«Мафарку» по достоинству оценила русская публика или текст в переводе Шершеневича вышел скорее для коллег по цеху?
Я не филолог, никогда не интересовалась историей восприятия романа Маринетти русской литературной критикой. Могу только отметить, что некоторые деятели русского авангарда были знакомы с текстом еще до его публикации в 1916 году. Илья Зданевич, один из лучших знатоков итальянского футуризма в те годы, уже в 1913-м, признавая историческое значение «Африканского романа», в то же время отмечал его «архаичность», то есть зависимость от декадентской и символистской эстетики. Думаю, это была более или менее общая точка зрения.
С чем связан такой интерес к Африке у модернистов начала века?
Африка в модернистской мифологии занимала важное место. Это был, с одной стороны, если так можно сказать, этнографический интерес — к традиционному искусству Африки, к особой пластике, к парадоксальным формам африканских скульптур, масок. Об этом написаны горы текстов. С другой стороны, Африка была одним из ликов Другого для Европы, в диалоге с которым шел поиск истоков собственной культуры, процесс освобождения от, как тогда казалось, репрессивных европейских традиций. Африка в европейских фантазиях тех лет становилась местом, где человек мог вернуться к естественному, природному бытию, соприкоснуться с пространством мифа. Кроме того, начиная с эпохи Возрождения, Африка в европейской традиции воспринималась как земля чудес, магии, монстров. И эти мотивы тоже были важны для Маринетти в его истории создания модернистского Франкенштейна. Наконец, не надо забывать, что детство Маринетти прошло на африканском континенте — в Александрии. Конечно, «мощные образы той земли, где все имеет цвет пламени и где все сияет, как золото», стали важной частью персональной мифологии создателя футуризма.
Есть ощущение, что для итальянских и русских футуристов фигура ницшеанского Сверхчеловека была одинаково важна, но воспринимали они ее по-разному. Итальянцы приветствовали войну, конфликт, глобальные потрясения, русских же интересовала история индивидуального бунта...
Это верно, но требует уточнений. В русском футуризме также была особая мифология войны. Будетлян война интересовала как метафора глобальных трансформаций, которые переживает мир. Война-космогония, война-миф — вот что привлекало их прежде всего. Они были далеки от политических битв, партийных пристрастий, вдохновлявших многих итальянцев. У будетлян не было культа агрессии. На фоне итальянских лозунгов «Пощечина общественному вкусу» русских футуристов выглядит весьма интеллигентно. И еще один момент. Существует устойчивая мифологема про соборность, коллективность, которые неизбежно присущи русской культуре. Однако то внимание к отдельному человеку и проникновение в глубины человеческой души, которые свойственны русской культуре XIX и начала XX века, свидетельствуют скорее о персонализме, особом индивидуализме русской культуры. И в этом смысле русские футуристы продолжали эту традицию. Для них «революция духа», «психическая эволюция» или, как вы говорите, индивидуальный бунт, были центральными мотивами. Им ближе анархический индивидуализм, чем коллективизм.
Очевидно, Маринетти был человеком своего времени, футуризм стал глашатаем революционных перемен начала XX века. Каким бы был футурист Мафарка сегодня? Может ли подобный персонаж возникнуть из глины современности?
Думаю, нет. Наше время слишком иронично и рационально. Создание такого персонажа требует, с одной стороны, определенного простодушия, с другой — прометеевской дерзости и идеализма. Та жажда героизма, даже одержимость героическим идеалом, которые пронизывают роман, могут возникнуть только у истоков новой эпохи, нового искусства. Роман Маринетти, его главный герой стали такими провозвестниками авангардистской утопии ХХ века. В герое сегодняшнего мифа мы едва ли сможем узнать черты африканского короля. Но обращение к самой идее нового мифа и возрождение героического идеала, конечно, вполне вероятны в момент возвращения Истории, который мы сегодня переживаем.