«Бродский — это виски, а Рубцов — дешевое вино, он ближе сердцу»

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

— Насколько я знаю, ты написал «Рубцова» в период учебы в драматургической мастерской при Новой сцене Александринского театра. Во время защиты диплома, теоретическую часть которого ты посвятил исследованию социалистического реализма, сложилось общее впечатление, что ты — последний русский соцреалист. Так ли это?

— Мне кажется, что я не совсем соцреалист. Но режиссер Михаил Смирнов, который был моим научным консультантом, действительно вывел такое определение. Потому что в научной работе обязательно надо делать выводы. А я этого не умею. Это вообще моя суть: я никогда не делаю выводы ни из чего.

Там еще Михаил Владимирович свел все к метамодерну — потому что я-то не хочу пародировать соцреализм, как это делали концептуалисты, я хочу возвыситься через него. Значит, это уже не постмодерн. Хотя мне кажется, что постмодерн и метамодерн — это примерно одно и то же.

— Получается, быть соцреалистом сегодня — значит быть метамодернистом?

— В том-то и дело, что нет. Михаил Владимирович во многом исходил из спектакля «Первый субботник» по Сорокину, который наш театр «Организмы» поставил в 2021 году. Там был такой момент, что это одновременно и пародия, и не пародия. То есть сам материал пародийный, деконструирующий соцреализм. Но я пытался подавать его искренне, по-настоящему.

Кстати, моя мама не смотрела «Первый субботник». Она воспитана на советской культуре, она ее очень серьезно воспринимает. Поэтому, когда она читает рассказ, в котором ученик ест какашки учителя, у нее ум за разум заходит, ей становится плохо, и она не может дальше читать. 

— А «Рубцова» она читала?

— Не знаю. Может, и читала. Кажется, Курт Воннегут говорил, что, если вашим родителям нравится то, что вы делаете, значит, вы делаете что-то не так. Я себя этим успокаиваю, потому что из того, что я делаю, маме мало что нравится.

— Когда ты, если можно так сказать, стал фанатом соцреализма?

— Я как-то по каналу «Культура», кажется, увидел передачу про период малокартинья. Когда после войны фильмов снималось мало —  в основном это были байопики про известных людей. Я посмотрел «Мусоргского», где Александр Борисов играет, и «Композитора Глинку» и разобрал их для себя на отдельные мемы. Потом я сделал спектакль-лекцию «Мороз по коже», в котором показывал отрывки из этих фильмов. Мороз по коже — потому что играть актеру надо так, чтобы мороз по коже шел. Было очень по фану играть так, как артисты из 1940-х и 1950-х годов играли.

Для меня очень необычно, что люди старшего поколения, особенно интеллигенция, категорически отрицают искусство тех лет и вообще соцреализм. То есть, по их мнению, это просто было очень плохо, это ошибка, бутафория, а все настоящее и живое проросло потом, в оттепель. Мне кажется, говорить так — это значит отсекать целый пласт культуры. Ведь соцреализм — это до сих пор наш культурный код, мы живем в этом соцреализме. И если бы не соцреализм, не было бы ни «Современника», ни Любимова. Они выросли именно из него — мне так кажется.

В общем, мне просто нравится этот соцреалистический пафос. Он иногда из меня прорастает.

— Насколько пьеса «Мой Рубцов!» автобиографична? Ты действительно провел детство там же, где и твой герой, — неподалеку от Кировского завода, на котором работал Рубцов?

— Нельзя сказать, что в этих районах я много гулял в детстве. Но я помню, как мы здесь с друзьями шлялись, выпивали. Меня, кстати, радует, что сейчас молодежь пьет меньше. Хотя, может, я ошибаюсь.  

— А как твоя встреча с Рубцовым произошла?

— Так же, как в пьесе. Увидел его имя и портрет в школьной хрестоматии, в расширенном списке авторов. А потом услышал, как на «Культуре» Борис Плотников читает стихотворение «Выпал снег». Потом я это стихотворение читал в спектакле «Снег любви» режиссера Коли Русского. Там был такой эпизод странный: герой бреется и читает стихи.

— Тебе действительно неиронично нравится Рубцов?

— Скорее мне нравится его фигура, в историческом каком-то контексте. Конечно, в первую очередь заинтересовала история его гибели. А потом я дальше стал изучать и понял, что человек он был очень интересный. И даже стало как-то за него обидно. Такой грустный провинциальный поэт, которого действительно никто не знает, ни в Москве, ни в Питере. Хотя у нас в Петербурге есть и улица Рубцова, и библиотека Рубцова. Все есть — но никто не знает. А Бродского знают все. И это достаточно странно.

Я для себя придумал такое сравнение, что Бродский — он как будто такой богатый, коммерческий. А Рубцов — государственный и бедный. Он — библиотека, он — улица. Это что-то такое связанное с бабушками, которые собираются где-то, чтобы почитать его стихи. И потом еще выходит ребенок, чтобы прочитать стих, который его заставили выучить. Моему сердцу это ближе, чем Бродский, который сложный, у которого кофе, сигареты, виски.

— То есть Бродский — он буржуазный?

— Да, что-то такое. А Рубцов — это водка, дешевое вино, шляпа поношенная. И когда смотришь на старые черно-белые фотографии своих родных, ты видишь скорее мир Рубцова, а не мир Бродского. Не богемную вот эту жизнь.

— Получается, если относиться к биографии Рубцова как к тексту, этот текст для тебя интереснее, чем его лирика?

— Не могу так сказать. Его биографию из серии «ЖЗЛ» я дочитал еле-еле. Мне кажется, все официальные биографии Рубцова очень тяжелые для восприятия, потому что слишком хвалебные. А вот воспоминания Людмилы Дербиной, гражданской жены Рубцова, которую потом признали виновной в его гибели, читать было достаточно легко.

Есть у Рубцова стихи, которые меня прям выбешивают. Например, «Элегия», где «Стукнул по карману — не звенит. / Стукнул по другому — не слыхать. / Если только буду знаменит, / то поеду в Ялту отдыхать». Или «Добрый Филя». Для меня само слово «Филя» — это что-то из «Спокойной ночи, малыши!». Я это читаю и понимаю, что так не надо. На каком-то эстетическом уровне мне это неблизко.

Когда я знакомому актеру сказал, что хочу делать пьесу про Рубцова, он мне сразу прочитал «До конца / До тихого креста, / Пусть душа / Останется чиста…». Не целиком, кажется, но точно прозвучали строчки «Перед этим / Строгим сельсоветом» — их многие помнят. Когда ты первый раз это читаешь, тебе кажется, что это такой, что ли, тупой совок. А потом ты приезжаешь в село Никольское, где Рубцов рос, и понимаешь, что нет, все совсем не так просто. И что он трагическим был очень человеком. Он говорил: когда я напишу стихи, мне надо отдохнуть. А отдыхал он так: пил несколько дней. То есть написал одно стихотворение — и сразу напивался.

Для меня бесспорно, что «Тихая моя родина» или «Береза» — это гениальные стихи. И мне наплевать, если кто-то скажет, что это пошло, или слишком просто, или что это конъюнктура. Да, это такие слезливые стихи, потому что если их хорошо прочитать, то люди будут плакать, потому что эти строчки давят на мозоли некой нашей «русскости». Но мне кажется, что это круто.

— Сколько прошло лет между появлением замысла и окончанием работы над пьесой?

— Наверное, лет восемь.

— Как думаешь, почему тебе понадобилось столько времени?

— Да не знаю. Лень было просто. Да и то, я же хотел полноценную пьесу написать, которую можно было бы поставить. И ее я так и не написал.

— Как? Ведь скоро же премьера.

— Ну да, но ведь там я сам буду главную роль играть.

— То есть ты хотел, чтобы пьеса подходила не только для, условно говоря, «театра Антипова», а вообще для любого театра?

— Ну да, чтобы кто-то прочитал ее и подумал: «Во, как круто». Хотя некоторые, кто читал, говорили, что круто, и на Володинском фестивале читка пьесы была. Но никто не говорил: «Дай я ее поставлю». Наверное, потому что это действительно было бы сложно. Там ведь первая часть — один сплошной монолог. Во второй части уже есть действие, но без первой она сама по себе не работает.

Вообще, когда я был в Никольском, я там сказал, что хочу делать спектакль про Рубцова. А они такие: «Всё, следующим летом приезжаешь показываешь». Представляю себе, если я с этой пьесой к ним приеду. Что они мне скажут? Точнее, что они со мной сделают после этого?

— А ты думал, что сказал бы Рубцов, если бы он прочел твою пьесу или посмотрел спектакль?

— Нет, я, кстати, об этом не думал. Мне кажется, у Рубцова было болезненное самолюбие. Если судить по тому, что я читал, он считал себя лучшим поэтом.

— В стране?

— Да, да. Лучше Евтушенко. Мне кажется, ему бы просто польстило, что про него написана пьеса. Но, с другой стороны, она же не совсем про него, там игровая структура определенная существует. Вот это, наверное, ему уже не очень понравилось бы.

 — То, что пьеса, несмотря на всю ее драматичность, очень смешная, — это вынужденная мера, чтобы наладить контакт со зрителем, или твой сознательный выбор?

— Ну я не могу без юмора. Мне всегда хочется, чтобы периодически было смешно. Вот я пытался однажды поставить пьесу «Бранд» Ибсена, чтобы было не смешно. И было действительно не смешно — никому! Этот спектакль даже отменили — вот как получилось круто. Потому что все участники мучились и смотрели на меня так, что даже цензурным словом не назвать.

Недавно я ехал в поезде и перечитал «Хаджи-Мурата» Толстого. Когда читаешь Толстого, хочется писать как Толстой. Потому что непонятно, как он все это написал. Почему они у него все живые такие? Ну как, как?

А мы сейчас вон вербатимы собираем.

— Вербатимы?

— Ну да. Сейчас же везде документальный театр. Мне кажется, скоро мы будем просто с палкой сидеть, рисовать ей на песке и говорить: «Во, пьеса, я написал пьесу, пьесу-автофикшн».

— Но «Мой Рубцов!» ведь в каком-то смысле тоже про тебя.

— Ну да, я и говорю. Хотя я пытаюсь как-то от себя отцепиться, но все равно не получается. И в этом смысле соцреализм мне тоже нужен — он помогает отойти от этого автофикшена. Вот был такой драматург, Анатолий Суров, — так за него пьесы писали другие люди. Очень интересный был человек. Получил несколько Сталинских премий за то, к чему не имел никакого отношения.

— Если он сам не писал, то чем занимался?

— Пил, ел, наслаждался жизнью. Надо было мне про него диплом писать.

— А ты про кого писал?

— Про Александра Афиногенова. Тоже интересный чувак. У него был кабриолет, жена-американка, квартира в центре Москвы. До 1937 года.

— Я правильно понимаю, что «Мой Рубцов!» — это первый именно художественный текст про Рубцова?

— Не знаю. Но если забить в поисковике «мой рубцов пьеса», то сначала выпадет сайт Володинского фестиваля, где пьеса в открытом доступе лежит, а потом начинаются всякие конкурсы в каких-то библиотеках, еще что-то в таком же духе, и все это называется «Мой Рубцов».

— Ну да, звучит как тема для школьного сочинения.

— Насколько я знаю, сейчас Рубцов вроде как входит в обязательную программу по литературе. Но вот у меня дочка Алена в пятом классе, и они Рубцова не проходили, ни одного стихотворения. Им почему-то задали читать «Убить пересмешника». Мучительно у Алены шло это чтение. Я так и не понял, зачем им эта книга нужна в пятом классе.

— Ну хорошая же книжка.

— Ну она там вообще не поняла ничего. Говорит, какие-то там рандомные события, никак не связанные между собой. Ей-то сейчас аниме больше нравится. Комиксы, «Евангелион», все такое.

— Тебе бы хотелось однажды написать полностью соцреалистическую пьесу?

— Конечно. Тешу себя мыслью, что однажды получится. Но тут опять же сложность в том, что не хочется делать пародию. А как по-другому — непонятно. Должен быть какой-то способ, но я не могу его найти.  

— Эта пьеса будет про современность или про советские времена?

— Я думаю, это должна быть пьеса про сегодня. Главное — уйти от пародии.

— А про кого она может быть? Про офисных работников?

— Да нет. Просто про жизнь.

— А кто главный герой?

— Человек.

— Ну а чем он занимается?

— Чем? Мучается. Чем он еще может заниматься? Просто мучается.

Премьера спектакля «Мой Рубцов!» (режиссер — Екатерина Шихова) состоится 12 сентября на театральной площадке «Узел»