Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Концы и начала
Наследие Василиска Гнедова неравнозначно и качественно, и количественно. С одной стороны, есть около 50 произведений футуристического периода — поэт печатался только в 1913–1914 и 1918–1919 годах, — и самое известное, «Поэма Конца» из книги «Смерть искусству» (1913), сводится к заголовку на чистой странице: получился своего рода нуль форм, аналог «Черного квадрата» Малевича. С другой стороны, имеются сотни стихов, созданных с 1938 по 1978 год. По словам самого автора, их были тысячи, просто не все сохранилось. Могло бы и ничего не сохраниться, если бы не усилия поэта-трансфуриста Сергея Сигея, который вступил в переписку с мэтром и получил доступ к его архиву.
В поздних творениях «Поэма Конца» как бы начала развертываться в обратном направлении: формально и содержательно — все тот же нуль, но слов теперь очень много. Сигей квалифицировал это многоглаголание как «голое стихописание». Больше всего оно напоминает графоманские поделки. Рифмы возникают наобум, строфика самая элементарная, а главной, если не единственной темой становится самое безудержное самовосхваление, вплоть до претензий на физическое бессмертие — «Горький» писал об этом.
Неудивительно, что и в плане комментариев к поздним стихам все как-то голо. Если ранние произведения, например в книге «Крючком до неба», С. Сигей поясняет очень подробно и в самом широком контексте, то стихи после 1938 года остаются без пояснений вообще или же им дается лишь самая общая характеристика. Ситуация в целом сохраняется и в наиболее полном на сегодня собрании сочинений Гнедова «Сама поэзия» (2018), подготовленном Ильей Кукуем.
У этой комментаторской наготы есть совсем простое объяснение: поэт выпал из литературного контекста. Филолог Сергей Кормилов справедливо отмечал: «Сразу после скандальной известности наступило полное забвение». Пожалуй, из этого забвения легче всего извлекать стихи, так или иначе связанные с именами, которые читатель помнит. Поэтому мы и выбрали стихи о Пушкине. Русские футуристы в своих лирических текстах к нему обращались крайне редко. Наиболее памятны «Юбилейное» В. Маяковского, написанное, впрочем, в 1924 году, то есть уже вполне советским поэтом, а не буйным гилейцем, и «Плодоносящие» (1915) Д. Бурлюка: «Мне нравится беременный мужчина / Как он хорош у памятника Пушкину». Характерно, что интерес тут вызывает прежде всего поэт в бронзе. Атлет и футурист Владимир Гольцшмидт даже сам себе воздвигнет памятник, вполне рукотворный, на Театральной площади.
Гнедову Пушкин является во сне — как именно, мы расскажем. Но сразу оговоримся: сравнительного анализа не будет. Именно потому, что здесь возможны самые разнообразные контексты, мы решили сосредоточиться на тексте как таковом и, по возможности не выходя за его пределы, собрать все возникающие к нему вопросы.
Сон горячий и будничный
Для радикального футуриста у Гнедова не так уж мало стихов, связанных с Пушкиным: «Уже решен вопрос о смерти...», «Что такое — „мититей“...», «Прошлой ночью приснился мне сон...», «Никто писать стихи не умеет...», «Они мертвы — я с ними умер тоже...», «Пушкин над стихом и не работал...», парафразы «„Буря мглою небо кроет“...» и «Мой дядя самых честных правил...». Аллюзий на стихи Пушкина еще больше. Тем не менее развернутое сюжетное обращение к классику всего одно.
Прошлой ночью приснился мне сон
В гостях у меня оказался Пушкин
На кровати своей развалился он
А я стоя метал вопросы из пушки
Скажите, сколько Вам — лет я забыл день рождения
Хотя по закону обязан его точно помнить
Пушкин ответил, что не может дать никакого опровержения
Если учесть рождение детей да внуков
ему семьдесят шесть полных
Он сразу оказался в нашей эпохе
Я ему стал говорить об артистке Веригиной
Пушкин скороговоркой произнес
ее имя-отчество, зная неплохо
Что может возникнуть роман из хорошей интриги
Он узрел у меня, что в «Авроре» написала она о Шаляпине
Теперь пишет о встрече моей с Маринетти —
На квартире ее друг у друга мы пожимали лапами, —
Что я еще жив, а он давно успел помереть
И Пушкин проник во все тонкости современности
А я удивляюсь, вглядываясь в измененья лица
Он был прост без былой высокомерности
Оставаясь преданным Олимпу до конца
Поскольку было решено оставаться в пределах одного отдельно взятого текста, мы не будем его рассматривать и в составе наиболее характерных для Гнедова мотивных комплексов — например, личного бессмертию по сю сторону бытия. Коротко рассмотрим лишь мотивный комплекс сна.
Здесь Гнедов противоречив. То он рекомендуется великим Эдисоном со своими снами и признается: «Думаю только стихами / Снятся они мне во сне / Развертываясь строками / Звучащими Песнью Песней» (не до конца, кстати, ясно, где следует ставить ударение в последнем слове). То вдруг начинается бороться со сном как вынужденной паузой в бытии: «Пауза! ты меня извини / Хочу писать и работать <...> / Солнце решительней блещет / Повсюду дороги ясны / Обновляются сразу все вещи / И они не погружены в сны».
Солнце, кстати, едва ли не самый частый образ у Гнедова. Это сугубо дневной поэт. Никакой метафизики сна он не разработал. По-настоящему великий сновидец Алексей Ремизов писал в «Мартыне Задеке» (1954): «Убедительность сна — его жаркость (температура). Неотлипаемый, припеченный образ никогда не обманет, непременно обнаружится». И еще: «Подлинный сон всегда ерунда, бессмыслица, бестолочь, перекувырк и безобразие». И даже: «Сон — образчик всякого преступления». Напротив, в будничном сне «все остается на месте, как в жизни: „снилось мне, вяжу чулок...“ (из снов нашей... консьержки)». «А снится каждому сообразно с его представлениями о загробной жизни... А кто никак не связан с „небом“, продолжает „штопать чулки“ или раскладывать слова, вообще заниматься делом своей жизни».
Гнедов именно что занимается делом своей жизни: «Снилось мне, пишу стишок». Говорить, что его встреча с Пушкиным происходит где-то в загробной жизни, по ту сторону бытия, невозможно. У Набокова, например, в стихотворении «Петербург» (1923), сон действительно напрямую связан с небом. Там, в некоем раю поэтов, Пушкин и Блок беседуют о любимом городе. И в том же самом раю, пусть и без прямого указания на сон, Пушкин в «Памяти Гумилева» говорит с Николаем Степановичем «о летящем медном Петре и о диких ветрах африканских». Атеист Гнедов беседует с гением прямо у себя в квартире. И вот как протекает эта беседа.
Экспозиция без экспозиции
Первые два стиха можно легко сократить до одного: «Мне приснился Пушкин». Точное время случившегося абсолютно безразлично для дальнейшего хода событий, а «приснился сон» вообще плеоназм, хотя и безобидный.
Но вот слова «в гостях» и «оказался» вызывают вопросы. В гости можно «заглянуть», «пожаловать», «явиться», «нагрянуть» — все это будут более или менее сознательные действия персонажа. «Оказался» же — действие бессознательное, и в нашем случае это явно синоним глагола «приснился». Язык не терпит дубликатов, и вопросы здесь неизбежны. Может быть, Пушкин явился навеселе? Ведет он себя развязно: мало того что приперся без приглашения, так еще и развалился на чужой кровати, как на своей. С чего бы?
Ответа нет. Более того, возникают новые вопросы. Кровать названа «своей». Что это значит? Неужели поэт у Гнедова такой частый гость, что ему и постель выделили? Или они вообще делят кров? «Там, где Семеновский полк, в пятой роте, в домике низком // Жил поэт Баратынский с Дельвигом, тоже поэтом»? Но, во-первых, даже низкий домик — не то же самое что советская квартира, а во-вторых, как тогда один поэт может вообще оказаться в гостях у другого? И кстати, кто в доме хозяин, если Пушкин лежит развалясь, а Гнедов стоя сыплет вопросами?
Вопросы снимаются, если предположить, что перед нами двойники. Известно, что на визитной карточке Гнедова было написано «Сама поэзия». То же самое — и с куда большими основаниями — можно сказать и о Пушкине. Действие происходит во сне, а Гнедов уже признавался (см. выше), что стихи ему снятся. Стало быть, мы получаем некое романтическое тождество сна и творческого процесса. Пушкин в такой ситуации оказывается не просто двойником автора, но еще и его музой, «милой гостьей с дудочкой в руке». Она еще валяется в постели, но автор уже вскочил: он волнуется, хорошо ли вышли стихи. В таком контексте шквал вопросов вполне естественен. Тавтологическая рифма «Пушкин — из пушки» также может указывать на творческое родство и даже двойничество поэтов.
Однако очевидно и их противопоставление: один в гостях, лежит и молчит, другой у себя дома, стоит и засыпает первого вопросами. Какими бы причинами все это ни было вызвано и что бы в итоге ни значило, граница проведена четко. Между прочим, она совпадает с границей между катренами.
Ровесники и двойники
Строго говоря, из пушек ничего не мечут, это не миномет и не баллиста. Но оставим мелкие придирки. В первом катрене был заявлен целый шквал вопросов, а теперь свелось все к одному — дате рождения Пушкина. Конечно, нет такого закона, чтобы о ней помнить, это известно всякому школьнику. Вопрос в другом — дать портрет гостя.
Тут снова уместно вспомнить Алексея Ремизова. Его миниатюра «Пушкин и пять невест» из уже упомянутой книги-сонника «Мартын Задека» начинается так: «И я увидел: Пушкин. И совсем-то он на себя не похож, ни на один портрет: курносый». И спрашивать тут больше не о чем.
Гнедов тоже легко бы мог написать что-то вроде «Ни на один портрет не похож: глубокий старик». Но он этого не сделал. Так что непонятно, как он вообще понял, кто перед ним. А ведь он понял. И мы понимаем теперь, что слова «а я стоя метал вопросы из пушки» как раз об удивлении и говорят. Что же мешало не о дате рождения спрашивать, как в паспортном столе, а просто: «Вы? Живой? Каким же чудом Вам это удалось после той несчастной дуэли?» И уж если хоть сколько-нибудь удивили морщины и седина, то: «Сколько же Вам лет?»
Пушкин вообще-то отвечает именно на этот вопрос, а не называет, как в анкете, дату рождения. Вот только делает он это очень странным способом. Сначала говорит, что не может дать никакого опровержения (на что именно?!), потом погружается в какие-то вычисления и совершенно непостижимым образом выводит свой возраст из возраста детей и внуков. Неужели сразу нельзя было сказать — мне 76?
Стихотворение датировано 26 августа 1974-го. Если Пушкину 76, то действие должно происходить в 1875 году, а если нет, то выходит, что поэт появился на свет в 1898-м. В обоих случаях получается какая-то ахинея. Да, ее можно списать на сон, но вообще-то эта путаница не сложнее той, что возникла в первой строфе вокруг своей/моей кровати. Там Пушкин был самой поэзией и одновременно музой Гнедова. Здесь он уже окончательно его двойник и ровесник. В следующем четверостишии это единство еще более закрепляется, потому что становится понятно: Пушкин пришел без своей темы, и говорить перед ним, как перед зеркалом, будет только хозяин дома.
Умер и воскрес
Следующие два катрена мы рассмотрим вместе, а не по отдельности, потому что, во-первых, именно здесь реализован лирический сюжет всего текста, а во-вторых, в своей совокупности они позволяют отчетливо увидеть, до какой степени были затянуты первые две строфы. Теперь их легко редуцировать до пары фраз: «Мне приснился Пушкин. Ему семьдесят шесть полных».
Предложение «Он сразу оказался в нашей эпохе» тоже можно удалить, потому что притяжательное местоимение снова вводит читателя в заблуждение: какая именно эпоха — «наша»? 1974 год, когда Гнедову снится сон, или 1914-й, когда, по легенде, произошла его встреча с Маринетти, описанная в мемуарах Веригиной? Замечание, что Пушкин произнес ее имя-отчество скороговоркой, ничего не уточняет: русские имена-отчества именно так обычно и произносятся, Альсан Сергеичу это должно быть прекрасно известно. И потом, Пушкин бессмертен, стало быть, он бог, а боги всеведущи.
Одно это допущение способно уничтожить весь текст, поэтому Пушкин из бога внезапно превращается в идиота. Он знает неплохо не только современность, как бы ее ни понимать, но и то, что из хорошей интриги может возникнуть роман. Прежде всего, это сказано не по-русски. Тут явно речь об интрижке, которая бывает легкой, случайной, еще какой-то, но только не хорошей. Даже если она хороша, то вовсе не тем, что из нее может возникнуть серьезный роман, а ровно наоборот — отсутствием обязательств. И уж кто-кто, а Пушкин такие вещи в самом деле «знал неплохо». На что он мог намекать, неся подобную околесицу? Что Гнедову неплохо бы закрутить роман с Веригиной? Если речь о 1914 годе, то очевидно, что у Василия Ивановича с Валентиной Петровной ничего не вышло. Если же о 1974-м, то стоит припомнить, что Гнедову — 84 полных, Веригиной — 92. И умрет она уже очень скоро, 8 октября 1974 года, меньше чем через два месяца после того, как было написано стихотворение.
Хозяину не хватило слов, чтобы рассказать дорогому гостю о Веригиной, и он предъявил ему сразу и журнал «Аврора», и воспоминания артистки — иначе сложно понять слова «Он узрел у меня, что в „Авроре“ написала она о Шаляпине / Теперь пишет о моей встрече с Маринетти». Журнал действительно вышел (имеется в виду № 2 за 1973 год), но никаких материалов о встрече Гнедова с Маринетти Пушкин просто не мог «узреть». И. Кукуй в книге «Сама поэзия» сообщает, что упоминания Веригиной об этой встрече неизвестны: «Возможно, она просто не успела закончить воспоминания». При этом в примечаниях к стихотворению «Я и Маринетти» уточняется со слов С. Сигея, что Веригина действительно собиралась рассказать о встрече двух футуристов и что ядром события было чтение «Поэмы Конца».
Из стихотворения мы узнаем лишь одно: «На квартире ее друг у друга мы пожимали лапами». Ясно, что имеется в виду рукопожатие, но речевая небрежность автора вынуждает читателя ломать голову над тем, что же такое они там пожимали лапами «друг у друга» на квартире артистки Веригиной. О чтении «Поэмы Конца» не сказано ни слова. Н. Харджиев вообще считал встречу ее автора с Маринетти мистификацией. Но Гнедов, похоже, придавал ей такое большое значение, что даже 60 лет спустя ему понадобился наш первый поэт — для окончательной легитимации выдумки в качестве непреложного факта в истории культуры.
Пушкину крайне важно знать, что Маринетти, оказывается, «давно успел помереть», а Гнедов еще жив. Пушкин и сам вообще-то давно успел помереть, но, в отличие от Маринетти, он умер и воскрес — и пользуется поддержкой коллег-потомков:
Они мертвы — я с ними умер тоже —
Смотрю на вас из-под пластов земных
Но дух мой жив пока не заморожен
И я к боям всегда готов за них
Они как Пушкин в 37 скончались
Они как он воскресли и живут
Интересно, кстати, что в этом стихотворении Гнедову прекрасно известен пушкинский возраст, а значит, и дата рождения, так что непонятно, зачем было нужно притворяться невеждой.
Как бы то ни было, исключенный из цеховой жизни поэт сумел в нее вернуться и даже поместил себя в общемировой поэтический пантеон, заверил прописку у сброшенного с парохода современности, но все-таки вечно живого Пушкина. Отлично. Но Пушкину это все зачем? Теоретически он мог бы потолковать с Маринетти о скорости, оба ее любили, или о той же Африке: итальянец сочинил африканский роман «Футурист Мафарка» (1909). Но эти возможности не были реализованы — просто потому что в таком разговоре сам Василиск точно не смог бы принять участие. И дальше что?
Форма и содержание
Четвертый катрен завершается блестящей составной рифмой с переносом сочинительного союза в пятый («Маринетти — помереть / и...») — блестящее в формальном плане решение Гнедова. Однако главная цель анжамбемана — преодолеть пропасть между затянувшейся экспозицией и внезапно подоспевшей развязкой.
Сказать Гнедову больше нечего. Слова «И Пушкин постиг все тонкости современности» — примерно о том же самом, что и «Он сразу оказался в нашей эпохе». Получается тавтология. Означенные тонкости сведены к личным обстоятельствам жизни автора, из этой современности со всей очевидностью выпавшего и рассказывающего о событиях, которые происходили 60 лет назад.
Удивляет и удивление Гнедова по поводу каких-то там изменений лица Пушкина. Во-первых, это неуместная отсылка к хрестоматийному (любовному!) стихотворению А. Фета «Шепот, робкое дыханье...» (1850): «Ряд волшебных изменений // Милого лица». Во-вторых, о каких изменениях можно говорить, если мы и лица-то не видели? Автор ведь так и не предъявил читателю портрет 76-летнего Пушкина. Переход от «былой высокомерности» к простоте абсолютно произволен. Сначала Пушкин у нас лежит, развалясь, на кровати. Потом, не сумев ответить опровержением на вопрос о дате рождения (никто бы не смог), он производит в уме какие-то дикие вычисления и называет свой возраст. Затем скороговоркой произносит имя-отчество Веригиной и глубокомысленно замечает, что из интрижки может получиться роман. Где во всем этот хоть намек на высокомерность?
Заключительный стих и вовсе ставит поначалу в тупик. Что значит «оставаясь преданным Олимпу до конца»? Не будем вникать, как эта преданность вообще соотносится с простотой. Главное — до какого конца? Пушкин разве умер на руках у Гнедова? В своей реальной жизни Александр Сергеевич вообще-то был предан семье и чести, за что поплатился, но тут-то что происходит?! И каким образом Пушкин демонстрирует свою преданность Олимпу? Тем, что безропотно выслушивает болтовню о совершенно безразличных для него событиях?
Ответ здесь может быть только один: Гнедов говорит о самом себе. Тема двойничества подтвердилась. Это он — в лице Пушкина (ну или Пушкин в его лице) — остается преданным Олимпу до конца, то есть, переводя как раз на простой, без высокомерностей язык, доводит до точки свое очередное стихотворение.
По виду оно написано спустя рукава. Но на фоне бедных и тавтологических рифм нельзя не заметить вполне добротных ассонансов (помнить — полных, Шаляпине — лапами) и тем более составных рифм с переносами (Веригиной — вериги / Он, Маринетти — помереть / И). В содержательном плане, если убрать из текста все, что порождает вопросы без ответов, получаем следующее:
Мне приснился Пушкин
Ему (было) семьдесят шесть полных
Я ему стал говорить об артистке Веригиной
В «Авроре» написала она о Шаляпине
Теперь пишет о встрече моей с Маринетти
(и) что я жив еще, а он давно успел помереть
И Пушкин проник во все тонкости
Он был прост
Оставаясь преданным Олимпу
Это уже вполне внятный текст. Можно было бы сократить и еще — например, убрать название журнала и упоминание о Шаляпине, — но такие купюры сузили бы историко-культурный контекст. Но сокращения в любом случае нелишне. Они выявляют новый смысловой парадокс: «проник во все тонкости» — «был прост». Простец обычно ни в какие тонкости не вникает и преданности Олимпу не хранит. Но раз уж все тонкости сводятся попросту к переживаниям автора по поводу своего места в истории поэзии, то Пушкину нужно именно не мудрить, чтобы распознать здесь ущемленное тщеславие и свою собственную задачу — утешить и вдохновить Гнедова, узаконить его поэтические претензии, порадоваться, что парень видел Маринетти, кто бы там ни был этот итальянец. Заодно тени приятно убедиться в правоте собственных слов — Пушкин ведь и впрямь будет славен, доколь в подлунном мире остается в живых хоть один пиит. И славен — спасибо Гнедову! — не в качестве памятника, а буквально во плоти, в теле пиита, который собирается жить вечно.
Текст написан на основе доклада, прочитанного автором в октябре 2024 года на Международной конференции «Графомания. Русская литература и ее границы»