Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
В 2022 году издательский проект «Лед» запустил серию переводов книг современного немецкого философа корейского происхождения Бен-Чхоль Хана. По любезному предложению шеф-редактора проекта Павла Костюка я согласился переводить их. В моем переводе вышли «Агония эроса», «Общество усталости», «Аромат времени» и «Кризис повествования», затем Станислав Мухамеджанов перевел «Топологию насилия» и «Метатеорию развлечения». Насколько мне известно, сейчас готовится выход еще трех переводов — «Инфократия», «Капитализм и влечение к смерти», «Дух надежды».
О Хане в последнее время говорят все больше. В прошлом году, например, New Yorker провозгласил его любимым философом интернета. Тем не менее в интеллектуальном мире, особенно в академии, часто можно услышать мнение, что его книги — это маленькие конспекты чужих книг. Я считаю, что это чувство возникает из-за принципиальной лени Бен-Чхоль Хана, которую он считает частью своего политического кредо: он не стремится дать систематическое изложение своей мысли, оттого она и рассеивается среди цитат и примечаний к другим авторам. В этой статье я попытаюсь восстановить мысль Хана, по крайней мере, в тех работах, которые уже были опубликованы на русском языке.
О формах насилия («Топология насилия»)
Основная идея Хана состоит в том, что в современном обществе насилие перестает быть негативным и становится позитивным. В своей концепции Хан опирается на Фуко — на его работу «Надзирать и наказывать» и лекции о биополитике. В досовременных, премодерновых обществах (европейских обществах примерно до конца XVIII в.) и обществах модерна (тут границы еще более размыты, приблизительно до 90-х гг. XX в.) насилие служит для реализации суверенной и дисциплинарной власти соответственно. В первом случае речь идет о показательных кровавых казнях, во втором — о непубличных наказаниях за закрытыми дверьми тюрем.
Но и в том, и в другом случае насилие возникает из избытка негативности, оно предполагает границу между Я и Другим, между Эго и Альтер, другом и врагом, между тем, кто причиняет насилие, и тем, кто его испытывает. Даже если в случае с обществами модерна насилие все больше интернализируется, производя послушного субъекта, оно продолжает носить негативный характер: субъект все так же осознает внешнюю инстанцию, угрожающую ему. Даже если она интернализируется как совесть, внутри психического аппарата послушного субъекта сохраняется дистанция между тем, кто приказывает, и тем, кто исполняет. Это Хан демонстрирует на примере того, как Фрейд описывает топологию психики, через постоянное разграничение Я, Оно и Сверх-Я.
В современном обществе позднего модерна, или, как его называет Хан, в обществе достижений (в переводе Станислава Мухамеджанова — в «обществе производительности»), насилие, предполагающее избыток позитивности, наоборот, осуществляется субъектом над самим собой, поскольку он как раз не умеет проводить границу между собой и Другим. Именно поэтому насилие так сложно заметить и может показаться, что современный мир преодолел его. Но это не так. Просто теперь насилие носит не негативный характер запрета и наказания, наоборот, это постоянно мотивирующий призыв быть свободным, быть самому себе предпринимателем, испытывать как можно больше опыта, расти над самим собой, быть продуктивным, в общем — достигать «успешного успеха». Поскольку образы этого успешного успеха обещают субъекту счастье, ему кажется, что это соответствует его собственным потребностям и интересам, тогда как на самом деле это способ существования современного капитализма. И из-за неразличения самого себя и Другого, рисующего на экранах смартфонов образы успешной жизни с миллионами подписчиков, субъект достижений и начинает насиловать самого себя, не замечая этого. Эксплуататор полностью отождествляется с эксплуатируемым.
О психических болезнях современности («Общество усталости»)
Это насилие позитивности, происходящее через императив «Ты можешь», изматывает субъекта достижений. Он должен быть постоянно начеку, искать все новых связей и возможностей для реализации проектов, быть гибким, перескакивать со ссылки на ссылку в поисках способов самореализации. Отсюда страх упущенных возможностей, постоянная тревожность, а в пределе — список болезней, которые Хан считает ключевыми диагнозами современности: синдром эмоционального выгорания, синдром дефицита внимания и гиперактивности, пограничное расстройство и, наконец, депрессия.
Депрессию Хан считает лучшим олицетворением общества достижений из-за той аморфности, бесхарактерности, которую принимает страдающий ею субъект. Если субъект дисциплинарного общества подвергался муштре, затачивавшей его характер под нужды экономики, то позитивное насилие общества достижений, наоборот, состоит в том, чтобы лишить человека всякого характера. Его задача — сделать человека таким, чтобы он ни от чего не отказывался, искал новый опыт, был готов перестроить свои навыки и умения под новые возможности. В итоге лицо человека сводится до смайлика, маски, которую можно выставить в соцсетях, но за ней скрывается пустота, то, что на сегодняшнем жаргоне называют «dead inside».
Это чувство Хан прекрасно демонстрирует на примере рассказа Германа Мелвилла «Писец Бартлби», главный герой которого изнуряет себя в постоянном труде, к которому в обществе достижений сводится вся жизнь. Из-за неспособности субъекта отделить себя от Другого или провести подобное разделение внутри себя он не может насладиться плодами своих трудов, он не может вознаградить себя и постоянно думает, что он сделал недостаточно. Именно поэтому в современном обществе так сложно отдыхать: отдых тоже должен быть продуктивным, время отдыха и время работы сливаются, и досуг как свободное времяпрепровождение вообще оказывается невозможен. В итоге жизнь субъекта достижений сводится к постоянной самоэксплуатации, в которой раб и господин больше уже не могут быть различены, а значит, невозможно и диалектическое снятие противоположности, невозможно стать самому себе хозяином. Для диалектики в гегелевском понимании в обществе достижений не хватает негативности, нужной хотя бы уже для обнаружения антагонизма.
О невозможности любви («Агония эроса»)
Из-за нехватки негативности оказывается невозможен не только отдых, но и любовь. Любовь предполагает способность видеть в другом Другого, кого-то, не сводимого к нам самим и радикально отличающегося от нас самих. Хан интерпретирует Гегеля таким образом, что синтез предполагает не нейтрализацию антитезиса, восстановление тезиса на новом уровне, но связывание тезиса и антитезиса так, как они есть, в их полной чуждости по отношению друг к другу, при которой они, однако, согласны жить друг с другом (в скобках отмечу, что это довольно распространенное в современной философии истолкование гегелевской диалектики, начало которому положил, например, Адорно в «Негативной диалектике»; влияние этой идеи можно увидеть также в материалистической диалектике Славоя Жижека и в коинсидентологии Йоэля Регева). Так оказывается возможно заключение как форма синтеза: заключают дружбу, заключают договор и — любовь.
Но субъект достижений не видит в другом Другого. В другом он видит только зеркало для самого себя, для того, чтобы постоянно удовлетворять свое неудовлетворимое нарциссическое желание соответствовать Идеалу-Я. Таким образом субъект достижений оказывается не только депрессивным, но и нарциссическим. Если другой нарушает целостность субъекта, если он вдруг делает не то, чего хотел бы субъект, связь либо должна быть расторгнута, либо другой должен понести наказание. Тем самым любовь деградирует до договорных отношений, в которых любовь, как и досуг, деградирует до труда.
Хан иллюстрирует это на примере романа «Пятьдесят оттенков серого», в котором эротические отношения осуществляются на основе договора, очень четко прописывающего роли участвующих сторон и запрещающих делать то, чего не способен принять другой. В таком случае, правда, возникает вопрос, на который сам Хан не дает ответа: если любовь предполагает обходительность, дистанцию и учет радикально инаковой воли Другого, то как можно достичь этого без принятия подобных ограничений, способствующих удержанию этой самой дистанции? Как можно сохранить негативность Другого, если не договориться о правилах отношений с ним, в которых Другому как раз предоставлялась бы свобода для своих собственных желаний и потребностей, для возможности, например, сказать стоп-слово?
Я думаю, дело тут не в договоре как таковом, а в удержании самой возможности договариваться. Заключенный договор, поскольку он заключен, представляет собой мнимый синтез, в котором двое возвращаются к своим собственным границам и остаются в них, так что отношений в особом смысле этого слова больше и нет. Сама открытость к возможности заключения и пере-заключения договора — вот ключ к настоящему синтезу, к заключению настоящей любви, в которой границы сохраняются, но оказываются частично проницаемыми. Именно поэтому подлинная любовь не терпит договорных отношений, отношений по договору, но невозможна без способности договариваться. Договор исключает негативность, любовь же заключает ее в себе.
Критика новых медиа («Кризис повествования»)
Негативность Другого отменяется и новыми медиа. Основная форма представления себя другим в социальных сетях — это перечисление своих достижений через информирование остальных об отдельных событиях и фактах своей жизни. Так жизнь выставляет сама себя напоказ, позволяя осуществлять над собой власть и производя знание о самой себе в новых прозрачных цифровых паноптикумах. Тем самым парадигмальной формой медиации в новых медиа становится информация.
Поэтому в кризисе оказывается вообще способность современного человека к повествованию. Сториз, формат, которым теперь испещрены все социальные сети, в действительности не рассказывают никаких историй. Вместо сторителлинга имеет место сториселлинг: способ продать себя или свой продукт через некий симулякр истории, который в действительности есть просто перечисление разрозненных фактов. Хан использует игру слов, чтобы выразить это: мы разучились рассказывать (erzählen), мы умеем только перечислять (zählen). Со своей стороны отмечу, что одним из детищ сториселлинга сегодня является инфостиль — выжатый, сухой и скучный язык, которому учат нас поборники новых медиа и создатели контента, воображая, что их инфостилярит чем-то лучше столь презираемого ими канцелярита. Инфостиль перечисляет, но не повествует.
В равной мере новые медиа ставят под угрозу и само познание, как мы привыкли его себе представлять, начиная с древних греков. Как считает цитируемый Ханом Крис Андерсон, главный редактор Wired, в обществе больших данных и нейросетей нам уже не нужна теория, способная объяснить данные, то, что мы наблюдаем. Анализ больших данных позволяет производить предсказания и выстраивать модели, не создавая никаких объяснений, работая исключительно с имеющейся информацией. Хан указывает на то, что без больших и смелых теорий наука и философия не смогут преобразовывать мир, а лишь будут воспроизводить уже имеющееся, а мышление сведется к вычислению.
Исчезновение длительности и ускорение («Аромат времени»)
Вместе с любовью и повествованием в обществе достижений кризис охватывает и время. В досовременных, премодерновых обществах время упорядочивалось с помощью цикличных структур, смены времен года, чередований посевов и покосов. Христианство и авраамические религии в целом изменили этот временной порядок: теперь время развернулось в единую линию, ведущую к концу истории в форме пришествия Спасителя. Однако внутри этого движения все еще сохраняются циклы: религиозные календари состоят из повторяющихся ежегодно праздников, что сохраняет ритмичность времени, задает его размеренный ход.
Модерн изменяет временной порядок. Перенимая от христианства идею линейного времени, он вместе с тем лишает его божественного присутствия и полностью вверяет человеку. Таково главное последствие смерти Бога. Теперь время стремится не к Спасению, к какому-то суперсобытию, гарантированному Богом, но просто вперед, к развитию и прогрессу, формы которого человек может определять для себя сам. Время дефактифицируется: из него уходит связь с данностями природы или фактами священной истории, и оно становится полностью предметом человеческого влияния. Тем не менее, поскольку человек еще не разуверился в идеалах модерна, ход времени еще сохраняет для него осмысленность и цель. В такой ситуации ускорение времени является даже желанным.
Но вместе со смертью больших нарративов и переосмыслением идеалов модерна в связи с катастрофами, к которым он привел, уходит и вера в прогресс, а значит, и модерновое представление о времени как о линейном движении к нему. На место ему приходит постмодерновый взрыв времени. Бен-Чхоль Хан описывает временной режим постмодерна как роение отдельных временных точек «теперь», которые ничто больше не может связать в единую длительность. Из-за этого мы и начинаем чувствовать ускорение времени как что-то, вызывающее стресс. Во времена модерна ускорение считалось чем-то желанным, революционеры и поэты призывали загнать «клячу истории». В действительности, говорит Хан, то, что мы воспринимаем как ускорение, является ненаправленным роением времени во всех направлениях сразу, когда субъект достижений нажимает на все ссылки сразу, пытается поучаствовать во всех проектах сразу, повсюду попутешествовать и побывать, нигде не задерживаясь по-настоящему. Исчезает искусство созерцательного пребывания. Духу не хватает досуга, и он постоянно оказывается за работой.
Нищета энтертейнмента («Метатеория развлечения»)
Причем дух всячески принуждали сесть за работу на протяжении всей истории Запада, а не только в эпоху позднего модерна. Бен-Чхоль Хан показывает, что в западной истории искусства можно четко увидеть стремление отказать искусству в роли простого развлечения и нагрузить его высоким пафосом. Искусство должно не просто аффицировать, но вести к высоким переживаниям, ведущим к познанию истины. Искусство и развлечения нужны не просто так, но чтобы заставить душу работать над собой. Это наглядно можно увидеть, например, в философии искусства Гегеля, считавшего искусство лишь этапом в познании абсолюта, причем этапом, уже пройденным и потому скорее отвращающим современного человека от подлинной работы ума, к которой нужно стремиться духу.
В противоположность всем этим дихотомиям, через которые Запад мыслит искусство (разум/дух vs. чувственность, трансцендентность vs. имманентность), Хан подчеркивает, что восточное видение искусства, выражающееся, например, в хайку, полностью сосредоточено на развлечении и не предполагает противостояния с каким-либо высоким пафосом. Оттого хайку — это просто остроумные замечания о чем-то данном, не предполагающие никакой его интерпретации. Скорее, это просто способ почувствовать длительность момента, чтобы вкусить тот самый аромат времени. Среди западных художников, стремящихся отразить это восточное искусство поверхностности и эфемерности, Хан особо отмечает Роберта Раушенберга.
Но в контексте западной истории страсти из-за существования самой дихотомии высокого и низкого даже самые простые развлечения, которые не стремятся к страсти и пафосу, утрачивают свою непосредственность, так как и им Запад приписывает особые функции. Они, например, начинают играть функцию социализации, предоставляя людям усредненные способы понимания мира, шаблоны и стереотипы. Посмотреть ленту — развлечение, нужное, чтобы быть на волне со всеми, быть в курсе и в трендах. В итоге на Западе как «высокое» искусство, так и «низкие» развлечения начинают работать на что-то, они переходят из контекста досуга в контекст работы, и опыт чистой игры, столь характерный для восточного искусства, оказывается утрачен.
Есть ли у Хана позитивная программа действий?
Несложно заметить, что все, о чем до сих пор шла речь, представляет собой критику существующего порядка, будь то экономического, психического, медийного или даже темпорального. Можно ли найти у Бен-Чхоль Хана рекомендации по выходу из сложившейся ситуации? Если мы понимаем, что во всех кризисах современности виноват современный неолиберальный порядок, то что же мы должны сделать, чтобы этому порядку противостоять?
К сожалению, Хан скуп на конкретные ответы. Тем не менее я попытаюсь представить контуры программы действий, которую можно было бы выстроить на основе его работ (речь идет о моей собственной интерпретации, на исключительности которой я не настаиваю). Эта программа действий может быть двоякой: этической или политической, в зависимости от того, рассматриваем мы частную жизнь отдельного человека или устройство совместной жизни, жизни общества.
Этическая программа действий Бен-Чхоль Хана условно может быть представлена как эвдемонистическая этика недеяния. В основе этики Бен-Чхоль Хана лежит вопрос о том, как возможна благая жизнь в рамках (пост)современного мира, именно поэтому речь и идет об эвдемонии, то есть о благом состоянии духа.
Ключевыми работами Хана для экспликации его этической программы являются «Общество усталости» и «Аромат времени». В них он настаивает на необходимости включения созерцательной жизни в повседневность, так как без нее невозможно высшее счастье. В этом плане он остается довольно близок к классической философии, прежде всего к Аристотелю. Но к чистой теории и размышлениям он созерцание не сводит, приводя среди возможных практик созерцательного пребывания дзен-медитации, иудаистский шаббат или китайские практики наслаждение ароматом времени. В этом смысле Хан определенно близок к разного рода гуру от нью-эйджа, смешивающим духовные практики всех времен и народов для достижения блаженства в современном контексте.
Логика Хана в связи с этими духовными практиками диалектична. Главный тезис общества достижений гласит «Ты можешь!», антитезисом-ответом на него являются депрессия и выгорание, в которых субъект больше-не-может-мочь. Задачей диалектики не-деяния является увидеть в этом антитезисе начало для позитивного действия, которое при этом окажется отсутствием действия как такового, что и позволит говорить о синтезе действия и бездействия: субъект должен превратить свою неспособность-больше-мочь в способность-больше-не-мочь, почувствовать божественную усталость — ту усталость, которую Бог почувствовал на седьмой день творения. Эта духовная практика не есть просто пассивность, наоборот, для осуществления такого сегодня требуется очень много усилий. Попробуйте заставить субъекта достижений соблюсти шаббат, хотя бы день не думая об упускаемых им возможностях, и вы убедитесь, сколько усилий требуется для этого не-деяния. Таким образом, на уровне личной жизни, на уровне этики, по Хану, главным императивом для достижения счастья должна стать максима: «Ты можешь не мочь, и это нормально!»
Что касается политической программы Бен-Чхоль Хана, то ее восстановить еще сложнее, чем этическую. Тем не менее, сделать это станет станет значительно проще, если учесть, что основу его политической мысли составляют работы Ханны Арендт. Так, в работе «Топология насилия» Хан критикует Шмитта, Беньямина и Агамбена за неразличение насилия и власти. Известно, что принципиальным это различие является как раз для политической философии Ханны Арендт. Да и само это различие Хан воспроизводит вполне в ее духе:
«Голое, прямое насилие неспособно образовать пространства и учреждать места. Ему неведома та опосредующая сила, которая образует пространства. Поэтому оно и не может создать правовое пространство. Образовать пространство может не насилие, но только власть. Агамбен не различает власть и насилие. Чтобы суметь открыть пространство, насилие должно стать властью. В противном случае оно просто испаряется в момент своего совершения. Насилие внезапно сталкивается с „нет“ в форме отрицания. Власть, напротив, разворачивается вдоль „да“. Чем больше согласие с власть имущим, тем больше его власть. Чем меньше различие между волей власть имущего и волей подчиненного, тем устойчивее его власть».
Такую критику Агамбена вполне могла бы произвести и Арендт, судя по ее известным работам «О насилии» и «О революции». Надо отметить, что Хан эту связь не особенно афиширует: так, ссылку на Арендт он дает в этой связи только один раз, причем в самом тексте никак не отмечает, что в своем различии власти и насилия опирается на нее, об этой связи можно узнать только из примечания. Тем не менее интеллектуальная преемственность здесь налицо.
В «Аромате времени» Хан также ссылается на Арендт, но уже явно полемизирует с ней. Так, Арендт в монументальном труде «Vita Activa» утверждает, что в нынешнем политическом кризисе повинно предпочтение созерцательной жизни со стороны еще поздних античных философов, которое привело к неразличению разных структур внутри жизни деятельной. Из-за этого, в частности, произошло и неразличение власти и насилия, так как политическое стало пониматься прежде всего как насильственное принуждение к труду и «политэкономия».
На этот тезис Хан отвечает таким образом, что в действительности деятельная жизнь, а вместе с ней и политика, оскудевает до труда как раз из-за того, что из нее ушло созерцание, теоретическая жизнь. То есть дело не в философском примате теории над практикой, не позволяющем рассмотреть структуры внутри практики, а в самом введении бинарной оппозиции. Таким образом, для решения этого кризиса нужно вновь насытить деятельную жизнь и политику философией и теорией.
Что это могло бы означать практически? Если посмотреть на парадигмальные примеры политического, которые приводит Хан, мы вновь увидим, что он вполне в духе Арендт ссылается на классиков. Так, он прибегает к идеям Аристотеля, чтобы указать на подлинное значение политики. Он интерпретирует Аристотеля таким образом, что в основе политики лежит дружба, «решение жить вместе», которое при этом оказывается направлено на достижение благой жизни. Если теперь обратить внимание на «Агонию эроса», то мы увидим, что Хан вслед за Делезом и Гваттари связывает дружбу с философией: «Нужно быть другом, возлюбленным, чтобы начать мыслить». Таким образом, сообщество друзей как корень всякой политики оказывается как раз тем, что способно начать мыслить, то есть вести ту самую созерцательную жизнь, к которой взывает Хан для ревитализации политики и спасения ее из нынешнего кризиса.
Но чем таким занимается сообщество друзей-философов, что оно может привести к благому правлению и благой жизни? Если мы вновь обратимся к классике, то увидим, что занимается оно диалогами, направленными на поиск истины, о чем мы знаем от Платона. Поэтому вполне можно проинтерпретировать Хана в том духе, что он взывает к модели делиберативной демократии в противовес демократии репрезентативной, то есть к такой демократии, при которой решения принимались бы через нахождение консенсуса в прениях, включающих как можно большее количество граждан, а не через голосования избранных делегатов.
Ведь именно из-за борьбы политиков за голоса избирателей политика и скатывается к труду: политики превращаются в медийных личностей, работающих на свой имидж и производящих зрелища. В итоге граждане деполитизируются, а их голоса деградируют до лайков. Отсюда возникает опасность такой системы правления, которую Хан и называет «инфократия». При ней к власти приходят оппортунисты, умело пользующихся фейками, громкими заявлениями и пр. В этом смысле Дональд Трамп, конечно, является парадигмальным политиком позднего модерна и общества достижений.
Я считаю, что хановское требование совмещения политики и созерцательной жизни можно прочитать как увеличение роли диалога и делиберации в публичной политике. На это можно возразить, что Хан иногда совершает выпады против Хабермаса («можно, вопреки Хабермасу, говорить о насилии консенсуса»), но Хабермас — не единственный теоретик делиберации. Учитывая ту роль, которую Хан придает эросу и аффекту в политике, здесь вполне уместной была бы концепция делиберации Маурицио Вироли, призывающего не сводить политический диалог исключительно к обмену рациональными аргументами, но учитывать и страсть, пронизывающую политические споры.
Заключение
Надеюсь, в этой статье мне удалось выполнить свою главную цель — показать, что Бен-Чхоль Хан — не проходной автор, просто пересказывающий чужие книги. Я попытался показать, какие основные темы скрываются за обложками его книг, как они переплетаются друг с другом и как выстраиваются в единый хоровод, источающий аромат времени и божественную усталость.