1. На этой неделе появилась — и была вскоре опровергнута — новость о смерти Светланы Алексиевич. На TheQuestion Юлия Варшавская рассказывает о человеке, запустившем эту утку: оказывается, римский учитель литературы Томмазо Дебенедетти занимается производством фейков много лет, желая показать, как легко обмануть прессу в век мгновенного распространения информации. «Уже больше 10 лет Томассо публикует фейковые интервью, „убивает” знаменитостей, распространяет цитаты, которые никто никогда не говорил. Более 60 его „интервью” были опубликованы в самых разных газетах и журналах!» Дебенедетти заслужил статью в Википедии — из нее можно узнать, что запущенный им слух о смерти Башара Асада вызвал рост цен на нефть на мировом рынке.
2. Новый курс «Арзамаса» называется «Россия глазами иностранцев». Ранние травелоги, многочисленные свидетельства людей, приезжавших в Россию, о «быте и нравах», осмысление петровских и александровских реформ — и, разумеется, цензура: первый тираж знаменитой книги Джайлса Флетчера был почти полностью уничтожен («Купцы Московской компании написали королеве Елизавете донос, по которому книга Флетчера была конфискована и сожжена на костре»), впоследствии книга много раз переиздавалась — но до сих пор выглядит «проблемной»: «например, когда я училась в Московском университете, книга Флетчера практически была запрещена. И до сих пор ни одного советского или постсоветского нового издания с комментарием нет. То есть до сих пор Джайлс Флетчер со всем тем, что он написал о России, у нас репрессированный автор», — говорит историк Ирина Карацуба.
Еще один материал, который хочется порекомендовать на «Арзамасе» — текст Льва Ганкина о литературных аллюзиях у Дэвида Боуи, — известно, что музыкант возил с собой на гастроли целую библиотеку и читал по три-четыре книги в хорошую неделю. Кивки на Брэдбери и Хайнлайна в космических песнях Боуи ожидаемы, но есть и настоящие сюрпризы: например, в песне «Oh! You Pretty Things» обнаруживается «прямая отсылка к… роману английского писателя XIX века Эдварда Бульвер-Литтона, считающегося одним из основоположников научно-фантастической литературы». Или вот песня «The Jean Genie»: сам Боуи признавался, что ее название —«неуклюжий каламбур на тему Жана Жене».
3. На сайте «Заповедник» — текст Леонида Юлдашева о поэтическом проекте «Нижегородская волна». Уже больше десяти лет Нижний Новгород — одна из главных точек на литературной карте России: здесь проводится организованный Евгением Прощиным фестиваль «Стрелка», здесь сформировалось устойчивое поэтическое сообщество, а филологи, занимающиеся современной поэзией, ничуть не уступают в компетентности московским и петербургским коллегам. «Нижегородская волна» сложилась из нескольких инициатив — фестиваля, газеты, книжной серии, циклов лекций и выступлений, конференций и т.д. — в результате получилась полновесная литературная среда, которая при этом не замыкается сама в себе: в Нижний Новгород охотно приезжают известные авторы из других городов. Как отмечает Юлдашев, «Нижегородская волна» делает упор на взаимодействие с университетом — тех, кто заранее против «высоколобости», это может оттолкнуть, но стоит побывать в Нижнем, чтобы увидеть, насколько важными и живыми события «Нижегородской волны» кажутся читателям и слушателям.
4. Новый роман ирландского писателя Колма Тойбина «Дом имен» — современный пересказ событий эсхиловой «Орестеи» — собирает восторженные отзывы. Обозреватель Boston Globe Джон Фримен пишет, что выбранные Тойбином сюжеты — «первые семейные истории в литературе», и главные достоинства книги отыскивает в языке писателя, «одновременно описательном и образном. Это совершенно правдоподобный язык того времени. Нет зазора между вещами и их описаниями, в книге почти нет сравнений — в результате проза набирает головокружительную скорость. Читателя не останавливают ни придаточные предложения, ни приблизительные смыслы». По мысли Фримена, Тойбин современными средствами заставляет нас переживать действие романа так же вовлеченно, как это делали древние греки: «Удивительно, как Тойбин вынуждает нас симпатизировать людям, которые совершают ужасные, немыслимые вещи». Скажем от себя, что это не то чтобы какой-то уникальный фокус: сопереживание злодеям хорошо знакомо зрителям современных сериалов.
Критик The Washington Post Рон Чарльз начинает рецензию фразой «Потомки Зевса были первыми героями желтой прессы», но потом берет более серьезный тон: «Тойбина не связывает опыт Эсхила, Софокла и Еврипида, он устремляется к лакунам древних легенд и делает полнокровными даже немых персонажей греческой трагедии». Чарльз считает, что история Клитемнестры, убившей своего мужа, — «неуютно современная история о сильной женщине, чьим амбициям противопоставлены ограничения, налагаемые на ее пол»; еще одно важное для романа противоборство — между безверием Клитемнестры и набожностью Электры.
5. Архитектор и иллюстратор Маттео Периколи ведет в The Paris Review рубрику «Литературная архитектура». Он представляет себе, как выглядело бы литературное произведение, будь оно не текстом, а зданием. В свежем выпуске — роман японского классика Дзюнъитиро Танидзаки «Ключ». Роман, в котором муж и жена, не встречаясь физически, фантазируют друг о друге на страницах дневников, представляется Периколи высоким строением с этажами, начинающимися у одной стены и не доходящими до противоположной: по сути, это два строения, вложенные одно в другое, и «чтобы подняться, скажем, с пятого этажа на шестой, нужно спуститься вниз, выйти из одного здания, войти в другое и подняться наверх». Финальные иллюстрации Периколи показывают, что навело его на такую идею: образ двух книг (двух дневников), соединенных так, что страницы одного перетасованы со страницами другого. Это, конечно, лучше видеть, чем описывать.
6. На Lithub — беседа с исландским поэтом и прозаиком Сьоном. История литературы и политическая история Исландии, по мнению Сьона, целиком зависит от культурной коммуникации: «Мы по старинной традиции бросаем вызов географической изоляции, постоянно уезжая с острова и возвращаясь с товарами. Мы очень хорошо понимаем, как важно для нас приобретать то, что привлекло наше внимание, то, что мы нашли интересного в городах по всему миру, и привозить это домой. Вернувшись с книгами, мы читаем их — и берем от них то, что можем». «Когда я пишу по-исландски, — продолжает Сьон, — я, конечно, пишу на современном языке, но в то же время вступаю в диалог со всей традицией исландской литературы. Я действительно думаю, что исландский автор не может написать и фразы без того, чтобы как-то не отнестись ко всей традиции».
7. В Неаполе прошел кастинг для экранизации романов Элены Ферранте. Целый день, рассказывает The New York Times, одна из неаполитанских улиц была полна детей, мечтающих о славе. Уже отобрали 5000 претендентов — большинство из них никогда не слышало о Ферранте. Режиссер Саверио Констанцо, которого подрядил канал HBO, уверяет, что в бедных районах Неаполя все знают, что такое актерская игра: «К ней часто приходится прибегать для защиты». Драки, молитвы, родительские амбиции, надежды на лучшую жизнь — в общем, колоритный и довольно грустный репортаж.
8. На сайте Aeon австралийский философ Роман Кжнарич пересказывает известную историю о том, как эксцентричный затворник — английский поэт Эдвард Фицджеральд — сделал перевод «Рубайят» Омара Хайяма, и этот перевод стал феноменальным событием в британской литературе (Борхес находил параллели в жизни Хайяма и Фицджеральда и считал, что они, разделенные восемью веками, родились друг для друга). Перевод пылился на полках магазинов, его никто не покупал — пока случайно на него не набрел филолог Уитли Скотс, передавший книгу Данте Габриэлю Россетти. С тех пор в прерафаэлитских кругах, а потом и во всей Англии начался культ Хайяма, продлившийся по меньшей мере до Первой мировой войны: «Появлялись банкетные клубы „Омар”, можно было даже купить зубной порошок „Омар” и иллюстрированные игральные карты. Во время войны в карманах убитых солдат находили потертые экземпляры „Рубайят”». Причина такой популярности, по мнению Кжнарича, в том, что прославляемые Хайямом жизнелюбие и винопийство резко противоречили викторианской морали, причем не только бытовой, но и религиозной. Читатели, по воскресеньям певшие в церквах благочестивые гимны, находили в чтении Хайяма отдушину. Гедонизм «по Хайяму» стал обоснованием для личного освобождения, понимаемого и как политическое, — например, в случае Оскара Уайлда. Кржанич считает, что и нам, озабоченным личностным ростом, здоровым образом жизни, убивающим время за смартфонами и мониторами, тоже не мешало бы обратиться к «Рубайят».
9. В The Atlantic Стефани Хейес пишет об экспериментальной прозе французской писательницы, участницы УЛИПО Анн Гаррета. Написанные от второго лица тексты, вошедшие в сборник «Не один день», исследуют неуловимое, не фокусирующееся на одном объекте сексуальное желание. Как известно, литература УЛИПО строится на тех или иных ограничениях. На первых страницах сборника «Не один день» Гаррета устанавливает для себя правила: «В течение месяца она будет сидеть у компьютера по пять часов в день — не больше и не меньше — и каждый день писать о женщине, которую она желала или которая желала ее. Не будет ни черновиков, ни удалений, ни исправлений. Она будет записывать воспоминания так, как они придут в голову, а потом расположит их не по хронологии, но по алфавиту». То, что получилось, Хейес считает принципиально новым исповедальным письмом — главным образом из-за того, насколько разным всякий раз оказывается и желание, и стиль, который выбирает Гаррета. Порой эксперимент начинает фрустрировать ее («взрывается, и осколки летят в лицо») — но именно тогда письмо становится максимально реалистичным. В конце выясняется, что все свои правила Гаррета нарушила: писала не днем, а больше ночью, создание сборника растянулось на шестнадцать месяцев; наконец, она признается, что одна из историй — полностью выдуманная: «Как же ты теперь будешь читать или перечитывать их, читатель?».
10. В The Times Literary Supplement — статья Нормы Кларк о механике исторического романа. Многие современные авторы — например, Иэн Макьюэн — любят экстраполяции, рассуждая об отношении людей прошлого к еде или сексу с высоты современных представлений; в авторском всезнании чувствуется снисходительность по отношению к героям. Другие — например, Милдред Тэйлор — стремятся научить читателей думать так, как думали герои другой эпохи. Действие романа Тэйлор «И грянул гром, услышь крик мой» разворачивается в Миссисипи 1930-х годов — роман написан от лица чернокожей девочки (по замечанию Кларк, выбор ребенка в качестве рассказчика создает вокруг «сложного» материала своего рода зону безопасности). «Читатели часто говорят, что исторические романы — простой способ узнать о прошлом. Они „оживляют” прошлое, добавляют ему цвета, с помощью случайных деталей создают богатую структуру былого. С этой точки зрения художественная литература — посредник между нами и историей; литература со свойственной ей свободой увеличивает в наших глазах историю: мы не просто по-другому изучаем ее, но узнаем о совсем других вещах». Далее Кларк касается вопроса о вымышленных и реальных персонажах. «Вымышленные персонажи… ведут себя так, что мы по-человечески понимаем их, хотя их поведение не предписано учебниками истории. Что же происходит, когда… слова вкладывают в уста давно умерших исторических деятелей?» Современные писатели обращаются с ними куда вольнее, чем раньше: так Лоран Бине в «Седьмой функции языка» выстраивает сатирический детектив вокруг Ролана Барта, а Адам Фулдс в «Ускоряющемся лабиринте» реконструирует сознание умалишенного поэта на примере Джона Клэра. Историческая проза избавляется от консервативности — и, по мнению Кларк, это происходит уже давно: к исторической прозе она причисляет и «Улисса». На этом месте статья перестает выглядеть убедительно: когда рамки так широки и так размыты, что к исторической прозе можно отнести что угодно, говорить об отказе от консервативности — значит ломиться в открытую дверь.
11. Игровая реконструкция жизни Барта не такой уж смелый ход, если сравнить ее с исторически достоверной реконструкцией жизни неандертальца. Именно такую задачу поставила перед собой канадская писательница Клэр Кэмерон — интервью с ней опубликовано в блоге Jstor. В ее романе «Последний неандерталец» рассказываются две истории: борьба за выживание молодой неандертальской женщины и открытие современного археолога, нашедшего два обнявшихся скелета: неандертальца и Homo Sapiens. На Кэмерон произвели большое впечатление недавние исследования, показавшие, что у сапиенсов с неандертальцами было гораздо больше общего, чем думали раньше. Работа над романом много раз прерывалась — писательница понимала, что далеко не все знает о неандертальцах: «Я переписывала книгу четыре раза: изучала их жизнь, писала черновик, путалась и ошибалась, возвращалась к учебе и начинала снова с первой страницы». Одно из самых поразительных открытий для Кэмерон — то, что, вероятно, неандертальцы говорили высокими голосами: «Я-то думала, они ревели и урчали, как пещерные люди». Часто она думала: «Кто я такая, чтобы писать об этом?» Но ДНК-тест показал Кэмерон, что в ней 2,5% генов неандертальца — и психологически ей это помогло.