Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Наталья Иванова. Чертополох и крапива. Литературная жизнь и ее последствия. М.: Рутения, 2022. Содержание. Фрагмент
Когда погребают эпоху
Книга «Чертополох и крапива» была задумана и написана еще до событий, начавшихся 24 февраля. Тогда мне казалось, что ее название стало следствием моей долгой и безуспешной борьбы с буйной растительностью, захватившей нашу дачу в Переделкине. Чертополох рос повсюду, а крапива была так высока, что доходила до окон моего кабинета. Я еще не знала тогда, что эти слова станут пророческими. Помните, как у Ахматовой:
Когда погребают эпоху,
Надгробный псалом не звучит,
Крапиве, чертополоху
Украсить ее предстоит...
Стихотворение написано в 1940 году и посвящено оккупированному фашистами Парижу. Оно не случайно стало эпиграфом моей книги, ведь сейчас мы тоже стоим над бездной. Этому я посвятила две последние страницы, которые успела добавить до того, как началась верстка.
Пожалуй, рассказ о содержании книги стоит начать с конца. Ее последняя, третья часть посвящена авторам XX века — Борису Пастернаку и его отцу, Леониду Пастернаку, Осипу Мандельштаму, Иосифу Бродскому, Виктору Некрасову, Георгию Владимову и Фазилю Искандеру. На протяжении советского прошлого эти люди были вынуждены постоянно выбирать свою творческую стратегию, а вместе с ней — стратегию жизненную, политическую и историческую. Владимова вынудили уехать. Мандельштам смело читал Пастернаку знаменитое «Мы живем, под собою не чуя страны» и заявлял: «Я к смерти готов». Ахматова хотела покинуть страну, но что-то ей помешало. Помните ее стихотворение «Когда в тоске самоубийства...», где была строчка «Руками я замкнула слух...»? Именно эти слова и стали ее стратегией. Искандер обратился к эзопову языку. Он заключал молчаливый договор с читателем — читателем, который способен думать и понимать. Его проза, такая доступная на первый взгляд, чрезвычайно сложна и содержит множество знаков и символов, уловить которые может далеко не каждый.
Сегодня нам тоже приходится выбирать собственную стратегию. Мы задаемся вопросом — нужно ли вообще что-нибудь писать, а если писать — то как, зачем и для кого? А может, лучше вообще замолчать? Время, в котором нам приходится жить, ни на что не похоже. Кто-то сравнивает его с серединой 1960-х, когда ослабленные оттепелью идеологические гайки начали закручиваться снова. Поверьте, это не так. Если мы посмотрим и проанализируем тексты, которые создавались и даже публиковались во второй половине 1960–1970-х, то увидим, что это было блистательное время в литературе. Трифонов, Астафьев, Вампилов, Распутин, Казаков... Идеализируя оттепель, мы забываем, что в этот период творились страшные вещи — например, травля, которую устроили Пастернаку. Опыт писателей прошлого показывает, что каждое десятилетие XX, а теперь уже XXI века бросает серьезный вызов нашей словесности, ответить на который могут немногие.
Во второй части книги собраны статьи, посвященные большим литературным проблемам: я пишу о метафоре в художественных произведениях, рассказываю об исторических моментах в литературе — например, о переписке Мандельштама и Пастернака, которая не очень известна, но увлекательна.
Первая часть книги — это абсолютная свобода. Отказавшись от компьютера, я взяла в руки карандаш и начала писать небольшие эссе, впечатления, наблюдения... Мне хотелось зафиксировать памятные моменты настоящего и недавнего прошлого. Я не стыжусь написанного, но кое-что мне хотелось бы убрать. На мой взгляд, заметка о Саакашвили там сейчас ни к чему. Нынешняя политическая ситуация, связанная с ним, для меня совершенно неприемлема. К сожалению, когда я решила выкинуть ее из книги, было уже поздно.
О литературном каноне
В книге я пишу о том, как формируется новый канон современной литературы и прихожу к неутешительному выводу: канона у современной литературы нет. Да и откуда ему взяться? Мы до сих пор не можем понять, что нам делать с каноном XX века.
Мой собственный литературный канон начал формироваться еще в школьные годы. Я ходила в обычную московскую школу, но мне очень повезло с учителем. Бетти Борисовна — замечательный педагог и совершенно гениальная женщина, которая уже в 4-м классе давала нам писать сочинение по стихотворению Заболоцкого «Некрасивая девочка». Таких, как она, было немного.
В то же время на меня очень повлияли журналы «Юность» и «Новый мир», которые выписывали мои родители. В первом — яркая, игровая, гладилинско-аксеновская литература, во втором — серьезные и сдержанные тексты. Эти совершенно разные по содержанию издания постепенно формировали в моем сознании картину советского литературного мира.
Так сложился мой первый канон, сломать который долго и безуспешно пытался филологический факультет МГУ. Но я и мои сокурсники не сдавались — советскую кафедру обходили стороной, официальную советскую литературу игнорировали, а в ночь перед экзаменом пересказывали друг другу содержание книг, которые успели прочитать. К слову, читать советскую литературу я все-таки начала, но много позже — в период перестройки, когда мы начали печатать Булгакова, Платонова и других запрещенных прежде авторов. Платонов был для меня особенно важен: именно благодаря ему в те годы я почувствовала начало новой литературной эпохи. Его невероятный стиль и уникальный язык разбивали все, чем многие десятилетия жила советская литература. Я помню шестой номер «Знамени» за 1986 год, где мы впервые напечатали «Ювенильное море». Через полгода «Новый мир» опубликовал повесть «Котлован», и началось соревнование между журналами. Боролись не только за Платонова, но и за Бабеля, Замятина, Пастернака. Старый советский официозный канон стремительно рушился.
Авторы этого старого канона — Анатолий Иванов, Петр Проскурин и прочие — невероятно скучны. Я не читала их в советское время, не буду читать и сейчас. Зато благодаря своему конформизму эти люди были куда более адаптированы к советской реальности. Например, Константин Федин в свое время не выдержал идеологического давления и начал заниматься тем, что привело его к посту секретаря Союза писателей. Леонид Леонов, который, хоть и не стал литературным «начальником», своим творчеством обеспечил себе вполне комфортную жизнь. В военное время, когда была эвакуация, Федин и Леонов лакомились медом в Чистополе. В это же время в том же Чистополе Пастернак вел полуголодную жизнь, хотя много работал над переводами.
В принципе, кого-то из таких писателей можно читать и сейчас. Например, либерала Даниила Гранина, который всегда был в каноне. Но, если как следует присмотреться к его текстам, отовсюду полезет очевидная писательская безвкусица. Архитектура произведения потеряет четкие контуры, зашатается и начнет рушиться. А для меня как для критика и литературоведа важно, чтобы архитектура произведения была устойчивой. Другое дело — циничный Валентин Катаев. Автор одного с Граниным поколения, он писал тексты, которые интересно читать до сих пор. Особенно мне нравятся его произведения, написанные в первый и последний периоды творчества. Несмотря на разрыв во времени, они часто перекликаются между собой.
О литературных институциях
Продолжая тему формирования литературного канона, я хочу рассказать об институциях, которые принимали участие в этом процессе. Первая институция — это публикация. В редакции «Знамени» за право напечатать тот или иной текст сражались целыми этажами. Первый этаж, где сидели рядовые редакторы, ежедневно спорил со вторым, где находилось начальство. Поводом для очередной схватки часто становилась литература, которую спускали «сверху». На заседаниях редколлегии то и дело вспыхивали скандалы. Вы не представляете, какие истерики устраивал нашему отделу прозы главный редактор Вадим Михайлович Кожевников. «Опять у вас ничего нет! — вопил он. — Почему вы не хотите печатать роман Проханова?» Чтобы оправдаться, нужно было написать внутреннюю рецензию — огромную, на 7-8 страниц, — и объяснить в ней, почему Проханова публиковать нельзя. Разумеется, мы не могли открыто заявить, что считаем агрессивную литературу неприемлемой и не хотим выпускать тексты об Афганской войне. Ругать стиль и язык тоже было нельзя — Проханов славился своими метафорами, которые отмечал даже Солженицын. Но попробуй эту метафору разобрать, присмотрись к ней — и она лопнет как мыльный пузырь. Приходилось изощряться, изворачиваться, подбирать нужные слова... К счастью, с нами работал настоящий ас этого дела — Ольга Васильевна Трунова, моя единомышленница, с которой мы вместе писали злосчастные рецензии. Кстати, именно она перетащила меня в отдел прозы из отдела поэзии.
В советское время существование толстых литературных журналов обеспечивали два крупных издательских дома — «Правда» и «Известия». Они брали на себя бухгалтерию, отчеты, хозяйственные дела, и они же платили гонорары. Гонорары были высокие — около 300 рублей за большую статью. На эту сумму я могла бы целый месяц кормить не только себя, но и свою семью. Могла бы, но не стала. Я не публиковала свои тексты в литературных журналах, потому что это было неблагодарным делом: все, что ты принесешь в редакцию, тут же изуродуют твои сослуживцы из отдела критики с первого этажа, разнесут в пух и прах люди со второго.
Вернемся к институциям. Если первая из них — это публикация, то вторая — Союз писателей. Разумеется, он был тесно связан с литературными журналами. Решения о назначении на пост главного редактора, выбор членов редколлегии — все это проходило через Союз писателей. Но в какой-то момент система начала рушиться. Я помню съезд 1986 года, когда председатель правления, Георгий Макеевич Марков, вышел на сцену, говорил, говорил, говорил и никак не мог остановиться. В какой-то момент у него подкосились ноги и он начал падать. Его тут же подхватили и увели со сцены. Вышел Владимир Васильевич Карпов, взял речь Маркова и дочитал ее до конца. Это было символично — как будто на место старого начальника пришел новый. Владимир Васильевич действительно вскоре возглавил Союз писателей.
Примерно тогда же начались публикации запрещенной ранее советской и зарубежной литературы, которая читалась как современная. Молодые писатели вступали с ней в соревнование и далеко не всегда выигрывали. Молодых в то время было не так уж и много, но новые яркие имена все же появлялись. Так, в конце 1980-х «Новый мир» впервые опубликовал тексты Татьяны Толстой, а в «Знамени» чуть позже напечатали Виктора Пелевина.
Мы понимали, что жить Союзу писателей оставалось недолго. Помню, как мы смеялись: мол, чем они там занимаются? Мы выпускаем хороший журнал, а они только строчат один бесполезный указ за другим. В 1988 году, когда меня и моих коллег пригласили в Данию на встречу с русскими писателями-эмигрантами, я почувствовала, что все начало «плыть». Перед поездкой Карпов вызвал нас к себе в кабинет. Помню, как он начал: «Я должен вам что-то сказать...» — и вдруг осекся, замолчал. А потом махнул рукой: «Да нечего мне вам говорить. Езжайте, дорогие!»
И вот представьте: март, Дания. Кругом сотрудники КГБ. Я, Фазиль Искандер, Владимир Дудинцев, Григорий Бакланов, Михаил Шатров, Галина Белая и почему-то кинорежиссер Алексей Герман приезжаем на встречу с писателями-эмигрантами третьей волны. Нас ждут Андрей Синявский, Василий Аксенов, Анатолий Гладилин и Лев Копелев с Раисой Орловской. Лица светятся счастьем — наконец-то мы увидели друг друга!
Встреча продлилась три дня. Ее организовали датчане, которые хотели хотя бы на время объединить две волны русской литературы. Здесь я хочу немного отступить от основной темы и рассказать о выступлении Андрея Донатовича Синявского. На этой встрече он зачитал нам доклад о литературе перестройки, позже опубликованный в № 21 журнала «Синтаксис» за 1988 год. Синявский говорил о современной русской прозе, а точнее — о фантастическом реализме Татьяны Толстой, Владимира Маканина, Михаила Кураева и Вячеслава Пьецуха. Это направление имеет глубокие корни, уходящие в золотой век русской литературы: «Пиковая дама» Пушкина, «Хозяйка» и «Двойник» Достоевского, повести Гоголя...
Вспоминая этот доклад, я с сожалением думаю о том, что русский фантастический реализм так и не получил дальнейшего развития. Он не смог выстоять в борьбе с массовой литературой и уступил место популярной фантастике. Это большая потеря. Фантастический реализм очень интересен, так как порой гораздо точнее, чем реалистическая проза, отражает нашу действительность. Конечно, кто-то может спросить: а как же Олег Постнов, Владимир Сорокин? Но я хочу читать авторов, которые вписывают фантастику в реальный контекст, а не отдают ей все пространство произведения. Увы, пока что об этом остается лишь мечтать.
О распаде пищевых цепочек
Незадолго до распада СССР журналы один за другим начали обращаться в суд, требуя свободы от опеки издательств и Союза писателей. Так поступили и мы. Казалось, бояться было нечего: благодаря публикациям когда-то запретной литературы «Знамя» расходилось огромными тиражами, и мы были уверены, что сможем обеспечить себя самостоятельно. Но пришел 1991 год, и мы потеряли все. Помню, как наш главный редактор, Григорий Яковлевич Бакланов, собрал нас и сказал, что денег у редакции хватит только на три трамвайных билета. Как мы будем расплачиваться с подписчиками? Как мы будем посылать им журналы, и вообще — как мы будем их издавать?
Тогда же прекратил свое существование и Союз писателей. В августе 1991 года организация пережила переворот, а потом постепенно распалась. Ее «кормушка», которой был Литфонд, иссякла. Литфонд, в свою очередь, кормился отчислениями, которые получал от продажи литературных журналов и сочинений классиков — то есть тех, кому не нужно было выплачивать отчисления за авторские права. Также он питался доходами с переводов зарубежных авторов, которые, как известно, ни копейки не получали за публикацию своих текстов. Развалился СССР, развалилась и эта «пищевая цепочка».
С трудностями каждое издательство справлялось по-своему. Кто-то ушел. Другие продавали свои помещения состоятельным людям. Обещая светлое будущее, нувориши потихоньку занимали все больше и больше места. Издательство потихоньку ужималось, а потом исчезало вовсе. Нам повезло: журналу «Знамя» помог Константин Натанович Боровой, который в то время был президентом первой российской биржи. Мы выжили только благодаря ему.
И все-таки 1990-е годы — самые лучшие в моей жизни. У меня было состояние эйфории. Один за другим начали приезжать и встречаться с публикой эмигрировавшие авторы, некоторые даже оставались — например, Владимир Войнович, Георгий Владимов. В это время я очень много писала, выпустила несколько книг, где комментировала стремительно меняющийся литературный процесс, рассказывала, что печатали мы, что выходило в «Московских новостях», «Огоньке» и «Литературной газете», которая обрела 6 миллионов подписчиков. Это было время возможностей, время открытий. Посмотрите журналы «Знамя» и «Дружба народов» того времени — какие вещи мы публиковали, сколько свежего воздуха впустили в русскую литературу!
Литература 1990-х и о 1990-х
В книге есть глава, посвященная литературе 1990-х и о 1990-х. Мне показалось интересным сравнить тексты, написанные в разгар этой эпохи, с теми, которые появились позже. В 1990-е главным словом в русской литературе была «чернуха». Так называли прозу, которая описывала жуткие реалии того времени. Например, «чернухой» считали то, что писала Петрушевская. Для меня это слово не имеет негативной коннотации, ведь «чернушные» авторы честно рассказывали о мире, в котором мы все оказались и вынуждены были выживать.
Писателей, которые рассказывали о «лихом» десятилетии уже после того, как оно закончилось, немного, и все они очень разные. На мой взгляд, 1990-е начались еще в 1986—1987 годах и закончились в 1998-м. Поэтому первая книга, которую хотелось бы назвать, — вышедший в 1998 году роман «Андеграунд, или Герой нашего времени» Владимира Маканина. Она интересна прежде всего потому, что является своего рода подведением итогов уходящей эпохи. Стоит прочитать и «Асана» — роман о чеченской войне, взявший главную премию «Большой книги» в 2008 году. А вот маканинский «Испуг» мне не нравится. Я понимаю, почему он написал этот роман именно так, понимаю, как создавались образы героев — политиков начала 1990-х. Понимаю, а принять не могу. Тем не менее я считаю, что Владимир Маканин — очень большой писатель, который по-своему понимал жизнь России 1990-х.
Среди прочего хочу отметить «Журавлей и карликов» Леонида Юзефовича и «Свободу» Михаила Бутова. «Свобода», кстати, взяла «Букера» в 1999 году, но после нее Бутов так ничего и не написал. Был такой автор Олег Павлов, ныне покойный, который написал роман «Асистолия». Герой романа, молодой мужчина, погибает, так как его больное сердце не может примириться с суровой реальностью 1990-х. Молодым ушел и сам Павлов — ему было всего 48 лет.
Сейчас приходят молодые авторы, которые описывают 1990-е как время своего детства. Многие знают о «Ране» Оксаны Васякиной, но есть и другие, не менее интересные вещи. В 2019 году мы опубликовали роман «Мама!!!» Анастасии Мироновой. Очень тяжелый, жесткий текст, основанный на личном опыте. Я помню, как Денис Драгунский и Лев Симкин возмущались: мол, как вы могли это напечатать. При этом именно они и привели к нам Миронову.
Мне кажется, что 1990-е пока не нашли полноценного, объемного отражения в современной литературе. Но, поскольку литература — штука очень подвижная, я думаю, все еще впереди.
О литературной критике
Наш журнал всегда давал много места молодым и начинающим авторам. Не знаю, хорошо ли это, потому что качество современной литературы порой оставляет желать лучшего. Я писала об этом в своих предыдущих книгах — например, в сборнике «Литературный парк с фигурами и беседкой» есть статья, посвященная «дефолту» в литературе. К сожалению, множество вопросов вызывает у меня не только современная словесность, но и литературная критика.
Уровень критики тесно связан с уровнем прозы. Проза пишется не по заказу критики, но критика пишется в отклик на прозу. Ситуацию ухудшает и то, что ценность книги сегодня определяется тем, насколько хорошо ее покупают. Издателей теснят маркетологи, которые пишут и собирают отзывы только ради пиара. Вместо полноценных рецензий все чаще встречаются обычные пересказы, которые могут быть изящны и остроумны, но не дают потенциальному читателю пищи для размышлений. Нам просто говорят, брать книгу или не брать. Чаще всего — брать. Точнее, идти и немедленно покупать. А какая критика — такие и книги. Получается, мы как издатели испортились сами и испортили нашего читателя.
К сожалению, это общемировое поветрие, характерное для массовой литературы. Впрочем, есть хорошие зарубежные журналы, которым я доверяю. Во-первых, американский Los Angeles Review of Books — серьезное издание, где публикуются хорошие аналитические и литературные статьи. Я с удовольствием читаю их рецензии, которые написаны так, что сразу понимаешь, подойдет тебе книга или нет. Во-вторых, французский Books, где пишут не только о французской, но и о мировой литературе. Это толстый еженедельный журнал, рассчитанный на интеллектуально-требовательного читателя, гуманитария. Мне нравится их подход — не рекомендательный, а аналитический. Сейчас этого очень не хватает.
О молодых авторах
К сожалению, сейчас — особенно в последний год — стало поступать гораздо меньше рукописей. Крупные писатели замолчали. Может быть, они пишут в стол, а может, просто взяли паузу. Многие уехали. Но мы постоянно ищем новых авторов, смотрим, читаем, что пишут молодые.
Есть такой замечательный человек — Сергей Александрович Филатов, бывший руководитель администрации президента, который в свое время придумал практику «свиданий» молодых и начинающих писателей с редакциями литературных журналов. На такие семинары — в просторечии называемые «Липки» — мы приглашаем авторов, отобранных по присланным рукописям. Каждый из них может записаться в любой журнал и выбрать себе мастера. В прошлом году на «Липках» мне повезло найти талантливых людей, трое из которых уже публикуются в нашем журнале.
Учитывая текущие реалии, иногда нам приходится немного отступать от своих принципов, иначе половина журнала будет состоять из пустых страниц. Мы делим материал на пять категорий. Первая — печатаем безусловно и с удовольствием. Вторая — ну хорошо, напечатаем. Третья — можно. Четвертая — можно, но не обязательно. Пятая — ни за что. Решение о публикации принимается коллегиально, и каждая полученная нами рукопись проходит через закрытое обсуждение в журнале.
Увы, писать о прозе молодых сегодня мне совершенно не хочется. Иногда я печатаю молодых авторов, как говорится, «скрипя сердцем». Возможно, сказывается разрыв поколений. С другой стороны, я постоянно нахожусь в контакте с этими авторами, читаю их, погружаюсь в то, что они делают. Отбирая материал, я всегда опираюсь на собственный канон, который выработала в течение жизни. Я написала несколько книг, связанных с Пастернаком, мне дорого творчество Булгакова и Ахматовой. Думая над тем, стоит ли печатать очередную рукопись, я обращаюсь к этим авторам. Например, спрашиваю себя: «А что бы по этому поводу сказал Михаил Афанасьевич Булгаков?»
Мне кажется, кризис современной русской литературы в первую очередь связан с нынешней ситуацией, когда писатель не может употреблять слова, которые хотел бы употребить. Не каждый решится написать то, за что может «прилететь», а если напишет, то не покажет, а если покажет — не каждое издание это напечатает. Кто-то не готов идти на компромисс между запрещенным и дозволенным, кто-то ждет, когда наступит новое время и он сможет предъявить то, что написал. Вспомните «Доктора Живаго», «Детей Арбата», «Архипелаг ГУЛАГ», которые много лет ждали своего часа. Первая публикация «Мастера и Маргариты» вышла с обширными купюрами, которые потом допечатывали на машинке и вклеивали в журнал.
Важно помнить, что литература — это такая штука, в которой очень много имитации. Все мы умеем говорить. Очень многие думают, что умение говорить предполагает умение писать прозу. Это не так. Сегодня каждый может опубликовать в социальных сетях свою заметку, рассказ или эссе. Это словесное полотно, сотканное из бесчисленного количества постов, представляет собой любопытное литературное произведение. Увы, его создание отнимает слишком много писательских сил. Действительно талантливые люди тратят много энергии на интернет-публикации, лишая себя времени и возможности сесть за большое литературное сочинение.
Здесь я снова обращусь к выступлению Андрея Донатовича Синявского и процитирую фразу, которой он завершил свою речь. Это пророчество, зафиксированное клинописью на глиняной вавилонской табличке:
«Боги разгневались на Вавилон. Близится конец света. Дети перестали слушаться родителей, и каждый хочет написать книгу».