Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
«Я знаю толк в дожде. Посмотрев на небо, обложившее Антверпен сизым куполом, разглядев стеклянных человечков, танцевавших по асфальту улицы, я понял, что этому царствию конец не скоро наступит. Дождь зарядил самое меньшее дня на два.
Сзади меня был вокзал. Прямо — линия табачных, меняльных и ювелирных лавок. На вывесках непонятные слова, в которых много буквы „йот“. Чувствуется город богатый, заваленный деньгой, старый: щеки у людей двойные, оседающие складками вниз, и если материал, из которого сделан обыкновенный средний человек, стоит на рынке, по ученым подсчетам, рубль восемь гривен, то антверпенца меньше чем за два двадцать не купить».
Так иронично-каннибальски начинается роман «Ротонда» еще при жизни почти забытого, а ныне преданного забвению Ильи Сургучева — писателя-эмигранта, рожденного в Ставрополе и умершего в Париже. Трудности с этой и без того загадочной вещью начинаются с того, что невозможно точно сказать, когда она была написана. Одни источники называют точную дату — 1928 год, другие сообщают, что писалась она в 1930-е. Когда «Ротонда» вышла в 1952 году отдельной книгой в издательстве «Возрождение», Георгий Адамович написал на нее рецензию, характерно озаглавленную «Современный роман». В ней поэт-критик замечает:
«Отличный, простой и красочный язык, не боящийся ни современных, ни „грубых“ слов, умеющий облагораживать и их; меткие, точные, короткие определения, оригинальные образы, непринужденность и легкость повествования, убеждающая без тени принуждения — все это придает роману очарование большой культуры и говорит о большом мастерстве. Вполне современное „снятие покровов“, разоблачение, чуть соскальзывающее временами в скепсис и цинизм, но останавливающееся на какой-то грани, — получается лишь оправданность, знание жизни, не лишающее ее тепла и полнокровия».
Адамовичу, по всей видимости, было невдомек, что роман, главным качеством которого ему показалась современность, был создан в совершенно ином мире — до Второй мировой войны, до нацистской оккупации Франции, до масштабной ревизии общества и культуры, сделавших возможным массовый коллаборационизм французской интеллигенции.
У безымянного русского эмигранта, от лица которого ведется повествование в «Ротонде», неординарная профессия. Вообще-то он композитор, но симфонии и оперы сочиняет исключительно в стол, а точнее — в дорожный чемодан, где хранятся его рукописи, которым вряд ли суждено быть напечатанными. На жизнь он зарабатывает не этим, а тем, что дирижирует странствующим интернациональным оркестром из девятнадцати лилипутов.
На протяжении всего романа он находится в сюрреалистическом путешествии с постоянно меняющейся смутной целью, которое в итоге, как и положено в модернистском романе, окажется движением на месте, в глубь своего сознания. Формально он проследует из Бельгии во Францию, оттуда — в Испанию, кастильскую и арабскую, затем обратно. Он побывает на бое быков, в музее Прадо, где ему сообщат, что «Ева» Дюрера скоро станет его собственностью, послушает философские беседы в кафе «Ротонда», любимом месте парижской богемы, накормит стариков солянкой из осетрины (на ее приготовление уйдет целая глава), чтобы, скорее всего, погибнуть на дуэли без явного повода. Попутно ему придется наблюдать, как русский лилипут Васенька соблазняет женщину, из-за которой рассказчик покинул Антверпен. Сам же он влюбляется в юную бельгийку, которая на самом деле является дюреровской Евой, из-за которой род людской был изгнан из рая. Отец же ее, пожилой респектабельный бюргер, не кто-нибудь, а римский бог Юпитер. Как уже мог понять читатель, пересказывать сюжеты «Ротонды» можно очень долго, и вряд ли от этого они станут понятнее.
Книга Ильи Сургучева отчетлива автобиографична, но столь же отчетливо лишена привычных примет мемуарной прозы, даже в самых художественных ее вариациях. Если другие эмигранты первой волны полюбили «роман с ключом», то Сургучев как будто создает «роман без ключа» или даже без замочной скважины, ближайший родственник которого — «Аполлон Безобразов» не настолько забытого Бориса Поплавского. Подлинный сюжет «Ротонды», пожалуй, заключается в том, что ее автор потерял родину и не нашел ей даже подобия замены:
«Я осмотрелся кругом. По тротуару шли мешки, наполненные печенками, кровью, желудками, желчными пузырями и недоваренной пищей. Странной силой двигались их ноги, еще более странной силой рождалась и оформлялась — в словах, в выражении глаз, в жестах — их мысль. И среди них стоял, прислонившись к решетке, я — лист с русского дерева, чужой и ненужный».
Но еще это повесть о художнике, который уже понял, что творить как прежде нельзя, но еще не знает, как же продолжать творить, если вообще продолжать. Если на него вдруг находит вдохновение, то это не радостный прилив душевных сил, а исступленное бешенство, дьявольское наваждение, из-за которого безымянный композитор не в состоянии удержать карандаш в руках и вместо этого диктует ноты. Герой «Ротонды» находится в постоянном поиске неизвестно чего — возможно, той самой музыки, которая найдет своего слушателя хотя бы после смерти создателя (что, конечно, маловероятно). Автор же романа тоже постоянно ищет, пытается нащупать, каков же адекватный язык в мире, где реализм самоуничтожился вслед за привычной реальностью. Из-за этого «Ротонда» производит удивительный эффект: старое содержание (любовь и влюбленность, творческие муки, любовь к родине и тоска по ней) Сургучев пытается втиснуть в новую форму, которую едва ли нащупал. Соответственно, с текстом происходит известная модернистская история: манеры письма лихорадочно сменяют друг друга — конечно, не так демонстративно, как, скажем, у Джойса, но весьма радикально для культурного и политического консерватора, каким был Илья Сургучев. Вслед за письмом лихорадит воссозданную им реальность: высокий миф оборачивается убогим бытом, сон и явь перетекают друг в друга, искусство становится жизнью, и наоборот, время без предупреждений меняет направление и скорость своего хода — все это мы еще часто увидим в европейской и не только литературе. Еще чаще мы прочитаем такие, например, скорбные откровения рассказчика, задыхающегося от тоски и тошноты, которая физически охватывает его при взгляде на мир:
«Бывает так, что один день, один час, одна минута впитывает в себя всю предыдущую жизнь, и когда после спектакля, после великого воздуха искусства, я вышел на улицу, то сразу стало скучно, и весь шум, запах бензинного перегара, замученные деревья на тротуарах (напоминающие зверей в клетках), затемненность неба от реклам, пиво на нагретой парусиной террасе, преувеличенный свет электричества — все стало противно, как кровать во время бессонницы».
Лилипуты Сургучева — это не малые телом, но грандиозные духом карлики Веласкеса; это даже не сюрреалистические «диковинки», необычностью своего вида намекающие на тесную связь с божественными силами. Для Сургучева странствующий оркестр лилипутов — это образ тотального измельчания человека, который начал уменьшаться в момент грехопадения (так, например, у литовских крестьян было поверье, что когда-нибудь люди станут так малы, что девять мужиков будут резать одного петуха). Однако ужасает даже не это, а то, что за венцом творения мельчает само бытие — вплоть до первооснов:
«У этих людей — особая, странная жизнь, как у близнецов. Когда заболевает один, то болеют немножко все. Редко зовут доктора, сами варят какие-то полынные травы и настаивают декокты по рецепту таинственного доктора Эрнеста, который жил до ста лет и умер только потому, что упал с лошади. Когда к жене Васеньки пристает с любовью директор — ревнуют все. Когда кто-нибудь тянет вино, то даже немцы бросают пиво и хотят вина. Они шепчутся в уголках. У них, как у глухонемых, есть своя азбука, и, не зная языков, они отлично понимают друг друга. Самое странное в них — это уверенность, что на земле нормальны только они, а не мы, все остальные жители земного шара. И Бог в их представлении — тоже маленький».
Сургучев, как и его герой, не ошибся, чувствуя, что его искусство ждет неопределенная судьба. В этом смысле «Ротонда» — живописный пример того, как биография автора (в том числе посмертная) дополняет его творение.
До Октябрьской революции Илья Сургучев был одним из самых многообещающих литераторов Российской империи. Купеческого сына из Ставрополя заприметил Максим Горький, издавший первые сургучевские опыты в «Знании» и заставлявший его трудиться в своей резиденции на Капри. В 1912 году был опубликован первый роман Сургучева «Губернатор», а в военном 1915-м на сцене МХТ с феноменальным успехом прошла постановка пошловатой мелодрамы «Осенние скрипки», ставшей самым известным произведением писателя.
Когда в Ставрополь пришли большевики, Сургучев, как выражались в старорежимные времена, «не принял революции». Еще во времена близкого общения с Максимом Горьким он не скрывал скептического отношения к марксистским идеям — учеба в духовной семинарии и жизнь на идиллически-патриархальном русском Кавказе плотно впечатались в квадратную писательскую голову, обрамленную лилипутским клинышком жидкой бороды.
Большевистские выступления в родных краях он принял за коллективное помешательство, какую-то чрезвычайно заразную психическую болезнь, принесенную с севера: «Племенной скот, выводившийся не годами, а десятками лет, начали убивать, тонкорунных испанских овец, за которыми нужен такой же тщательный и нежный уход, как за малыми детьми, начали резать в суп. Начинало явно пропадать все, чем был богат и гордился край. И получилось со ставропольскими крестьянами все то, что бывает иногда с человеком, когда он вдруг ни с того ни с сего заболевает тяжелой душевной болезнью и начинает рубить топором мебель, бить об пол посуду и поджигать собственный дом».
Ненадолго примкнув к белому движению на правах пропагандиста, Сургучев в 1920 году покидает Россию, чтобы больше никогда не вернуться. После нескольких лет скитаний писатель обосновался в Париже, где начал сотрудничать с ностальгирующей антисоветской печатью — судьба до карикатурного типичная для человека из его сословия.
Интересности начинаются намного позже. Если открыть с конца посвященную Илье Сургучеву книжку, выпущенную Ставропольской краевой библиотекой для молодежи имени В. И. Слядневой, можно обнаружить краткую справку о ключевых событиях в жизни писателя:
«1927 г. — в парижском издательстве „Возрождение“ вышла книга И. Д. Сургучева „Эмигрантские рассказы“.
1928 г. — в парижском издательстве „Возрождение“ выходит роман „Ротонда“.
1932 г. — писатель вошел в состав редакции газеты русских эмигрантов в Китае „Шанхайская заря“.
1940 г. — Сургучев И. Д. вошел в инициативную группу по созданию объединения русских деятелей культуры и искусства.
1946 г. — по пьесе „Осенние скрипки“ в Париже снят фильм под названием „Женщина опасного возраста“».
Между 1940 и 1946 годами — жирный пробел, будто в жизни Сургучева в это время удивительным образом ничего не произошло и он так и просидел в «инициативной группе по созданию объединения русских деятелей культуры и искусства». По славной традиции, сложившейся у этих самых русских деятелей культуры и искусства, редкий ценитель сургучевского творчества сообщит, что в военные годы он работал в эмигрантской газете «Парижский вестник», по стечению обстоятельств также оказавшейся оккупационным пропагандистским листком, а после войны несколько месяцев провел под арестом по обвинениям в коллаборационизме. Впрочем, до суда дело не дошло. Хотя у французских властей не было вопросов к Сургучеву, весьма симптоматично такое воспоминание о нем Нины Берберовой:
«В Париже перед войной — реакционный и аррогантный; во время войны — симпатизировал Гитлеру и чувствовал себя при немецкой оккупации как рыба в воде. Умер после войны — вполне незаметно, и теперь прочно уложен в мусорный ящик истории».
Действительно, относительно заметный некролог Сургучеву вышел лишь через три года после его одинокой смерти. Написал этот очерк, опубликованный в «Гранях», Владимир Унковский, обративший внимание читателя не столько на писательские таланты покойного, сколько на то, что он был верующим человеком и трогательно заботился о бездомных кошках («их Илья Дмитриевич кормил еженощно»). Об оккупационном периоде в этой статье сказано, что в годы войны «Осенние скрипки» пользовались большим спросом у зрителей «Театра без занавеса».
Считающийся писателем второго эшелона, на родину Сургучев вернулся в первых рядах: в 1983 году «Ставропольское книжное издательство» выпустило его «Губернатора». Постепенно писатель превратился в объект локального литературного культа — в Ставрополе появились улица Сургучева, школа имени Сургучева, в библиотеках проводились Сургучевские чтения и так далее.
Далее в посмертной судьбе писателя произошел сюжет, похожий на ненаписанный эпилог «Ротонды» и чудесно передающий неоабсурдизм интеллектуальной, скажем так, жизни в новейшей России.
Началось все в классической манере: в начале 2021 года должны были пройти очередные Чтения, на этот раз приуроченные к 140-летию со дня рождения Сургучева. В местном краеведческом музее также была подготовлена выставка. Экспозицию неожиданно отменили, а Чтения переименовали во «встречу с профессором Александром Фокиным», долгие годы исследующим сургучевское наследие. Из местной библиотеки также, говорят, исчез портрет писателя, прежде висевший на видном месте.
Оказалось, что поступила жалоба от обеспокоенных граждан, которые в проведении подобных мероприятий увидели оскорбление чувств ветеранов. Дальше, как и положено, лучше. Местные журналисты выяснили, что жалобу действительно подал некий ветеран — ветеран внутренних войск. Его имя в прессе не разглашается, но сообщают, что он живет в Минеральных Водах, а «единственные „боевые“ действия, в которых он принимал участие, — это подавление бунтов в колониях».
И разумеется, на этом региональные власти остановиться не могли. Вскоре чиновники вспомнили, что в Ставрополе именем «фашиста» Сургучева названы улица и школа, по которой и в которую ходят дети. По городу поползли слухи о том, что все это в год 140-летия выдающегося земляка оперативно переименуют. Мэрия, впрочем, опровергла эти домыслы; 1 апреля 2021 года пресс-служба администрации лаконично заверила: «Разговоры о якобы переименовании школы имени Ильи Сургучева являются дезинформацией». Указ о переименовании ставропольской школы №4 появился на сайте городской администрации 15 апреля. Вскоре и улица, названная в честь Сургучева, получила новое имя — архитектора Григория Кускова.
Когда людям десятилетиями говорили, что нечто абсолютно незначительное на самом деле является великим, закономерно возникает требование объясниться. Ответственность на себя взял публицист Владимир Князев, сообщивший землякам, кто навел на них фашистский сургучевский морок:
«Складывается впечатление, что мы имеем дело с неким внешним заказом, в котором заинтересован кто-то далеко от России. Похоже наши западные псевдодрузья в очередной раз предлагают нам своего „идола“, так сказать „светоча“ русской литературы, в качестве наглядного примера чего-то, с их стороны, „абсолютно прогрессивного“. При этом они тоже ни словом не вспоминают о коллаборационизме Сургучева. Никто не объясняет, зачем, например, в библиотеке Конгресса США организован целый отдел русской белоэмигрантской литературы, где хранятся зарубежные издания генералов Краснова и Шкуро, писателей — Шмелева, Ширяева, Туроверова, Сургучева. Напрашивается мысль, что произведения этих авторов совсем не случайно собраны в одном месте».
Вслед за гражданином Князевым так и хочется спросить: кто же в андроповском 1983 году допустил к печати вражескую пропаганду, позволив издать «Губернатора»? Кто проглядел «абсолютно прогрессивного» казачка, засланного в богатый православными талантами Ставропольский край? И как же славно, что наконец историческая справедливость восторжествовала: вытащенный из мусорного ящика истории фашист вновь предан забвению — теперь, можно быть уверенными, навсегда. «Ротонда» в современной России была напечатана лишь единожды — в двух выпусках альманаха «Литературное Ставрополье». Дело осталось за малым: девятнадцать (а лучше девятнадцать тысяч) лилипутов пусть соберут все жалкие сургучевские тиражи и спустят их в ближайшую реку.
И по этим книжкам, как по льдинкам зимой, запрыгают лилипутские дети, из шалости перебегающие с берега на берег на глазах у своих маленьких перепуганных матерей. Один из них все-таки не удержится и упадет в воду. Течение унесет его далеко-далеко, в глухой край, где отродясь не видели таких маленьких людей.
Его посадят в чугунный ящик и будут демонстрировать самым уважаемым из редких гостей. Но в один день и он скажет словами Васеньки из «Ротонды»:
«Я — карлик, я — урод, меня в спиртовой банке держать надо, но, милый мой, я подскочить могу, подпрыгнуть, и уж тогда извините — ножик будет в спине. Да, в спине, ибо с меня не спросится. Я — маленький, я — Бобчинский, у меня ручки коротенькие, на мой костюм нужно всего полтора метра. Мне простят, если я даже из-за угла, крадучись, по-воровскому...»
Будьте бдительны.