Советская детская литература часто становилась заповедником идей и приемов, которые цензура не пропускала во взрослой. Если цензоры взрослой литературы были склонны к маниакальному выискиванию «аллюзий», то в детской под запрет нередко попадало лишь прямое высказывание. Вероятно, самый показательный пример — борьба Корнея Чуковского за издание детского пересказа Библии, который даже после всех уступок цензуре так и не дошел до тогдашнего читателя (вышедший было в 1968 г. тираж был уничтожен, и книга увидела свет лишь на самом закате советской эпохи). Отметим, дело было в «вегетарианские» брежневские времена. Однако в самый глухой год советской истории вышла детская книга, автор которой увлеченно обыгрывал библейские мотивы, и эта смелость прошла абсолютно незамеченной.
Речь идет о «Необыкновенных приключениях Карика и Вали» Яна Ларри. Писательская смелость вообще была имманентной чертой натуры Ларри — в середине своего жизненного пути он за нее и поплатится, оказавшись в лагере: мало кто из литераторов того времени рискнул бы отослать лично Сталину сатирическую антиутопию, содержавшую нелестные высказывания о советском строе. Однако «Приключения Карика и Вали» оказались невероятно везучей книгой. Благодаря покровительству С. Я. Маршака повесть вышла в авторской редакции и тут же снискала успех. К тому времени, когда Чуковский безуспешно бился за свою детскую версию Библии, книга Ларри выдержала уже семь изданий, и бдительные борцы с религией не обращали на нее внимания. Как, впрочем, и литературоведы постсоветской эпохи, когда выискивание библейских аллюзий буквально в любом тексте сделалось модным хобби — к каким бы натяжкам ни приходилось ради этой моды прибегать.
Текст Ларри, однако, натяжек не требует — прозрачность библейских отсылок ошеломляет, стоит только присмотреться. Завязка повести, когда Карик и Валя, оказавшись без присмотра в лаборатории профессора, выпивают уменьшительную жидкость, последовательно обыгрывает сюжет о грехопадении Адама и Евы:
«Валя ничего не ответила. Она подошла к окну, посмотрела вниз, а когда Карик отвернулся, быстро подскочила к столу и, схватив стакан, отхлебнула немножко.
— Вот вкусно-то! — прошептала Валя.
— Валька, ты с ума сошла! — закричал Карик.
— Ой, Карик, как вкусно! Попробуй! — И она протянула стакан брату. — Холодная и очень вкусная... Никогда такой не пила.
— А вдруг это отрава? — сказал Карик, недоверчиво посматривая на жидкость.
— Отрава бывает горькая, — засмеялась Валя, — а это очень вкусное.
Карик переступил с ноги на ногу.
— Наверное, дрянь какая-нибудь! — сказал он, нерешительно протягивая руку к стакану.
— Совсем не дрянь. Попробуй. Пахнет персиками, а на вкус как ситро. Только еще вкуснее.
Карик оглянулся по сторонам. Если бы в эту минуту вошел профессор, у него с Кариком, пожалуй, произошел бы очень неприятный разговор. Но в кабинете была только Валя, поэтому Карик торопливо отпил несколько глотков и поставил стакан на прежнее место».
С чего бы, собственно, уменьшительному средству иметь аромат фруктов? С научно-фантастической точки зрения это никакого смысла не имеет, зато ветхозаветный контекст расставляет все на свои места: уменьшение Карика и Вали пародирует историю грехопадения, и именно фруктовый мотив становится связующим звеном. Уменьшительная жидкость выступает в роли запретного плода, а Валя — в роли Евы, которая, согласно книге Бытия, увидела, что древо познания «хорошо для пищи», «приятно для глаз и вожделенно». В полном соответствии с сюжетом об Адаме и Еве, Валя сначала пробует запретный плод сама, а потом уговаривает Карика последовать ее примеру. Пародийность эпизоду сообщает то, что уменьшительная жидкость — вовсе не нечто сакральное: она предназначалась для опытов на кроликах. Одновременно с тем Ларри тонко подмечает специфику психологии современного человека: Эдемом для него служит городская цивилизация, изгнание из которой переживается болезненно.
Как и следовало по канону, после своего «грехопадения» Карик и Валя оказываются голыми (потеря одежды получает реалистическую мотивировку — уменьшительное питье действует только на тело). В полной мере оценить шутку Ларри может только читатель, знакомый с древнерусской традицией интерпретации сюжета об Адаме и Еве. До XVII в. в русской иконографии практически отсутствовали привычные нам изображения обнаженных Адама и Евы в раю. Русское православие следовало византийской традиции, византийцев же вопрос наготы Адама и Евы до грехопадения смущал, и они старались его замять, предлагая следующее толкование: Адам устыдился не оттого, что осознал свою наготу, а оттого, что лишился неких мистических духовных одежд, прикрывавших ее прежде. Причем иногда эти одежды изображались в искусстве буквально. Такое понимание сюжета о грехопадении попало, среди прочего, в одну из гомилий протопопа Аввакума, позволившего себе гротескное сравнение первых людей с пропившимися догола посетителями кабака. Пожалуй, атеистический юмор Яна Ларри (с героев в буквальном смысле сваливаются трусы) выглядит даже менее эксцентрично, чем аввакумовская проповедь.
Седобородому профессору Енотову, разумеется, отводится роль Бога-отца. Но в тот момент, когда ветхозаветному Богу положено отругать непутевых чад, сюжет становится с ног на голову. Знаменитого диалога с поиском виновных не происходит. Не происходит вообще никакого диалога, потому что из-за разницы в масштабах профессор попросту не слышит детей. В их изгнании из городского рая он, таким образом, неповинен — эту роль выполняет слепая природная случайность в лице стрекозы.
Конечно, при желании можно усмотреть еще одну библейскую параллель в «умалении» профессора, добровольно выпившего уменьшительное средство и отправившегося спасать детей в травяные джунгли (нет ли тут отсылок к воплощению Христа?). Однако ровно на этом игра с религиозной традицией заканчивается. К парафразу мифа о грехопадении Ларри лихо пришивает безбашенный квест в мире насекомых, ради которого, собственно, все и затевалось, так как от автора ждали популяризации энтомологии. Профессор Енотов оказывается не столько божеством, сколько Вергилием — проводником героев по членистоногому аду, выбраться из которого помогает не вера, а научное знание. И более того, в финале происходит инверсия ролей — увеличившиеся Карик и Валя спасают самого профессора, который из-за непредвиденного стечения обстоятельств остался маленьким дольше, чем планировалось. Здесь могло бы быть длинное рассуждение о размерной метафоре в социалистической литературе, восходящей еще к роману Герберта Уэллса «Пища богов» (люди будущего как богоподобные гиганты). Но Ларри заранее ироничен по отношению к такому прочтению: уже на первых страницах повести он высмеивает представление о том, что величие человека измеряется его ростом. Его редакторы на полном серьезе обсуждали, прилично ли советскому человеку уменьшаться до размеров муравья, и в повести эти рассуждения вложены в уста невежественной и ретроградной бабушке, которая готова порвать книгу Джонатана Свифта.
Для чего же Ларри понадобилось столь явно задействовать ветхозаветный сюжет в тексте, тематика которого была чисто естественно-научной, познавательной? Думается, в познании-то как раз и дело. Библейское древо познания, плодов с которого вкусили Адам и Ева, уже как минимум с Серебряного века отождествляется с наукой (это отождествление, в частности, сквозной мотив «Леонардо да Винчи» Д. С. Мережковского). Но если в эпоху декаданса метафора науки как ветхозаветного древа познания выражала разочарование в науке и недоверие к ней, то Ларри искренне разделял оптимистическое восприятие науки, свойственное советской культуре 1930-х гг. Карик и Валя получают именно то, чего хотели изначально, — знание, пусть даже путь к этому знанию оказывается непростым и опасным. Ларри выстраивает на удивление последовательную мифологию, в которой райское состояние — это не первобытный сад, а технологическая цивилизация с ее благами; изгнание же из этого рая — не бесповоротная катастрофа, а временное испытание (здесь вплетается тема робинзонады с ее многовековой дискуссией о природе и религиозных ценностях). Ловкий поворот — и грехопадение превращается... в инициацию, отыгранную по всем правилам Владимира Проппа, хотя до публикации «Исторических корней волшебной сказки» еще целых девять лет. Если нужна наглядная иллюстрация того, как работает настоящее литературное мастерство, — то вот она.